ПИСАТЕЛЬ Виктор АСТАФЬЕВ не любит шумных городов и живет затворником в родном селе Овсянка под Красноярском. Просторы тут такие, что дух захватывает: могучий Енисей даже в сорокаградусный мороз не замерзает, над рекой клубится пар, а вокруг - насколько хватает глаз - заснеженные сопки, вековая тайга, и нет ей ни конца, ни края. Здесь, в Овсянке, особенно ясно чувствуешь могущество России, бескрайней и великой. И отчетливо понимаешь, откуда истоки
мощной и прозорливой астафьевской прозы.
Астафьев работает неустанно. В Красноярске выходит 15-томное собрание сочинений; по итогам 1996 г. писатель признан лучшим автором журнала "Новый мир", он удостоен международной Пушкинской премии фонда Топфера (Германия), диплома "За честь и достоинство таланта" международной общественной организации писателей "Литературный фонд".
На днях в библиотеке Овсянки Виктор Петрович Астафьев встретился с журналистами
"АиФ" Сибирского региона, приехавшими в Красноярск на семинар. Беседа была душевной и доверительной. Сегодня мы публикуем размышления писателя, которые, надеемся, будут интересны нашим читателям.
О СВОЕМ ДОМЕ
...КОГДА я бываю на кладбище у дочери и проезжаю мимо Овсянки, не заехавши, всякий раз себя чувствую нехорошо, как будто предал что-то. Деревня очень изменилась. Радость одна, что я живу в родном переулке, напротив - бабушкин и дедушкин дом, проданный до моего появления здесь. Домик у меня перестроен, он хороший, я его очень люблю. Мне не нужны никакие хоромы. Стоило бы мне намекнуть, конечно, построили бы и побольше дом. А здесь у меня - комната, горница и кухня. Очень уютно. Там стоит красивый стол. Это я себе позволил, реставраторы для меня сделали его из березы.
О БЕСЕДЕ С ПРЕЗИДЕНТОМ
О ВСТРЕЧАХ с президентом хотите узнать? Я все-таки писатель, а не друг Ельцина. Не стал и не стану уже никогда... Беседовали с ним здесь, в Овсянке, полчаса. Правда, сначала начальство с ним говорило, потом и мне дали время. "Что у вас, Виктор Петрович?" - "Первое, о чем я вас попрошу, - это чтобы разрешили ветеранам, вдовам, малооплачиваемым людям ездить бесплатно на свои участки. Уже овощи стали дороже..." Говорю дальше: "Решите вопрос с малыми городами на уровне правительства". Я говорил еще президенту насчет засилья телевидения. Так людям нашим головы заморочили, что на вопрос: "Кто лучшая женщина в стране и кто лучший мужчина?" - один наш чалдон бухнул: "Лучшая женщина - Киркоров".
Потом Ельцин меня спросил: "Что у вас с собранием сочинений?" Я говорю: "Бродит". - "Сколько оно стоит?" Я отвечаю: "Наверное, на два миллиарда..." - "Да где же федеральная программа по культуре? Я попрошу, чтобы вас включили в федеральную программу", - сказал он.
Ельцин очень доступный в разговоре человек, очень открытый. Во всяком случае здесь он предстал в своих лучших качествах. Мне тогда очень многое в нем понравилось. Понравилась прежде всего мужиковатость, доступность. Перед встречей с Ельциным было хождение: "Передай письмо президенту; подскажи то или это..." Отвечаю: "Я не почтальон и не полпред... Слышал, что он умеет общаться с народом. Вот и скажите ему все". Один говорит: "Ну он приедет, он у меня попляшет!.." Другой: "Ну, уж, твою мать, я ему дам!" Ничего подобного. Подошла машина. Он вышел и говорит: "Ну, народ, говорите!" Задавали какие-то частные вопросы: когда начнет работать завод? как с пенсиям и ? На этом и кончилось. Народ достойный, но его рабство, его плебейство мне не по нутру.
О ТОМ, КАК ЕЛЬЦИНУ БЛИНОВ НЕ ДАВАЛИ
Я ТОГДА подумал вот о чем... Старые традиции рухнули: если раньше на встречах именитых гостей включали песню "Ленин всегда с тобой...", то сейчас о Ленине не поют, галстуков красных нет. Детишки наши захотели достойно встретить Ельцина. Что делать? Они думали всей школой и придумали: блинов напечь, положить в тарелку, поставить масленку и спеть песню про блины. Все вроде бы прекрасно! Мне тоже так казалось сначала. У нас девки в Сибири все красавицы. Им кокошники надели, и они песню про блины... Все подтягивают. А к блинам президенту не дают подойти: нельзя, оказывается. Я тоже до этого не додумался - надо, чтобы кто-то попробовал эту еду! Так полагается... Девки держат блины, песни поют. Ему тоже охота. Он в полете полтора часа всего спал, мужик здоровый, не жрал ничего. Ну хотя бы блином порадовать брюхо. Человек шесть на нем нависло. Он их доволок до тарелки с блинами. Ухватил блин, макнул и ест. Измазался, правда, весь.
Когда беседа закончилась, рядом накрыли бюрократический столик, там - ваза с фруктами, печенье, минеральная вода, рюмки... Надо прощаться, уходить. Я говорю: "Братцы, люди добрые! Вы находитесь в центре Сибири, в моей родной деревне Овсянка, провожаете гостя, уважаете вы его или нет, но как же без рюмки?" А ведь мы приготовили водку... Но тут вбегает человек с портфелем и говорит: "Мы сами, мы сами..." - и наливает в рюмочки граммов по 25-30. Мы чокнулись. Смотрю на местное начальство, все делают вид, что ничего не произошло, - а в рюмках-то голимая вода. Может быть, чутьчуть водкой разбавлена. Мы выпили по три рюмки этой самой смеси. Вышли на улицу. Наши красавицы подготовили два саженца, рябину садить. Он начал рябину садить и вдруг запел: "Ой, рябина кудрявая!" И это стоило того, что написали потом: мол, президент "был вдребезину пьян"... Один писатель написал в предисловии: "Астафьев является собутыльником трех президентов". Горбачев - человек непьющий, но со мной выпил чуточку коньяку. И если учесть то, что я выпил с Ельциным три рюмки с разбавленной водкой, то конечно... А третьего президента не имею, потому что общался я только с двумя.
О РАЗРУШЕННЫХ НАДЕЖДАХ
ВСЕ, что я ни просил у Ельцина, было выполнено. Но очень интересно. Например, дали возможность ездить бесплатно до 1 октября. Но 1 октября тут же отрубили и подняли втрое цены. Это все какие-то мелочи. Но мелочи - это свойство писательское. Поверьте мне, перевидавшему вождей немало, может быть, при всем при том, что мы сейчас обернулись назад, - это он разрешил нам материть его, ругать, относиться к нему этак презрительно - спасибо ему за это, конечно.
Потому что раньше мы и пикнуть не посмели бы. Боюсь, как бы не пришел на его место тот, который "уважать себя заставил и лучше выдумать не мог..." Так мы надеялись на этого человека. Многие надежды он наши не оправдал. Потихоньку начал превращаться не то чтобы в культ, а в царишку, который любит пышные выезды; какое-то себялюбие появилось... Много того, что я не приемлю. Но я всегда говорю: как бы хуже не было. И призывал голосовать и здесь агитировал только потому, что не хотел Зюганова, не хочу коммунистов и никогда не захочу.
ПИСАТЕЛЬ И НАРОД
И ЕСЛИ надежды наши как-то не оправдались и уже, к сожалению, не оправдаются, то в этом не только его вина, но и наша. Мы оказались неподготовленными ни к такому президенту, которому надо помогать и помогать трудом, собранностью, дисциплиной, ни к тому, чтобы это делать свободно, самостоятельно: соображать, отвечать, обрезаться, ошибаться неоднократно, но все-таки настаивать, искать свою нишу в жизни. Так существует весь мир, который на себя работает. Все-таки нужно научиться большую часть вины брать на себя. Меня за это ругают: ты народ не любишь. Да, во многих его ипостасях народ наш я не люблю сейчас, на старости лет. Но люблю, как больного человека, которого надо жалеть, мириться и ждать его выздоровления.
К концу тысячелетия мы подходим в очень плохом состоянии, и прежде всего нравственном и духовном. Конечно, могут обвинить меня в непатриотизме. Чему-то я патриот, а чему-то нет. Я прежде всего не патриот тому, когда он, народ, наваляется в грязи, ленивый, опившийся плохой водки, а ему говорят: "Вот ты, народ, страдаешь, вот в канаве валяешься, бедный, тебя туда столкнул Ельцин. Ты раньше в канаве не валялся, ты раньше на производстве у станка стоял 8 часов и сейчас бы стоял, зарплату бы вовремя получал. А сейчас, гляди-ка, что с тобой происходит. Тебя столкнули в канаву. Это американцы помогли!" Глупости!
О ТВОРЧЕСТВЕ
ГОВОРЯТ, что я стал писать жестче. Это неизбежность. Хочу отметить, что русская литература всегда перед своим народом заискивала. Тургенев заискивал, потому что боялся его. Гоголь - меньше. Лесков - еще меньше, за что ему и попадало. ...Может быть, самый объективный в этом смысле Лев Толстой. Но Лев Толстой - это такая фигура, такой титан и мыслитель, до которого дотягиваться я боюсь. Обсуждать его действия, писанину, по-моему, нам, малограмотным
людям, не стоит. И Лев Толстой был несколько другого мнения о своем народе. В меру своих сил он пытался ему помочь. И я пытаюсь в меру своих маленьких сил тоже помогать ему, больному.
Я только что закончил повесть "Веселый солдат". Это самая трагичная, самая тяжелая повесть. Мучился с ней. Уже силенки-то не те и прыть не та. Писал ее здесь, в Овсянке, был хороший, прекрасный день. Дверь открыта, шмель жужжит, хорошо мне" Ушел уже на самое дно. Это
прекрасное состояние, когда на самое дно погружаешься. И вдруг телефон др-р-р... Я выронил ручку, заматерился... Не помню, кто звонил. Помню, что надерзил. Кабы девки, так запомнил обязательно. Значит, никого из девок не обидел...
Я был бы рад, если бы остановилось у меня чувство графомании. Я счастлив был бы хоть немножко отдохнуть. К сожалению, нет отдыха и отпуска в этой профессии. Я как-то сидел на реке Чусовой на Урале, ершишек подергивал... Сидят рыбаки друг к другу носами, шу-шу-шу, потом нальют, потом опять - шушу-шу... Я на них смотрю - оба знакомые. Город-то небольшой. Один - начальник стана-250, а другой - председатель охотобщества. И говорят мне: "Что, Виктор Петрович, смотришь? Выпить хочешь?" Я говорю: "Нет, я опытный рыбак, не буду водку пить. Я просто сижу, смотрю на вас и завидую. У вас отпуск есть, пенсия. А ведь в нашем деле нет ничего такого. Уже когда остановится сердце, упадут руки, еще какое-то время будет работать мозг, и там будет все время стучать: "Вот как умирают, вот как умирают, всю жизнь неправильно писал..."