Поляна детства
Я, СМОКТУНОВСКИЙ Иннокентий Михайлович, родился 28 марта 1925 года в семье крестьянина Смоктуновича Михаила Петровича. По национальности - русский. Мои корни в Томской губернии, село Татьяновка.
От детства в памяти остались лишь отдельные картинки: маленький домишко с гнездом аистов на крыше, гигантские заросли черемухи и белая рыба, бившаяся на дне, когда однажды прорвало плотину... Помню "гарь", в которой мы с родными собирали малину.
Мать - маленькая, добрая и очень тихая женщина. Отец во всем противоположен ей. Около двух метров росту, сильный, веселый, шумный.
У них не было никакого образования. Они просто были хорошие русские люди, "от земли". Их родила земля, и они любили, понимали землю, а их оторвали от нее. Была у семьи какая-то лошаденка, корова и десять овец да два поросенка... Все это у них забрали и сказали: "Поздравляем! Вы теперь колхозники!"
В 1929 году мы переехали на постоянное место жительства в г. Красноярск.
С переездом в город открылось мне неведомое раньше - театр. Каждое посещение театра было праздником, хотя ничего такого особенного там, конечно, не было. Но сам воздух, казалось, был наполнен загадочностью, все было неведомо и оттого немного страшно. Отец работал грузчиком в порту, часто выпивал и после этого "валял дурака", как говорили у нас дома, а мать попрекала его: "Ты как шут...". Это был театр на дому.
У каждого человека есть поляна детства. Огромная, красивая. Она дает ощущение общности. На ней ведь невозможно затеряться. Человек - маленький, а на поляне он сам по себе, он ощущает себя. У нас под Красноярском, где я жил в детстве, была такая поляна - загадочная, с голосами неведомых птиц, с извилистой рекой, по вечерам там кричали лягушки. С одной стороны поляны - огромная гора, на которой было кладбище, с другой стороны - такая же гора, на которой стоял белоснежный прекрасный храм... И если есть истоки, корни духовности - они у меня все там, на моей детской поляне.
Контузия добротой
1941 ГОД - рубеж, за которым осталась беззаботная жизнь большинства моих сверстников, шестнадцатилетних мальчишек и девчонок. Ушел на фронт отец, и надо было помогать семье. (У матери нас осталось шестеро.) С учебой в школе я совмещал занятия на курсах киномехаников.
В сорок втором погиб на фронте отец. С января по август 1943 года я - курсант Киевского пехотного училища. В августе нас, молодых, неопытных сержантов и старшин, недоучив на офицеров, отправили из Сибири на пополнение гвардейской дивизии и вскоре, только подошедших к фронту, жестоко и нагло разбомбили и расстреляли в упор с каких-то "фокке-вульфов". После той первой встречи с фашистами я стал мучительно тосковать, потерял сон, при виде пищи меня рвало, выворачивало. Единственное, что я мог, - это пить, пить только. И это продолжалось дней восемь-девять. Меня даже не успокаивало, что в этом я был не одинок. У двух началась эпилепсия, и их колотило так, что я по сравнению с ними был просто спокойный, мудрый мальчик в коротких бархатных штанишках и едва ли не со скрипкой в руках. Успокоение приходило медленно, через трудные переходы, через видение смерти вокруг и рядом, через постепенное сознание необходимости жить и выжить даже тогда, когда выжить невозможно.
Не верьте, когда говорят, что на войне не страшно. Это слова. Кто был на передовой, тот знает: это всегда страшно. Храбрость, думается мне, - это когда тебе страшно, но нужно идти вперед, и ты идешь и делаешь все сознательно, а не тогда, когда ты бежишь вперед, ничего не соображая.
Я ни разу не был ранен. Самому странно - два года настоящей, страшной фронтовой жизни: стоял под дулами немецких автоматов, дрался в окружении, бежал из плена... А вот ранен не был.
Я очень долго не мог простить немцам то, что они натворили в моей стране. Немецкую речь я долго даже не мог слышать. И многие годы в моем сердце, в моей душе сидело то, что не давало мне сил и возможности относиться к этой нации с уважением. Но однажды у меня брал интервью молодой журналист. По-моему, очень хороший человек. Он задавал какие-то удивительно простые вопросы. И, отвечая на один из них, я сказал, что не могу побороть в своей душе ненависть к немцам. Он тихо произнес: "Вы несчастный человек, как мне жалко вас!" И так искренне он сказал это, что мне стало не по себе. Такая контузия добротой... И это меня излечило.
"Неужели вы не видите, насколько он талантлив?!"
В ОКТЯБРЕ 1945 года демобилизовался. В Красноярске меня вызвали в военкомат - собралось человек девять. С нами говорили очень грубо. Оказывается, все мы были в плену. И сказали: "Посмотрите на свои паспорта". Мы посмотрели. Действительно, тридцать девять городов минус - мы не имеем права там жить. Красноярск входит в эти тридцать девять городов. Но: "Вы здесь жили до ухода на фронт. И живите. Но чтоб отсюда не уезжать. Каждые два месяца вы должны приходить и отмечаться".
Рассказывает Георгий ЖЖЕНОВ: "Я знал Смоктуновского с 1948 года. Отношения наши были весьма сердечные и вполне ироничные...
Как-то сидели у меня в комнате за столом, светило солнышко, мы "неглиже", перед нами "зубровка" стоит, и ведем разговоры "за жизнь". Я ему говорю: "Кеш, ну я сын врага народа и сам ссыльный, а ты какого черта тут сидишь? Уезжай отсюда. Ты молодой, способный, я тебе дам рекомендацию". И написал письмо А. Райкину, мы с ним вместе учились в Ленинграде, только он был на курс старше. А Кеша говорит, что у него нет денег. Я дал ему пятнадцать тысяч и говорю, что научу, как заработать денег: "Купи такой-то увеличитель, штатив, остальное я тебе дам. Научишься снимать и быстро заработаешь деньги на поездку". Я тогда фотографией зарабатывал сколько хотел. Но вся беда в том, что я ничего не хотел, у меня не было никакой перспективы до 1953 года, вот прожить день - и ладно. Я уже был женат, она была вольняшка, летом я ее отправляю в отпуск, а сам остаюсь, мне нельзя.
Через две недели приносит мне долг. Наснимал. "Вот нахал, - говорю, - как же ты так скоро и научился, и заработал? Воображаю твои фотки". Смеется. И уехал с моим письмом".
И. СМОКТУНОВСКИЙ: "Когда мне во многих театрах Москвы говорили, что я не нужен, не подхожу, я шел смотреть спектакли этих театров, чтобы понять, кто же подходит. Смотрел один, два, три спектакля, но актеров, чья работа покорила бы, заставила не дышать и насладиться этим мигом, не видал. Проанализировав увиденное, думал: хочу ли я работать в этих театрах? Нет, во многих не хотелось".
Рассказывает Михаил КОЗАКОВ: "В эпизоде "Кабачок дядюшки Ипполита" есть сцена: в дверях появляется молодой человек, сотрудничающий с немцами, и сообщает, что к Мадлен Тибо едет сын Шарль: "Он едет на велосипеде, через минуту он будет здесь..." - и еще несколько слов.
На эту крохотную роль был приглашен актер, который никак не мог устроиться в Москве на работу, жил в общежитии, ходил в лыжном костюме... На съемке актер выглядел крайне зажатым, оговаривался, "порол" дубли, останавливался, извинялся. Ромм его успокаивал, объявляя новый дубль, но история повторялась... Вообще Михаил Ильич был сторонником малого количества дублей. Он говорил: "Снял два дубля - хорошо, и довольно. А то ведь третий дубль будет хуже, четвертый - хуже третьего... Так дойдет до шестого, седьмой будет приличный, восьмой - хороший, девятый - просто блеск. А потом посмотришь на экране - а он, девятый, все-таки хуже первого!" В злополучном эпизоде "Кабачка" было дублей пятнадцать, не меньше, и - ни одного законченного.
Съемка не заладилась, нервное напряжение дебютанта передалось всем окружающим. Этот застопорившийся кадр снимали чуть ли не всю смену. Забегали ассистенты режиссера, стали предлагать Ромму заменить бездарного артиста... Ромм вдруг побагровел, стал злым (что с ним редко случалось) и шепотом сказал: "Прекратите эту мышиную возню! Актер же это чувствует. И ему это мешает! Неужели вы не видите, насколько он талантлив?! Снимается в первый раз, волнуется. Козакову легче, у него большая роль: сегодня что-то не выйдет - завтра наверстает, а вот эпизод сыграть, снимаясь впервые, - это дьявольски трудно!"
Надо сказать, что всех, в том числе и меня, тогда удивили эти слова. А звали дебютанта Иннокентий Смоктуновский! Эпизод в "Убийстве на улице Данте" сыграл будущий князь Мышкин, Гамлет, Чайковский и, конечно же, физик Куликов в "Девяти днях одного года"...".
"Неразборчивый у нас Смоктуновский"