Так получилось, что воспитывал меня в основном дед - Владимир Васильевич Бычков. Я, бывало, часто приставал к нему, чтобы он рассказал что-то из своей прежней жизни - о помещиках. Уж кому как не ему о них знать? Он на помещика с девяти лет работал - пас быков по ночам. Чтобы они ненароком не зашли в чужие огороды, он привязывал себя кушаком к самому спокойному и мог вздремнуть, пока животные отдыхали. А как бык проснется, встанет, то и моего деда разбудит. Но мне всегда хотелось новых подробностей, а дед был неразговорчивый - больше слушал, что другие говорили.
- А правда, помещики были злые и заставляли людей работать днем и ночью? - не отставал я от деда. Я уже ходил в школу и о помещиках и капиталистах знал то, что о них рассказывала учительница... Да только она и сама родилась при Советской власти, так что тех "эксплуататоров" в глаза не видела, а дед - настоящий очевидец, спину на них гнул. И я не отцеплялся: "Ну расскажи!!!" Помню, лежим мы с ним на широкой деревянной кровати, где вместо подушек - доски, укрытые груботканым домашним полотном, я канючу, выпытываю у деда рассказ, а он молчит. Наконец произносит:
- Вырастешь - сам узнаешь...
- Откуда? Их ведь нет!
- Значит, будут.
Эта фраза мне запомнилась на всю жизнь. И откуда он только мог знать, что я доживу до того времени, когда снова будут бедные и богатые? Должно быть, предчувствовал... Ведь у него образования было всего полгода церковно-приходской школы. Учиться зимой он не ходил, обувки теплой не было. Но грамоте он все же научился - не только расписаться умел, но и газету почитывал. Только вот глаза к старости стали его подводить... И все же это не помешало ему научить меня, шестилетнего пацана, бегло читать. Впрочем, мне это, похоже, сослужило дурную службу - пока все с трудом преодолевали искусство складывать буквы, я привык к легким успехам, к возможности "блистать" на фоне одноклассников, и заставить меня планомерно работать было уже нелегко. Так что учился я плохо. И если бы не дедова строгость, то сидеть бы мне в одном классе по два года. Дед приучал меня преодолевать лень и бороться с трудностями не затрещинами - своим примером. Я никогда не видел, чтобы он днем сидел без дела, вечно был чем-то занят. А еще он не курил и не пил спиртного, может, потому в свои семьдесят шесть и был подтянутым, сильным. Трудно было не залюбоваться его легкой походкой и молодцеватой выправкой. Когда он шел по деревне, его широкая рыжая борода развевалась по ветру, а шапка едва не падала с густых, подстриженных в кружок волос.
Деда в селе уважали, однако порой бывали попытки и поживиться за его счет, обворовать. Однажды зимой мы с ним спали на печке. На улице мела вьюга, била в окна, барабанила жестяной крышкой в трубе. Вдруг во дворе раздался какой-то грохот.
- Неужели нашу вербу воруют? - буркнул дед.
Он быстро спрыгнул с печи, нырнул босыми ногами в валенки и вышел из хаты. У наших ворот лежала спиленная по осени верба - огромная, в два обхвата, дед намеревался выменять за нее в колхозе зерна на посев. Когда дедушка вернулся, я спросил:
- Что там?
- А ничего, - проворчал он. - Спи...
Только через несколько дней я услышал, как один односельчанин говорил другому:
- Ну и здоров дед Володька! Мы вчетвером вербу в арбу грузили, а он один ее сбросил!
В другой раз воры пытались вытащить из сарая нашего кабанчика, а дед не дал. И хотя он явно знал тех, кто хотел его обчистить, но в милицию не заявил и в сельсовет не жаловался... По-моему, просто жалел людей - ведь не в каждом доме тогда ели досыта, шли тяжелые послевоенные годы. Наша семья, правда, голода не знала - одна из дедовых дочерей, моя тетка Варвара, работала на тракторе. Работа механизатора тогда была очень престижной, за нее хорошо платили да еще давали долю урожая. А еще у нас было личное хозяйство. Правда, многое уходило на выплату продналога. Надо было сдать государству около трехсот литров молока, до десяти килограммов мяса, шерсть, кожу да еще заплатить за каждое плодоносящее дерево. Особенно тяжело было выплачивать денежные поборы - в колхозе-то не платили. Поэтому в окрестностях почти не осталось садов - хозяева все повырубили, чтобы избежать налога. Дед тоже изрядно проредил наши посадки, не тронул только огромную, развесистую грушу. И я знал почему: ее перед уходом в армию посадил его любимый сын, Андрей. С войны он, как и его старший брат Федор, не вернулся. Но если о Федоре было извещение, что он погиб под Харьковом, то Андрей пропал без вести, и дед лелеял надежду на его возвращение. Ему казалось, что такие, как его сын, не могут запросто погибнуть. Андрей свободно разговаривал по-немецки, служить попал в Белосток и оттуда прислал последнее письмо и фотографию. Он был запечатлен вместе со своими товарищами-пограничниками на берегу реки Бобр. Вскоре началась война, и больше от Андрея никаких вестей не поступало. Узнав о смерти сыновей, слегла и вскоре умерла бабушка. Дед больше не женился, и все его заботы переключились на меня и на добывание хлеба насущного. Он не чурался никакой работы. Мог из домотканого полотна сшить рубашку и штаны, испечь хлеб и сготовить еду, сделать любую мебель для домашнего обихода... Все сам умел и меня приучал. Конечно, я был не пай-мальчик - не раз падал с колхозных сараев, ловя воробьев, притащил домой артиллерийский снаряд... И получал от деда, как и должен получать шкодливый пацан. Однако его любовь ко мне была безграничной. Долгими зимними вечерами он просил, чтобы я ему что-то рассказывал. Я быстро научился фантазировать: прочитав какую-нибудь книгу, мог пересказать ее так, чтобы было интересно деду. Слушая меня, он приговаривал:
- Почему ж ты, дьяволенок, не хочешь учиться? Ведь врешь-то так складно, да кому это нужно, коли не к делу?
Перед смертью деду очень хотелось услышать радио. В ту зиму село радиофицировали и в нашей хате уже повесили репродуктор. Дед, глядя на него, говорил: "Надо же - коробок будет лепетать. Или, может, врут?"
Увы, он так и не дожил до подключения радиовещания. Умер быстро - слег всего за два дня до смерти. Мы с теткой, сидя у его кровати, спрашивали:
- Что у тебя болит? Может, врача позвать?
- Никого не надо звать. Ничего у меня не болит.
На третий день он, повернувшись к стене, проговорил по-украински:
- Ну, цоб цобе...
Так погоняют быков...
И не стало моего дедушки. Уехал на тот свет. Нет его в живых уже 53 года, но порой мне его так не хватает - даже теперь, на старости моих лет... Кажется, снова лег бы с ним рядом, прижался к его боку и стал бы рассказывать, что я пережил за свою - тоже долгую - жизнь, чего добился, а что оказалось не под силу, каких людей встретил на своем пути и что довелось увидеть. Знаю, деду было бы все интересно. Ведь он любил слушать...