Ивану Исаковичу ЛЕЖНЁВУ вроде бы жаловаться не на что - жена, квартира, дача. Зубы свои, здоровье если и "прихрамывает", то, как говорится, "по возрасту" - никаких "фортелей" себе не позволяет. Но не оставляет ветерана странное ощущение опустошённости. Подолгу стоит он перед самодельным плакатиком, висящим на стене в его комнате. А на плакатике том - путь солдата Ивана Лежнёва от Москвы до самого Берлина. И думается ему всё одно и то же: "Как же так? Столько друзей, хороших ребят, с кем кусок хлеба пополам делил, погибло, страшно сказать, сколько лет назад! А я всё живой..."
1941-1942
ВАНЯ Лежнёв приехал в Москву из городка Сураж Брянской области к отцу. Тот был метростроевцем. Сынка в школу определил, думал, выучится парнишка и пойдёт по его стопам - метро всем нужно, профессия уважаемая. Наверное, так бы и сложилось, если бы не война... Сперва казалось, быстренько фашистам рога пообломаем. Пацаны рвались в военкомат - успеть хоть один раз по врагу выстрелить, пока старшие товарищи его с нашей земли не турнули. Да семнадцатилетних на фронт не брали - вот обида!
Но обернуться не успели - а танки со свастикой у самых ворот столицы, паника, чёрные хлопья горящих книг и документов, обезумевшие люди грабят продуктовые магазины. По ночам приходилось сбрасывать с крыш "зажигалки", а днём - работать на заводе, выполнять военный заказ... Растерянность и невозможность понять - как же так?! Мы, самые мощные, сильные, мы - граждане единственной по-настоящему правильной в мире страны Советов, мы - с детства смотревшие в кино, как "броня крепка и танки наши быстры", - потеряли уже чуть не половину родной земли?! Этого не может быть! И усталый немолодой майор в их заводском цеху: "Некому держать фронт. Нужны добровольцы..." Вперёд шагнули все как один...
Но, прежде чем попасть на фронт, Лежнёв оказался в "учебке" - в школе снайперов. Первый бой он принял в конце ноября под Дмитровом. А в середине января - ранение, контузия и госпиталь...
Вроде бы только что он лежал в вывернутой взрывом воронке и близко-близко видел обледенелый, тяжёлый ком земли, а теперь лежит в помещении, перед глазами - чёрный бок печки-буржуйки, и врач - лица не разглядеть - держит его за руку и говорит кому-то: "Ну что этого парнишку так далеко тащили! Ведь ясно же - не жилец!" "Это вроде про меня говорят, - вяло думается Ивану. - Обидно. Я живой, а обо мне - как о мёртвом!" И он спускает с кровати ногу, поднимается, обнаруживает, что вторая нога да и рука парализованы, и падает ничком. Снова пришёл в себя - санитарка тащит его к кровати и уговаривает: "Уж ты, милок, так больше не делай! Верим мы, верим, что ты живой!" Но "живой" он тогда был весьма относительно - прошёл долгий месяц, пока врач не пожал ему руку и не сказал: "А ты, парень, молодец! Выкарабкался-таки!" И отправил долечиваться домой.
1942-1943
ВНОВЬ на фронте он оказался только в конце апреля. Бои всё так же шли на дальних подступах к столице - вязкие, бесконечные, кровавые. Очень долго казалось, что все усилия безнадёжны - мы взяли высотку, у нас взяли высотку... Залили кровью, отползли, окопались... Но потом часть, где служил Иван, погрузили в теплушки и повезли... Куда - неведомо. Налетали вражеские самолёты, надо было разбегаться и прятаться, потом - снова лезть в потрёпанный эшелон. И главное - со жратвой плохо совсем! Последнюю корку на всех делили, крошки хлебные из карманов выгребали. А командир всё обещал: "Погодите, Сейм переедем, там продпункт! Уж подхарчимся!" Но, не доезжая до вожделенного Сейма метров 800, поезд встал. И тут - новый налёт! Местность гладкая, как тарелка, укрыться некуда. Лёг Ваня на спину и стал смотреть, как с неба смерть падает... Только по нему смерть промахнулась - у самого моста зенитная батарея стояла. Девчонки-зенитчицы до последнего мгновения отстреливались, пока их бомбой не накрыло... Там и хоронить-то почти нечего было - куски железа... Куски плоти... А когда мост подлатали и всё же преодолели водную преграду, оказалось, что ни продпункта, ни получавших на той станции продовольствие воинских эшелонов нет. Всё вдребезги...
В поле чеснок дикий рос - пучками рвали и ели, прцямо на ходу. А потом и спали на ходу - шли в строю круглые сутки. Возле какой-то почти целой деревни объявили привал, так солдаты где стояли, там и упали. Лежнёв хорошо упал - лицом в ручей. И пил, пил, пил... Мимо местные бабы шли, увидели этакий "падёж" - солдатики-то мокрые, тощие, голодные - да как завоют в голос: "Ох, мальчики! Какие же вы нам защитники?! Как же вы воевать-то будете?" Принесли молока - полные вёдра, всех поили...
А потом была Курская дуга. Лежнёв говорит, что если на том свете в ад попадёт - не испугается. Потому что там, на Курской, всё равно страшнее было...
1943-1944
ПОСЛЕ Курской дуги война покатилась, как самокат - уже ясно, что с горки летит. Днепр - Киев - Львов - Мозырь - Могилёв... Только это говорить быстро, а пройти с боями в пехоте, в разведке - ох как долго...
Днепр трудно форсировали - тот, немецкий, берег крутой, каждый кустик у них давно пристрелян. Сколько наших положили! Солдатик там один наш валялся - убили, а похоронить по-человечески невозможно - простреливается всё. Так верхнюю половину туловища кое-как землёй присыпали, а ноги в сапогах наружу торчат. Другой солдат, немолодой уже, на эти ноги посматривал-посматривал, потом подполз, говорит: "Уж ты прости меня, браток, что тебя побеспокою! Мои-то сапоги совсем прохудились, так я твои позаимствую, не держи обиды! Тебе - лежать, а мне - в наступление идти!" Снял их с покойника, сполоснул в ближайшей луже да надел... И то правда - мёртвому сапоги без надобности!
У Вислы тоже стояли порядком. Разведроте, где Лежнёв был сержантом, приказали "языка" привести. Первый раз пошли - крутили-крутили по лесу, ни одной живой души не нашли. Вернулись - командир матом всех кроет! Ясное дело - над ним тоже командир стоит, результата требует. На следующую ночь вновь отправились. Туман - как молоко, руки вытянутой не видно. Шарили-шарили, вроде и голоса немецкие слышали, да на колючую проволоку натолкнулись. Куда ни поползут - всюду она! Снова всё о себе до седьмого колена от командира услышали! На третью ночь опять на поиск вышли. Почти до утра по мокрому лесу лазали, отчаялись, как вдруг - холмик какой-то, а из-под него дымом пахнет! Так ведь это землянка фашистская! Выдернули трубу, туда гранату, а следом - сами. Печурка-то от гранаты в щепки разлетелась, поленья по всей землянке догорают, и немец здоровенный так опешил, что никак не может оружие достать. Прострелили ему ногу, чтобы не убежал, и волоком, на руках - к своим!
Всей группе, которая "языка" притащила, потом награды вручили. И Лежнёва не обидели...
1944-1945
И ОПЯТЬ мелькают чужие города - Варшава - Франкфурт - Эльба, бои за Штеттин. Немецкое население из мелких городочков успевало уйти вместе с отступавшими гитлеровцами. Интересно было по домам ходить - часы тикают, посуда на столе стоит, бери что хочешь... Правда, брали только наручные часы, да и то не потому, что вещь хорошая, а потому, что в них все - от солдата до генерала - играли, как детишки в камушки. Чьи сверху упали, тот всё берет. А барахло тащить - никакого резона нету... Может, тебя убьют через час, а ты как дурак - с женской комбинацией в кармане?! Бывало, идёшь по улице - всё трупами завалено, и наши и немцы вперемешку, а между ними скот недоенный бродит...
И был Берлин, сгоревший Рейхстаг, ликование. Но опять-таки - больше радовало не то, что до самого логова врага дошёл, а что можно прокатиться на электричке. Просто так: сесть в раздолбанный дачный вагон и поехать куда глаза глядят - хоть по нашей зоне оккупации, хоть по американской... И расплачиваться за пиво в пабе на богом забытой станции, как будто и не было никакой войны. И, улыбаясь трясущейся от страха старухе-хозяйке, заночевать в гостинице... Такие яркие, такие незатёртые воспоминания.
А ПРОШЛО - представить страшно - шестьдесят с лишним лет.
Стоит солдат Иван Лежнёв перед своим самодельным плакатиком и как заговор повторяет фамилии тех, кто не дожил до Победы: Желтоноженко, Марков, Бамбизов, Шестёркин...
Нет им конца и края...
ВОЙНА ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА. Ненависть