Чтобы время перестало трансформировать нравственные категории, человек должен вновь обрести то, что он потерял. А как это сделать? Об этом наш корреспондент Р. РЫКОВА беседует с кинорежиссером В. ХОТИНЕНКО.
- О кинорежиссере Владимире Хотиненко заговорили после фильма "Зеркало для героя". Почему вас, в общем-то молодого человека, заинтересовала история, да еще такой сложный и противоречивый ее период, как 1949 год?
- Наверное, потому, что во мне живы ощущения от того времени- В нем проходило мое детство. Я родился на Алтае, в маленьком городке Славгороде, где никого нельзя было удивить огнестрельным оружием, где дрались улица на улицу ломаным штакетником. И я вполне органично существовал там. Самые яркие, самые теплые впечатления остались от людей того времени. Я забыл их лица и имена, но могу сказать, что живу светом, который от них исходит.
- В картине снят один и тот же повторяющийся в подробностях день - 8 мая 1949 года. В это временное пространство своего прошлого неожиданно для себя попадают герои фильма. День этот наполнен трагическими событиями, ход которых они не в силах изменить, но, несмотря на это, не испытывают к нему ненависти. После выхода фильма на экран вас обвинили в преклонении перед тем временем и даже его лакировке.
Нет, я преклонялся не перед временем, а перед людьми. Ведь многие из них закончили жизнь в лагерях. У меня дед по линии матери умер в лагере. Выбирая натуру, я попал в Зыряновский район, и мне показали это место. Сейчас лагеря, конечно, нет, и могилы деда не осталось. А наша семья почти всю жизнь прожила с печатью врагов народа.
- Я вспоминаю фильм "Подкидыш". Героиня Фаины Раневской ходит по Москве, а Москва такая красивая, какой она не станет и через сто лет. Ухоженные, чистые улицы. А мы до сих пор не можем покончить с московскими трущобами. Они же и тогда существовали. Удивительно, фильм снят о времени, в котором его авторы жили, а сколько лжи! Ваша картина о 49-м годе, но попадание очень точное. Как вам это удалось?
- Мы проштудировали официальные документы, журналы, газеты, фотоматериалы, ходили по домам, фотографировали, записывали воспоминания. Кроме того, все, кто был в съемочной группе, принесли семейные альбомы. Мы дали объявления по радио, и люди стали приносить вещи: шкатулочки, салфеточки, слоников, часы, велосипеды, даже мебель. Энтузиазм был невероятный. В фильме есть сцена: ведут немцев, а мальчишки бегут мимо и катят колеса на крючках. Была тогда такая мода у мальчишек. Нам сделали на эти колеса крючки, а они не катятся. Подбежали какие-то мужички и с радостью стали помогать, вспомнили детство. А потом сами начали катать, учить артистов.
Вообще, Донецк, где снимался фильм, удивительный город. Люди, которых мы приглашали для массовых сцен, невероятно быстро и с охотой погружались в обстоятельства, которые им предлагались. Каждый день уезжали за 120 километров от Донецка. Три автобуса, полные, с детьми, несколько часов туда, несколько обратно. Утром - солнце, а пока приедем на место - уже пасмурно. За два дня, помню, не сняли ни кадра. Думал, растерзают, а на следующий день опять все до одного пришли. Потом, когда мне осталось кое- что доснять, я позвал добровольцев, а пришли опять все.
- Наверное, в таких небольших, полупровинциальных городах, каким тогда был Донецк, люди многое в себе сохранили. Даже если они безмолвствовали в смутное время, в этом тоже был своего рода протест. Не случайно Сталин чувствовал угрозу своей власти и оттуда.
- Да, именно такой город и показан в нашем фильме. В годы репрессий туда уезжали, чтобы избежать ареста. Сейчас мы обнаруживаем, что там чудом уцелели крохи нашей культуры. Но видим и другое, как эти города гибнут и вместе с ними разрушается бесценное хранилище - наш генофонд.
Задумываемся ли мы над тем, что это такое? Уверен, нет. А ведь это те же люди, но сохранившие связь со своими корнями. Они максимально приближены к тому, с чего все начиналось: посеять, сжать, испечь, выковать... Я заметил, что в них нет суеты. Пушкин писал: "Служенье муз не терпит суеты". Так вот служенье жизни - тоже.
Больно становится, когда видишь, как хиреют эти городишки, деревни, а люди в них теряют опору. Я искал разрушающуюся деревню для нового фильма, но, когда группа приехала на место, каждый из нас пережил потрясение. Когда-то в этой деревне было 250 дворов, а в семье по шесть-семь человек, теперь осталось два дома, и то на окраине, остальные брошены, разрушены.
- Между вашими фильмами существует тематическая, духовная связь. Она не случайна?
- Не случайна. И если получится, то и новую картину я сниму так, чтобы она не потерялась. Другими словами, я опять буду говорить о том, что нельзя позволять времени трансформировать основные нравственные категории до неузнаваемости.
Сюжет вполне реальный. Казалось бы, все у нас становится лучше - танки, ракеты, машины, станки, а человек - хуже. Но если своей картиной мы сделаем хоть самую малую инъекцию, останавливающую процесс распада личности, значит, ее сняли не зря.
- Отвлечемся немного от темы. Давно хочу спросить: вы работали с Никитой Михалковым, ваши пути разошлись?
- Нет. Мы продолжаем дружить. Я начинал у него ассистентом художника на картинах "Обломов", "Пять вечеров". Потом закончил у него же в мастерской двухгодичные высшие режиссерские курсы. Моя первая самостоятельная картина - "Один и без оружия". В Тбилиси она получила приз за режиссуру и дебют. После нее был фильм "В стреляющей глуши" и, наконец, "Зеркало для героя".
- При том что у нас были Достоевский, Толстой, наша цивилизация достаточно холодая, я общество во многом несовершенно. Не потому ли, что не хватало здравого смысла?
- Вот именно! В кабинетах правил холодный разум, а здравый- то смысл принадлежит народу. У него вековой опыт. Иной деятель сидит в кресле, и ему не понять старика на завалинке, хотя у последнего мысли более дельные. И пока между ними не появится связь, мы будем топтаться на месте.
У Метерлинка я прочитал, что пчелы очень похожи на людей. Слишком сильная опека делает их трутнями. Но в чем-то они совершеннее. Каждое новое поколение пчел опирается на предыдущий опыт. Матка ни за что не покинет рой, если там что-то не в порядке, разладились какие-то механизмы. Но как только все образуется, она забирает старшую половину семьи и уводит из приспособленного жилья, чтобы дать возможность свободно развиваться молодым.
Рой - своеобразная модель общества. Его законы и гуманны, и жестоки одновременно, но ровно настолько, насколько жестока сама природа. Я убежден, что сейчас она агрессивна к человеку, который ее загубил. Уверен, что отсюда СПИД и другие болезни.
- Вероятно, какие-то из этих идей вы реализуете в своем новом фильме?
- Да. Он даже называется "Рой". Я мечтаю снимать свободно, хотя сегодня меня никто не ограничивает. Но это ведь ничего не меняет. Внутри нас свободы генетически нет. Я до тех пор не понимал фразы Чехова о том, что надо по капле выдавливать из себя раба, пока на своей шкуре это не почувствовал. И моя новая картина - о свободе, о разных ее проявлениях. О надежде ее приобретения.