Жизнь показала, что Николай Алексеевич Ермолов, служивший суфлером в Малом театре, не ошибся, дав старшей дочери имя Мария, которое в переводе означает "горькая" и "упорство" . Оно удивительно соответствовало характеру и судьбе будущей великой актрисы...
"Слава актера, как дым..."
СТОЯЛА середина марта 1928 года. Первые лучи солнца, прорезав тяжелый зимний мрак, осветили московские улицы и заиграли на куполах церкви Большого Вознесения, где через несколько дней будут отпевать великую актрису России.
Мария Николаевна Ермолова скончалась 12 марта в начале восьмого утра. В эти минуты, вспоминает Т. Л. Щепкина-Куперник, "в окне ярко блеснуло солнце, только что вышедшее из-за противоположных домов бульвара, и прямо озарило ее лицо - такое строгое, такое скорбное и такое прекрасное...".
Не любившая заботами о себе утруждать других, она боялась доставить беспокойство кому-либо даже своей смертью. Казалось, актриса сделала все, чтобы ее забыли: больше пяти лет не появлялась на сцене, почти не поддерживала связей с театральной жизнью да и вообще мало с кем общалась. Но ее помнили, любили... "Светлой душой человеческой" назовет Ермолову в своей надгробной речи В. И. Качалов.
Нескончаемый людской поток перетекал от дома на Тверском бульваре к церкви у Никитских ворот и к Малому театру, чтобы в последний раз поклониться таланту той, которая навсегда прощалась с миром. Но вряд ли кто из толпы прощавшихся помнил, как почти семьдесят пять лет назад тоже пели колокола, созывая прихожан к вечерне, и в церкви Благовещения, что на Тверской, неподалеку отсюда, крестили дочь суфлера Малого театра "Марью Ермолову двух дней от роду". Кто мог знать тогда, какую благую весть нес миру тот колокольный звон?..
Говорят, что слава актера - дым, после его смерти ничего не остается и память о нем исчезает! Мария Николаевна Ермолова осталась для нас "великой молчальницей", не вела упорядоченных архивов, дневниковых записей. И, может быть, лучше всего своеобразие характера знаменитой актрисы подчеркивают строки Бориса Пастернака, хотя и не посвященные именно ей:
Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь,
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись...
Актриса предпочла оставить минимум информации о себе, уходя в вечность легендой.
Первая пара кордебалета
СУДЯ по тем немногочисленным записям, которые Мария Николаевна оставила о своем детстве, она не помнила себя вне театра: "...когда мне было еще три года от роду, я сидела в суфлерской будке на коленях своего отца и с жадностью смотрела, что делается на сцене... Те впечатления, которые я выносила после каждого виденного мною спектакля, заполняли все мои мысли и желания... Даже детские игры - и те были наполнены театральным содержанием. Помню, как с помощью моего брата я одевалась в длинную юбку своей матери или в бабушкину кофту, как стулья ставились у нас вверх ногами, чтобы создать впечатление сцены, и как я бросалась на колени, кого-то о чем-то умоляя и прося".
Со временем Ермолова поступила в казенное заведение, именуемое Московским Императорским Театральным училищем. Перед этим ее отец обратился в дирекцию Императорского Театрального училища с прошением:
"23 января 1863 года, Его Превосходительству Управляющему Московскими Императорскими театрами Статскому советнику, Камергеру и Кавалеру Леониду Федоровичу Львову от суфлера Ермолова прошение.
Исполняя трудную обязанность суфлера со всевозможным усердием и получая 350 рублей жалованья, я нахожусь в совершенной невозможности дать какое-либо образование моим детям. Почему осмеливаюсь просить Ваше Превосходительство о помещении старшей дочери в число экстерных воспитанниц и как милости прошу допустить ее жить в школе с прочими воспитанницами, платя эконому по 6 рублей за стол".
Ермолова была принята на обучение. Девушку за внешность, за прекрасную фигуру прочили в балет и при выступлениях постоянно назначали в первую пару кордебалета. Не желая быть балериной, с детства стремясь в драматический театр, она прибегала к маленьким хитростям: надевала помятые, несвежие костюмы, грязные туфли и становилась в задние ряды.
И все же, в будущем занятия балетом принесут свои плоды: в частности, благодаря им выработались у Марии Николаевны необыкновенная работоспособность и выносливость, великолепная осанка, лаконичная пластическая и мимическая выразительность, острое чувство ритма роли и спектакля в целом. А тогда ей казалось, что это какой-то замкнутый круг. Позже она скажет: "Учили в то время плохо, занимались больше танцами, а на науку мало обращали внимания". Конец такому обучению положил приход нового учителя русского языка А. Д. Данилова, который с первых же уроков стал знакомить учениц с "Войной и миром". "Это был переворот всего нашего детского мировоззрения. Мы, дети театра, посвященные ему с детства, мы не знали, что есть и другая жизнь, кроме театральной. Для нас это было откровением... Да, этого впечатления я никогда не забуду и до конца дней моих буду благодарить великого писателя за то, что он для нас сделал... Мы избавились от невежества, получили вкус к развитию, к образованию, нам захотелось больше знать и учиться". Кстати, училась Маша превосходно.
Можно подумать, что в ее жизни все было как бы предопределено заранее. И все же "его величество случай" имел в судьбе Ермоловой не самое последнее значение. Зимой, на Рождество, получила бенефис (играли "Эмилию Галотти" Э. Лессинга) одна из любимиц московской публики Надежда Михайловна Медведева. Именно она, разглядев в девочке Маше "искру Божью", благословила Ермолову на дебют. Перед нами отрывочные записи Марии Николаевны: "...Мне казалось, что я забыла роль, что не скажу ни слова. Вдруг меня кто-то толкнул сзади - и я была на сцене... Аплодисменты на минуту остановили меня, я не видела публики... я видела только мельком какое-то пестрое пятно... я почувствовала вдруг, что я не робкая девочка, а актриса...".
Занавес поднимался 28 раз! Успех был абсолютным и почти невероятным.
"Берегите Божью искру..."