Для 17-летней Ани Ковалерчук война началась сразу после выпускного вечера. Вчерашние школьники, воспитанные на подвигах Чапаева, Ворошилова и Буденного, кинулись в военкомат - все идем на фронт. Были уверены: война через пять дней кончится, потому что мы разобьем любого врага. Их отталкивали, иногда грубо, не стесняясь в выражениях. Шла мобилизация - дело тяжелое, а тут лезет всякая шпана, ничего не знающая, не умеющая. Был еще райком комсомола, девчонки оттуда в зенитчицы уходили. Но мама Ани, главный хирург большого госпиталя, остановила: иди ухаживай за ренеными. С этого момента вся ее жизнь была отдана медицинской профессии.
- РЫЛИ окопы, - рассказывает Анна Вениаминовна. - Когда немцы прорвали фронт и подошли к Ростову, нас закидали листовками:
Дамочки, дамочки,
Не ройте ямочки,
Все равно наши таночки
Пройдут через ваши ямочки.
Поднимать запрещалось. Тем, у кого их находили, грозил штрафной батальон. За моральным обликом следили строго. Первое время были самострелы: простреливали себе левую руку, чтобы не идти дальше. Таких забирал особый отдел. В июле 1942 г. немцы второй раз вошли в Ростов. Оставлять в городе раненых стало уже нельзя. Переправляли в тыл через Дон.
Переправа
ЭТА переправа была страшная. Не успевали наводить понтонные мосты, как немцы их тут же разбивали. Лодки переворачивались. Легкораненые, кто мог, добирались вплавь. А на той стороне бывший доцент кафедры физиологии Склярский, замначальника санитарного отдела армии, совершенно гражданского вида человек, сутулый, высокий, очень интеллигентный, стоял с пистолетом, приказывая забирать раненых на полуторках, подвозивших снаряды. Санитарных машин не хватало. И не все горели желанием помогать раненым товарищам. Я видела, как в одного шофера, не хотевшего брать людей, он даже выстрелил. С последним обозом отправляли аптеку. Погибли все. От нашего полевого госпиталя остались две тачанки, две полуторки и две палатки. На другой стороне Дона временно разместились в районной больничке. У меня там случилось несчастье. Летом 42-го жара стояла дикая. Страшно хотелось вытащить ноги из тяжелых намокших кирзовых сапог. Сняла их и поставила на облучок полуторки. Только успела отойти, как в нее угодил снаряд, и сапоги мои сгорели. Отыскала в обозе тапочки 41-го размера, привязала их бинтами к ногам. Так и шла пешком от Ростова почти до самого Новороссийска. Там встретила случайно знакомого офицера, парня, с которым жили на одной улице. Когда тот увидел, в чем я хожу, достал мне хромовые сапоги. А такие носили только офицеры. И хотя новая обувка тоже была не по размеру, все девчонки мне тогда страшно завидовали.
Мы уходили из города. По узкой горной дороге отступали три армии. Подъезжали на попутках очень редко, брали с собой только самое необходимое. А у одной из наших медсестер в сетке оказались пустые бутылки из-под риванола и хлорамина. Мы над ней смеемся: "Матильда, чего ты тащишь бутылки, когда аптеки нашей нет?" - "Вы ничего не понимаете, мы же будем получать аптеку". Она была старше нас (нам, 18-20-летним девчонкам, она тогда старой казалась, хотя это было совсем не так), и мы посадили ее на подводу. Возница ругается: дорога и так опасная, а тут еще Матильда с бутылками. Колесо отвалилось, и Матильда вместе со своим добром плюхнулась в кювет. Бутылки разбились. А она сидит и плачет. Через минуту тебя убить могут, а она рыдает, что не во что будет аптеку получать.
Когда наш полевой госпиталь разгромили, мы ожидали расформирования. Мне очень хотелось попасть в часть, которая не идет, а едет. Столько прошла пешком за два года войны! И уже договорилась с танкистами. Но тут срочно надо было отправлять военно-санитарный поезд, и меня откомандировали вместе с ним.
В общем, вторую часть войны я прошла в госпитале на колесах.
Любовь и танцы
ДЕВЧОНКИ грубели на войне, а после многие скрывали, что были на фронте, - парни-то больше за гражданскими ухаживали. Считалось, раз фронтовичка, значит, клеймо ставить негде - прошла огонь, воду и медные трубы. Всякие были: порядочные и не очень, верные и неверные. Многое зависело от командира. Одни девчат опекали, другие несогласных могли и в штрафбат отправить. И потом, на войне ведь главное что: сейчас ты жив, а через 5 минут могут убить. Поэтому кто-то старался успеть познать все стороны жизни. Мы были молодые, нам хотелось любить. Но война сводила, война и разводила.
Когда не стреляли, сверху не бомбили, мы танцевали. Помню, засунули нас на десятый путь. Кругом все разрушено. А дальше - поле. И мы попросили замполита, чтобы он разрешил слепому гармонисту Ване выйти поиграть. Наши-то мужики - у кого ноги прострелены, у кого руки. Сбежались чехи, словаки - красивые ребята из бригады генерала Свободы, она тогда формировалась у нас. Здоровый круг образовался. Ваня заиграл танго. Мы с Тоней, моей подружкой, пошли танцевать. А все еще стоят, присматриваются. Танго закончилось, начался вальс. С противоположной стороны идут два офицера: один ко мне, другой к Тоне. Я хорошо танцевала танго и фокстрот, а вальс - плохо, поэтому постеснялась и отказала ему. В общем, всех девчат разобрали, и красивых, и некрасивых. Ребят было много, всем хотелось потанцевать, и они уступали друг другу своих партнерш. А я стою одна, ко мне никто не подходит. Один танец, второй... Мне так обидно стало: думаю, чего это? Нет, уйду лучше в поезд, чем на все это смотреть. И тут этот офицер снова ко мне идет. Но был фокстрот. И я согласилась. И после этого я уже не видела, с кем танцевала. Оказалось, у них такой обычай. Если девушка откажет парню в танце, то к ней больше никто не имеет права подойти. И пока он ко мне не подошел, хоть танцевать уже и не с кем было, все равно никто не приглашал.
Марийку, вольнонаемную санитарку с Украины, пригласил один из словаков. Очень симпатичная была и танцевала прекрасно. До войны она училась в танцевальной школе. И сколько офицеры, другие солдаты ни подходили (хотели забрать барышню), тот не отпускал. Влюбился с первого взгляда. И он ей тоже понравился. Когда танцы закончились, всех отозвали в поезд. Он пошел ее провожать и назначил свидание на следующий день. Но вместо него пришел товарищ. Сказал, его друга посадили на гауптвахту за то, что не уступил даму офицеру. Но он обещал ей, если будем еще стоять, он сядет за него на гауптвахту, а его товарищ обязательно с Марийкой встретится. Так и было. Нам, конечно, всем интересно, иностранец все-таки. Но о чем можно было думать, когда еще столько лет войны впереди! Расстались, разъехались. Недолго проехали. Наш состав сильно бомбили. В вагон, где Марийка была, попала бомба, и ей оторвало ногу. Ее отправили в госпиталь, не знаю, осталась ли она жива...
Варшава была освобождена, уже играла музыка. И нам так хотелось на бульвар. Думаем: сейчас начистимся и пойдем танцевать. А навстречу начальник политотдела: "Чтобы через 10 минут все лежали!" Дом - три стены осталось. Лежали на полу на носилках. Он пришел, сел на скамейку: "Вы что думаете, если мы в Варшаве, значит, война кончилась? Сколько здесь наших солдат и офицеров гибнет!" За четыре года войны мужчины изголодались, паненки их приглашают в бары - польки женщины красивые. Туда пойдут - назад не возвращаются, и нет концов. А мы расслабились. Недалеко базар был. Но сержантскому составу на него ходить запрещалось. Упросили замполита пойти с нами. Так хотелось цивильное платье! Насколько хотелось надеть военную форму в начале войны, настолько же она надоела потом. И вот замполит купил нам платье. Мы по очереди в нем сфотографировались, потом разыграли, и оно досталось мне.
Медицина на войне
ВОЙНА выпускала врачей. Учились быстро. Студенты мединститутов шли на фронт (их выпускали досрочно после 4-го курса - зауряд-врачи), а когда возвращались, сразу сдавали экзамены. На войне и педиатры становились хирургами. Из узких специалистов формировалась отдельная рота медицинского усиления - ОРМУ. Называли ее "Умру днем позже". "Умру" - потому что, пока врачи приедут, часть, а с нею и полевой госпиталь уже могли быть в другом месте. Крупные ученые, профессора, среди которых были окулисты, отоларингологи и др., разъезжали по фронту в специальных автобусах, оснащенных рентгеновскими аппаратами и всем, чтобы оказывать специализированную помощь. Там же делали и операции. 75% раненных во время войны медики вернули в строй.
Как ни странно, болели на фронте редко. Хоть и спали на земле, в грязных окопах, прикрывшись шинелью, никакая зараза "не липла". Простужались, конечно. Но эпидемий не было. Инфекционных заболеваний - очень немного. Видимо, потому, что тогда была другая доминанта, и все болячки вылезли потом.
Анна Вениаминовна Ковалерчук закончила войну в Восточной Пруссии старшиной медицинской службы. Демобилизовалась 15 августа 1945 года. А с 1 сентября начала учиться во 2-м московском мединституте.
- Я была счастлива, что война кончилась, что жива осталась, с руками-ногами. Девчонки наши не так боялись смерти, как потерять конечности и попасть в плен. До войны не хотела быть врачом. Я выросла практически в больнице. Родители - врачи, сестра - студентка мединститута, в доме бывало много медиков. Тогда было другое поветрие: мы все хотели быть инженерами. Я мечтала поехать в Ленинград в кораблестроительный институт. Но после пяти лет войны с ранеными, когда ты уже почувствовала, что нужна и что у тебя получается, трудно выбрать профессию, не связанную с медициной. Но окончательно все решил один случай. Был в военно-санитарном поезде тяжелораненый офицер. Он потерял речь и страшно нервничал. Кушать приносишь - отказывается. Измучил меня больше, чем весь остальной вагон. Я даже придумала разговаривать с ним жестами. Его должны были доставить в специализированный госпиталь в Кирове. Однажды, когда мы стояли уже возле Кирова, ребята из вагона, где лежал этот парень, попросили меня зайти к ним. Он написал стихи на мотив популярной тогда песни "Присядь-ка рядом, что-то мне не спится", а остальные, кто мог, пели:
Присядь-ка, Аня, что-то мне не спится.
Последний вечер в сан-поезде я.
А завтра в путь, и хочется, Анюта,
Сказать тебе всю правду, не тая.
Сказать тебе "спасибо" - это мало.
Я звать тебя хочу родной сестрой
За то, что ты больного понимала
По стону, взгляду и без слов порой.
Пройдет война, загладятся страданья,
Забудем мы про мин тяжелых вой,
Но никогда среди воспоминаний
Я не забуду милый образ твой.
В начале войны, конечно, было очень тяжело видеть развороченные тела, и плакали мы - жалко было раненых. Потом уже не плакали. А тут у меня слезы полились. Он переписал мне стихи в блокнот и подписался: "24 апреля 1944 г., г. Киров, санпоезд 198, К. О. 44 г. Саша Салеев". "К. О. 44 г." - значит "калека образца 44-го года". И тогда я решила, что должна стать врачом. В нашей профессии, помимо того, чтобы что-то знать, уметь, нужно любить людей. Как сейчас: если любишь больных, значит, можешь работать. Не любишь - нечего идти в медицину. Это очень тяжелая специальность.
Вот уже 45 лет Анна Вениаминовна Ковалерчук работает в знаменитой московской Первой Градской больнице. По словам одного из ее коллег, "Анна Вениаминовна - удивительная женщина, она живет ради людей".
В нашей профессии, помимо того, чтобы что-то знать, уметь, нужно любить людей. Как сейчас: если любишь больных, значит, можешь работать. Не любишь - нечего идти в медицину. Это очень тяжелая специальность.
Смотрите также:
- Майор Российской армии Татьяна Бабина: "Солдатскую боль я принимаю на себя" →
- Любовь Победы - Победа любви →
- Любовь прогнала смерть →