"Что за милые, веселые девочки"
В ОДИН из майских дней 1856 года к даче доктора Берса в Покровском-Глебове подъехала коляска. Из нее вышли: "дядя Костя" - Иславин (брат хозяйки дома), барон Менгден и офицер граф Лев Толстой. Неожиданный приезд произвел маленький переполох. Обед давно кончился, прислуга отпущена в церковь, а гости оказались голодны. Хорошенькие дочери доктора Берса суетились, получив от величественной и спокойной матери разрешение накрыть на стол, подать оставшиеся кушанья и прислуживать гостям. Две старшие девочки - тринадцатилетняя Лиза и двенадцатилетняя Соня - в восторге от непривычного дела - весело бегали и хлопотали. Маленькая десятилетняя Таня, которую в семье назвали "чертенок-Татьянчик", чуть не плакала - сестры решительно устранили ее от интересной "игры".
Вечером в Москве Толстой записал в дневнике: "Обедали у Любочки Берс. Дети нам прислуживали; что за милые, веселые девочки".
Прошло несколько лет, прежде чем Лев Николаевич вновь оказался у Берсов и был поражен переменою, которую нашел у них: "милые девочки" выросли в красивых барышень. Толстой стал часто бывать в их доме. С серьезной Лизой он беседовал о литературе, с сентиментальной Соней играл в четыре руки на рояле, с "чертенком-Татьянчиком" баловался, сажал себе на спину и возил по комнатам...
"Чему посмеешься, тому поработаешь"
ЧАСТЫЕ посещения Толстого вызывали толки. Говорили, что он собирается жениться на старшей из сестер - Лизе.
Однако это было далеко не так. "Лиза Берс, - писал Толстой в дневнике, - искушает меня; но этого не будет. Один расчет недостаточен, а чувства нет".
Гораздо больше влекла его к себе средняя сестра - полная жизни и молодого задора.
Вот отрывки из дневника Толстого, относящиеся к тому времени. Они лучше всего обнаруживают его тогдашние чувства.
"23 августа 1862 года. Ночевал у Берсов. Я боюсь себя, что, ежели и это желанье любви, а не любовь! Я стараюсь глядеть только на ее слабые стороны, и все-таки она.
28 августа. Мне 34 года. Скверная рожа, не думай о браке! Твое призвание другое и дано за то много...
3 сентября. Никогда так ясно, радостно и спокойно не представлялось мне будущее с женой...
6 сентября. Я стар, чтобы возиться. Уйди или разруби...
10 сентября. Опять бессонная и мучительная ночь, я чувствую, я, который смеялся над страданиями влюбленных!.. Чему посмеешься, тому и послужишь. Сколько планов я делал - сказать ей, и все напрасно. Господи, помоги мне, научи меня! Матерь Божия, помоги мне!..
12 сентября. Я влюблен, как не верил, чтобы можно было любить. Я сумасшедший и застрелюсь, ежели это так продолжится. Был у них вечер. Она прелестна во всех отношениях. А я - отвратительный... Надо было прежде беречься. Теперь уже я не могу остановиться. Были минуты, но я не пользовался ими. Я робел...
13 сентября. Ничего не было... Каждый день я думаю, что нельзя больше страдать и вместе быть счастливым, и каждый день я становлюсь безумнее. Опять вышел с тоской, раскаянием и счастьем в душе. Завтра пойду, как встану, и все скажу. Или... Четвертый час ночи. Я написал ей письмо, отдам завтра, т. е. нынче, 14-го. Боже мой, как я боюсь умереть! Счастье и такое - мне кажется невозможно. Боже мой, помоги мне!
15 сентября. Не сказал, но сказал, что есть что сказать. Завтра..."
И это "завтра" наконец наступило.
"Скажите, как честный человек..."
ТОЛСТОЙ пришел к Берсам вечером. Он заметно волновался и то садился за рояль, но, не доиграв начатого, вставал и ходил по комнате, то подходил к Софье Андреевне и звал ее играть в четыре руки. Она покорно садилась. Но он не начинал играть и говорил:
- Посидим лучше так.
Они сидели рядом за роялем, и Софья Андреевна тихо наигрывала вальс.
Толстой, все не решаясь говорить, передал Софье Андреевне письмо. Он сказал, что будет ждать ответа наверху, в комнате хозяйки дома.
Софья Андреевна, испуганная, с видом "подстреленной птицы", побежала к себе и заперлась на ключ.
Она читала:
"Софья Андреевна! Мне становится невыносимо. Три недели я каждый день говорю: нынче все скажу, и ухожу с той же тоской, раскаянием, страхом и счастьем в душе. И каждую ночь, как и теперь, я перебираю прошлое, мучаюсь и говорю: зачем я не сказал, и как, и что бы я сказал. Я беру с собой это письмо, чтобы отдать его вам, ежели опять мне нельзя или недостанет духу сказать вам все. Ложный взгляд вашего семейства на меня состоит в том, как мне кажется, что я влюблен в вашу сестру Лизу. Это несправедливо... Я не могу уехать и не смею остаться. Вы честный человек, руку на сердце, не торопясь, ради Бога не торопясь, скажите: что мне делать, чему посмеешься, тому поработаешь. Я бы помер от смеху, ежели бы месяц тому назад мне сказали, что можно мучаться, как я мучаюсь, и счастливо мучаюсь это время. Скажите, как честный человек, хотите ли вы быть моей женой? Только ежели от всей души, смело вы можете сказать да, а то лучше скажите нет, ежели есть в вас тень сомнения в себе. Ради Бога, спросите себя хорошо. Мне страшно будет услыхать нет, но я его предвижу и найду в себе силы снести. Но ежели никогда мужем я не буду, любимым так, как я люблю, это будет ужасно..."
Неимоверное, дух захватывающее счастье
СВАДЬБА состоялась 23 сентября вечером в придворной кремлевской церкви... Молодая графиня с первых же дней старалась играть в солидную и степенную хозяйку дома и "большую барыню". Но иногда ей надоедало быть "большой". Нападала неудержимая потребность веселья и движения: она прыгала, бегала, вспоминая, как, бывало, бесилась с младшей сестрой, "чертенком-Татьянчиком".
5 января 1863 года Толстой записывает в дневнике: "Люблю я ее, когда ночью или утром я проснусь и вижу: она смотрит на меня и любит. И никто - главное я - не мешаю ей любить, как она знает, по-своему. Люблю я, когда она сидит близко ко мне, и мы знаем, что любим друг друга, как можем; и она скажет: "Левочка!"... и остановится... Люблю, когда мы долго одни, и "что нам делать?". "Соня, что нам делать?" Она смеется. Люблю, когда она рассердится на меня и вдруг, в мгновенье ока у ней и мысль, и слово - иногда резкое: "оставь!" "скучно!" Через минуту она уже робко улыбается мне. Люблю я, когда она меня не видит и не знает, и я ее люблю по-своему. Люблю, когда она девочка в желтом платье и выставит нижнюю челюсть и язык; люблю, когда я вижу ее голову, закинутую назад, и серьезное, и испуганное, и детское, и страстное лицо; люблю когда..."
По словам самого Толстого, это было "неимоверное, дух захватывающее счастье".
Софья Андреевна страстно привязалась к творчеству мужа и сумела принять в нем участие. Она взялась за неблагодарную работу переписывать его запутанные и мало понятные черновики. Она сидела в гостиной, около залы, у своего маленького письменного стола и все свободное время писала. Нагнувшись к бумаге и всматриваясь своими близорукими глазами в каракули Толстого, она просиживала так целые вечера и часто ложилась спать поздней ночью, после всех. Иногда, когда что-нибудь бывало написано совершенно неразборчиво, она шла к мужу и спрашивала его. Но это бывало очень редко: она не любила его беспокоить. Толстой брал рукопись и немножко недовольным голосом говорил: "Что же тут непонятного?", начинал читать, но на трудном месте запинался и сам иногда с большим трудом разбирал или, скорее, догадывался о том, что было им написано. У него был плохой почерк и манера вписывать целые фразы между строк, в уголках листа и даже поперек. Переписанные четким почерком Софьи Андреевны листки снова поступали в обработку автора и почти всегда возвращались к Софье Андреевне в неузнаваемом виде. Таких переделок и переписок одной и той же главы могло быть много, и некоторые места переписывались пять и даже десять раз.
"Соня, душечка, прости меня, опять испортил всю твою работу, больше никогда не буду", - говорил Лев Николаевич с виноватым видом, показывая ей запачканные места.
Да, счастливое было время! И Толстой мог, не без основания, писать своей тетке в 1872 году: "Моя жизнь все та же, т. е. лучше не могу желать."
Брак - всегда страдание
УВЫ, прошло несколько лет, и от былого счастья не осталось и следа. В автобиографии Софья Андреевна недоумевает: "Когда именно мы с ним разошлись - не знаю, уследить не могу. И в чем?"
А вот что она писала в 1885 году сестре: "Случилось то, что уже столько раз случалось: Левочка пришел в крайне нервное и мрачное настроение. Сижу раз, пишу, входит: я смотрю - лицо страшное. До тех пор жили прекрасно: ни одного слова неприятного не было сказано, ровно, ровно ничего. "Я пришел сказать, что хочу с тобой разводиться, жить так не могу, еду в Париж или в Америку". Понимаешь, Таня, если бы мне на голову весь дом обрушился, я бы не так удивилась. Я спрашиваю удивленно: "Что случилось?" "Ничего, но если на воз накладывают все больше и больше, лошадь станет и не везет". Что накладывают - неизвестно. Но начался крик, упреки, грубые слова, все хуже, хуже и наконец, я терпела, терпела, не отвечала ничего почти, вижу человек сумасшедший и когда он сказал, что "где ты, там воздух заражен", я велела принести сундук и стала укладываться. Хотела ехать к вам хоть на несколько дней. Прибежали дети, рев... Стал умолять остаться. Я осталась, но вдруг начались истерические рыдания, ужас просто, подумай, Левочка и всего трясет и дергает от рыданий. Тут мне стало жаль его, дети четверо (Таня, Илья, Леля, Маша) ревут на крик. Нашел на меня столбняк, ни говорить, ни плакать, все хотелось вздор говорить, и я боюсь этого и молчу, и молчу три часа, хоть убей - говорить не могу. Так и кончилось. Но тоска, горе, разрыв, болезненное состояние отчужденности - все это во мне осталось..."
В конце 1899 года Толстой писал в дневнике: "Главная причина семейных несчастий - та, что люди воспитаны в мысли, что брак дает счастье. К браку приманивает половое влечение, принимающее вид обещания, надежды на счастье, которое поддерживает общественное мнение и литература; но брак есть не только не счастье, но всегда страдание, которым человек платится за удовлетворенное половое желание. Страдание в виде неволи, рабства, пресыщения, отвращения, всякого рода духовных и физических пороков супруга, которые надо нести: злоба, глупость, лживость, тщеславие, пьянство, лень, скупость, корыстолюбие и разврат, - все пороки, которые нести особенно трудно не в себе, а в другом и страдать от них, как от своих; и такие же пороки физические: безобразие, нечистоплотность, вонь, раны, сумасшествие и прочие, которые еще труднее переносить не в себе. Все это или хоть что-нибудь из этого всегда будет, и нести приходится всякому тяжелое".
НА ДЕВЯТЬ лет пережила Софья Андреевна своего гениального мужа. И нет-нет да и срывались с ее губ горькие слова: "Сорок восемь лет прожила я со Львом Николаевичем, а так и не узнала, что он за человек..."
При подготовке материала использованы фрагменты книги Тихона Полнера "Лев Толстой и его жена"