125 лет со дня рождения Александра Блока
Из записных книжек и дневников
1909 ГОД,
НОЧЬ 11 - 12 ИЮНЯ
ПРОСНУВШИСЬ среди ночи под шум ветра и моря, под влиянием ожившей смерти Мити от Толстого, и какой-то давней вернувшейся тишины, я думаю о том, что вот уже три-четыре года я втягиваюсь незаметно для себя в атмосферу людей, совершенно чужих для меня, политиканства, хвастливости, торопливости, гешефтмахерства. Источник этого - русская революция, последствия могут быть и становятся уже ужасны. "..."
Надо резко повернуть, пока еще не потерялось сознание, пока не совсем поздно. Средство - отказаться от литературного заработка и найти другой. Надо же как-нибудь жить. А искусство - мое драгоценное, выколачиваемое из меня старательно моими мнимыми друзьями, - пусть оно остается искусством - "..." без Чулкова, без модных барышень и альманашников, без благотворительных лекций и вечеров, без актерства и актеров, без ИСТЕРИЧЕСКОГО СМЕХА. Италии обязан я, по крайней мере, тем, что разучился смеяться. Дай бог, чтобы это осталось. "Песня Судьбы" отравлена всем этим. Я хотел бы иметь своими учителями Мережковских, Валерия Брюсова, Вяч. Иванова, Станиславского. Хотел бы много и тихо думать, тихо жить, видеть немного людей, работать и учиться. Неужели это невыполнимо? Только бы всякая политика осталась в стороне. Мне кажется, что только при этих условиях я могу опять что-нибудь создать. Прошу обо всем этом пока только самого себя.
1911 ГОД,
17 ОКТЯБРЯ
ПИСАТЬ дневник, или по крайней мере делать от времени до времени заметки о самом существенном, надо всем нам. Весьма вероятно, что наше время - великое и что именно мы стоим в центре жизни, т. е. в том месте, где сходятся все духовные нити, куда доходят все звуки.
Я начинаю эту запись, стесняясь от своего суконного языка перед самим собою, усталый от нескольких дней (или недель), проведенных в большом напряжении и восторге, но отдохнувший от тяжелого и ненужного последних лет.
Мне скоро 31 год. Я много пережил лично и был участником нескольких, быстро сменивших друг друга эпох русской жизни. Многое никуда не вписано, и много драгоценного безвозвратно потеряно.
В начале сентября мы воротились: Люба - из Парижа, я - оттуда же, проехав Бельгию и Голландию и поживя в Берлине. Мама поселилась здесь, у них уютно и тихо.
Как из итальянской поездки (1909) вынесено искусство, так из этой - о жизни: тягостное, пестрое, много несвязного. "..."
Городецкий - затихший, милый. Его статья обо мне, несказанно тронувшая (Люба приносит ее, когда я лежу в кровати утром в смертельном ужасе и больной от "пьянства" накануне). "..." - Все только факты, почти голые, осветится понемногу потом, если писать почаще.
Клюев - большое событие в моей осенней жизни. Особаченный Мережковскими, изнуренный приставаньем Санжарь, пьяными наглыми московскими мордами "народа" (в Шахматове было, по обыкновению, под конец невыносимо - лучше забыть, забыть), спутанный, - я жду мужика, мастеровщину, П. Карпова - темномордое. Входит - без лица, без голоса - не то старик, не то средних лет (а ему - 23?). Сначала тяжело, нудно, я сбит с толку, говорю лишнее, часами трещит мой голос, устаю, он строго испытует или молчит. Обед. Муж Тани пришел пьяный, тихо колотит ее за дверью, она ревет, девочка в жару (жаба) бежит в комнаты, Люба тащит ее на руках назад, мы выбегаем унять мужа, уже уходящего по лестнице. Минута - и входит Кузьмин-Караваев - полусумасшедший, между бровями что-то делается, говорит еще дико. Их перебрасыванье словами с Клюевым ("господин, ищущий власти", - а не имущий власть - "царь всегда на языке, готов"). Только в следующий раз Клюев один, часы нудно, я измучен, - и вдруг бесконечный отдых, его нежность, его "благословение", рассказы о том, что меня поют в Олонецкой губернии, и как (понимаю я) из "Нечаянной Радости" те, благословляющие меня, сами не принимают ничего полусказанного, ничего грешного. Я-то не имел права (веры) сказать, что сказал (в "Нечаянной Радости"), а они позволили мне: говори. И так ясно и просто в первый раз в жизни - что такое жизнь Л. Д. Семенова и даже - А. М. Добролюбова. Первый - Рязанская губ., 15 верст от именья родных, в семье, крестьянские работы, никто не спросит ни о чем и не дразнит (хлысты, но он - не). "Есть люди", которые должны избрать этот "древний путь", - "иначе не могут". Но это - не лучшее, деньги, житье - ничего, лучше оставаться в мире, больше "влияния" (если станешь в мире "таким"). "И одежу вашу люблю, и голос ваш люблю". - Тут многое не записано, запамятовано, я был все-таки рассеян, но хоть кое-что. Уходя: "Когда вспомните обо мне (не внешне), - значит, я о вас думаю". "..."
Вячеслав Иванов. Если хочешь сохранить его, - окончательно подальше от него. Простриг бороду, и на подбородке невыразимо ужасная линия, глубоко врезалась. Внутри воет Гёте, "классицизм" (будь, будь спокойнее). Язвит, колет, шипит, бьет хвостом, заигрывает - большое, но меньше, чем (могло бы) должно быть. Дочь - худа, бледна, измучена, печальна.
Происходит окончательное разложение литературной среды в Петербурге. Уже смердит.
1912 ГОД,
13 ЯНВАРЯ
ПРИШЛА "Русская мысль" (январь). Печальная, холодная, верная - и всем этим трогательная - заметка Брюсова обо мне. Между строками можно прочесть: "Скучно, приятель? Хотел сразу поймать птицу за хвост?" Скучно, скучно, неужели жизнь так и протянется - в чтении, писании, отделываньи, получении писем и отвечании на них? "..." Собираюсь (давно) писать автобиографию (скучно заниматься этим каждый год). Во всяком случае, надо написать, кроме никому не интересных и неизбежных сведений, что "есть такой человек" (я), который, как говорит 3. Н. Гиппиус, думал больше о правде, чем о счастьи. Я искал "удовольствий", но никогда не надеялся на счастье. Оно приходило само и, приходя, как всегда, становилось сейчас же не собою. Я и теперь не жду его, бог с ним, оно - не человеческое.
Кстати, по поводу письма Скворцовой: пора разорвать все эти связи. Все известно заранее, все скучно, не нужно ни одной из сторон. Влюбляется, или даже полюбит, - отсюда письма - груда писем, требовательность, застигание всегда не вовремя; она воображает (всякая, всякая), что я всегда хочу перестраивать свою душу на "ее лад". А после известного промежутка - брань. Бабье, какова бы ни была - 16-летняя девчонка или тридцатилетняя дама. Женоненавистничество бывает у меня периодически - теперь такой период.
1915 ГОД,
15 ОКТЯБРЯ
ЕСЛИ бы те, кто пишет и говорит мне о "благородстве" моих стихов и проч., захотели посмотреть глубже, они бы поняли, что: в тот момент, когда я начинал "исписываться" (относительно - в 1909 году), у меня появилось отцовское наследство; теперь оно иссякает, и положение мое может опять сделаться критическим, если я не найду себе заработка. "Честным" трудом литературным прожить среднему и требовательному писателю, как я, почти невозможно. Посоветуйте же мне, милые доброжелатели, как зарабатывать деньги; хоть я и ленив, я стремлюсь делать всякое дело как можно лучше. И, уж во всяком случае, я очень честен.
10 НОЯБРЯ
"..." Одичание - вот слово; а нашел его книжный, трусливый Мережковский. "..."
Черная, непроглядная слякоть на улицах. Фонари - через два. Пьяного солдата сажают на извозчика (повесят?). Озлобленные лица у "простых людей" (т. е. у vrais grand monde*). "..."
Молодежь самодовольна, "аполитична" с хамством и вульгарностью. Ей культуру заменили Вербицкая, Игорь Северянин и пр. Языка нет. Любви нет. Победы не хотят, мира - тоже. Когда же и откуда будет ответ?
1917 ГОД,
14 АПРЕЛЯ
ЯНЕ имею ясного взгляда на происходящее, тогда как волею судьбы я поставлен свидетелем великой эпохи. Волею судьбы (не своей слабой силой) я художник, т. е. свидетель. Нужен ли художник демократии?
22 АПРЕЛЯ
Все будет хорошо, Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться.
1921 ГОД,
11 МАЯ
ВМОСКВЕ зверски выбрасывают из квартир массу жильцов - интеллигенции, музыкантов, врачей и т. д. Москва хуже, чем в прошлом году, но народу много, есть красивые люди, которых уже не осталось здесь, улица шумная, носятся автомобили, тепло (не мне), цветет все сразу (яблони, сирень, одуванчики, баранчики), грозы, ливни. Я иногда дремал на солнце у Смоленского рынка на Новинском бульваре. "..."
С. Ефрон в Берлине приступает к изданию выдающихся поэтов последнего двадцатилетия, в том виде, как авторы сами себя издавали! В первую очередь - К. Бальмонт, А. Блок, А. Ахматова (!?)
* Настоящий большой свет (франц.).