Наша газета - прежде всего для людей старших поколений, которые беззаветно создавали и защищали великую страну. Сейчас Россия вновь подвергается нелегким испытаниям, и вновь становятся востребованы нравственные устои и ценности наших стариков, их знания и исторический опыт. Величайшей вершиной подъема народного духа в истории страны была и останется Великая Отечественная война. Конечно, о ней написано немало мемуаров, опубликовано множество документов, но это - официальная история. А ведь у каждого война была своя - свои победы и поражения, горечь и радость, боевые друзья и подруги, встречи и расставания, потери и приобретения... "АиФ. Долгожитель" призывает всех, кто помнит нелегкие военные годы, поделиться личными воспоминаниями и внести свою лепту в создание народной истории войны. Ваши рассказы будут опубликованы на страницах "Долгожителя" и сборников "Народная война".
Мы уходили налегке...
Вечером 21 июня 1941 года мы, несколько девятиклассников, собрались в саду. Сидели, строили планы на лето. А утром 22-го в дом, запыхавшись, вбежал мой отец, кадровый военный, закричал: "Почему не слушаете радио? Война!" Первая моя реакция была: "С Англией?"
Нет, я не ляпнул несуразицу - все мы были очень политизированы, читали газеты, слушали радио, посещали лекции о международном положении... И на тот момент нашими недругами, безусловно, числились не германские фашисты, а коварные британцы! Так что новость о нападении немцев вызвала шок у всех - от комдивов до школяров. О войне мы знали в основном из фильмов "Если завтра война", "Глубокий рейд", "В тылу врага". Помнили, как "без проблем" решались вопросы с присоединением Западной Украины и Белоруссии, как громили японцев на Халхин-Голе... Поэтому, несмотря на неудачи первых дней войны, что угадывалось из сводок Совинформбюро, у нас, как и у очень многих в то время, не было сомнений: фашисты быстро получат отпор. "Недельки через две-три", - говорили оптимисты, а скептики увеличивали этот срок до нескольких месяцев.
28 июня комсомольцев собрали в городском Доме пионеров: "Комсомольцы, нужна ваша помощь фронту!" Через два дня нашу колонну с военным оркестром проводили к вокзалу, шли налегке, имущество умещалось в карманах и небольших свертках. У меня, например, были пара бутербродов и пять рублей, не так уж мало, если вспомнить, что булочка стоила семь копеек. Провожающих не было - дома считали, что мы едем на сельхозработы. Нас привезли на электричке в Москву, на Белорусский вокзал, подвели к эшелонам, вручили каждому по лопате. По цепочке передали: будем строить оборонительные сооружения на дальних подступах к Москве. Так появился Подольский комсомольский строительный отряд. В дороге не кормили, двигались очень медленно, и, наконец, высадили под Ярцево, только тут нас взяли на довольствие. Мы рыли эскарпы вдоль берега Днепра, особо пришлось помучиться с противотанковым рвом - три метра глубиной, пять шириной, хорошо, саперы помогли. Но и нам мало не показалось - ночевали в сараях, вставали в 4 утра, возвращались к вечеру, падали на солому как убитые. Никто из нас ничем подобным ранее не занимался, спина не гнулась, ноги ватные, на ладонях кровавые мозоли, кормят из рук вон плохо... И еще - гнетущие мысли: "Неужели немцы дойдут сюда?!" Никто не знал, где фронт, но каждую ночь слышалась канонада и виднелось зарево на западе... Потом нас внезапно перебросили пешим порядком на другой участок. За одну ночь отмахали более 60 км, дошли чуть живые и только там узнали, что чудом избежали окружения - немцы высадили десант. Теперь мы оказались рядом с оживленной дорогой. Шли беженцы, подводы с ранеными, от них впервые узнали о наших "катюшах". Дорогу бомбили. Признаюсь: первая упавшая рядом фугасная бомба ужаснула, было такое впечатление, что на голову свалился многоэтажный дом. Уши заложило, поднялась туча каких-то обломков. Конечно, никто не охотился специально за грязными оборванцами, в которых мы превратились за это время, просто фашисты методично уничтожали все живое...
Налеты стали постоянными, не бомбили, но из пулеметов обстреливали, и поэтому у нас теперь ушки были на макушке. Однажды под пулеметный огонь попала девичья бригада, набранная из соседних деревень. Они копали траншеи метрах в ста от нас. Все как на подбор в белых кофточках и платочках. Наши советы снять демаскирующие предметы одежды они отвергли. При одном из налетов они сбились в кучку... Чем не цель для фашистского аса? Мы сидели на брустверах, не поднимая глаз, словно были виноваты в чем-то перед девчонками, так неразумно подставившимися под пули. Почему они не спрыгнули в траншеи? Ведь мы кричали им!..
Нелегкий труд, бомбежки и обстрелы, частые многокилометровые переходы, перебои со снабжением, а больше всего - подавленность тех дней: горящие села, бесконечные потоки беженцев, трупы у дорог, отступление войск - все это сразу сделало нас взрослыми, с бесшабашным отрочеством было покончено...
Батарея, огонь!
Утро седьмого июля 1943 года на Курской дуге было жарким, душным. На участке нашей 8-й стрелковой дивизии 62-го артиллерийского полка, где я командовал дивизионом, шли вязкие, упорные бои. В небе, спутавшись в огромный клубок, сражались истребители, и наши явно одерживали верх, это уже стало ясно, а вот на земле похвастаться пока было нечем...
Немцы ворвались в траншеи, стали быстро продвигаться по ходам сообщения. Готовилась наша контратака, и мне было приказано поддержать ее огнем. Новый наблюдательный пункт предстояло занять в двух километрах левее по фронту, и очень тревожила связь: единственная телефонная линия во время боя - вещь ненадежная...
Выручить могла только рация, и потому надо было вызывать на передовую из штаба дивизиона радистку Лизу Ящерицыну. Когда она - щупленькая, крошечная, с ярко-рыжими волосами и веснушками - взгромождала на спину свой полупудовый агрегат, ее почти не было видно.
И вот мы уже бежим под огнем по ходам сообщения. Оборачиваемся - Лиза не отстает, даже улыбается...
На месте выбрали окопчик, развернули рацию, Лиза сразу связалась с гаубичной батареей, начали пристрелку... Но пока готовились к атаке мы, не дремал и враг. Немцы не могли не заметить передвижения наших войск и ударили сами. Это был ад: прямых попаданий в наши окопы было так много, что за 20 минут артналета в батальоне было убито и ранено до трети личного состава, в том числе и командир. Стоны умирающих, крики о помощи, кровь, перемешанная с землей, дым, гарь, духота...
Понятно, мы отстреливались. А немцы все лезли и лезли. Падали скошенные огнем, на смену им шли другие... К четырем часам дня они залегли в воронках от снарядов почти вплотную к моему наблюдательному пункту. Наши снаряды рвались менее чем в ста метрах от него. Приблизить прицел гаубиц хотя бы еще на одно деление практически означало вызвать огонь на себя... Трудно на это решиться, но делать было нечего.
Я уменьшил прицел, командую: "Третья бетерея... Первому орудию... Один снаряд... Огонь!" Шелестящий свист... Мы падаем на дно окопа... Взрыв менее чем в тридцати метрах! Осколки выбивают комья земли на бруствере, прошивают ползущих гитлеровцев. От радости, что не накрыло, азарта, а может, и ребячества бесшабашного - двадцать один год всего-то было! - с какой-то подсознательной верой, что свой снаряд помилует, кричу во всю глотку: "Батареей! Четыре снаряда! Беглый огонь!"
Лиза повторяет мои команды... Земля покачнулась, нечем дышать, забиты рот, уши, ноздри. Больше бить не пришлось - ни одного живого немца в радиусе более ста метров не осталось. Перенеся огонь на другие цели, мы продолжали стрелять. Целый день, бесконечный, страшный день.
И если теперь я слышу словосочетание "горы трупов", то сразу вспоминаю 7 июля 1943 года, землю, устланную исковерканными телами, и маленькую отважную рыженькую девушку, кричащую в рацию: "Батарея! Огонь!"
Сережа, отзовись!
Наша 6-я гаубичная батарея стояла у станции Котлубань, под Сталинградом. Двое суток - 21 и 22 сентября 1942 года - мы вели непрерывный огонь, вражеские самолеты в ответ "утюжили" наши позиции. Я был тяжело ранен - перебило ноги и правую руку. Вначале меня перевезли в санбат, за станцию, оттуда машиной перебросили в какой-то скотный двор, положили на солому. Раненых очень много, все просят пить, а в небе постоянно кружат немецкие самолеты, бомбят и расстреливают из пулеметов все живое. Главное, мы прекрасно понимаем, что нас видно, как на ладони, а сделать ничего не можем. Рядом положили еще парня, мы познакомились. Оказалось, танкист, Сергей, разбита коленная чашечка.
Пришли подводы, чтобы перевезти нас к поезду, на эвакуацию, но места всем не хватало. Этот Сергей, как я ни отнекивался, настоял, чтобы меня положили, а сам кое-как примостился сзади. Я здоровой рукой цеплялся за борт, чтобы не свалиться под колесо, а он держал меня за ворот гимнастерки. Вагоны, к которым нас доставили, оказались уже битком забиты - с огромным трудом нас распихали по проходам, клали прямо на пол - жестко и холодно. Мы с Сережей держались рядом. Многие умирали, их на небольших остановках выгружали. Несколько раз налетали немцы, но поезд успевал уйти из-под обстрела. На вторую ночь пути мы несколько успокоились - все же скоро г. Балашов, он считался глубоким тылом. И вдруг - гул самолета, взрыв, все закричали.
Вагоны стремительно загорелись, в огне метались раненые - в каждом не менее 50 человек! Я лежал на полу головой к двери. Попробуешь вывалиться на насыпь - точно сломаешь шею, но это лучше, чем заживо сгореть. Не помню, как очутился внизу, - по-видимому, меня тащил Сережа. Помню страшный жар, и из прогоревшего пола вагона падают обугленные тела. И над всем этим кошмаром летает фашист, наслаждается, стервец, легкой добычей. Я пытался отползти, звал Сережу, но он не откликнулся. Потом нас, спасшихся, подобрали местные жители из деревни Терновое, дай им Бог процветания и здоровья, помогли, кормили, перевязывали.
Много еще тягот пришлось пережить, пока не очутился я в госпитале на Урале, в городе Верхний Уфалей. Я выжил, но ничего не знаю о своих боевых друзьях. Может, уцелел кто из расчета моего четвертого орудия шестой гаубичной бригады, может, жив тот танкист Сережа, который спас мне жизнь? Отзовитесь, товарищи!
Мертвых никто не считал...
Я пошел в армию добровольцем в 1942 году, когда мне было 17 лет. Описать каждый день, выстроить все события в хронологическом порядке практически невозможно. День на фронте казался вечностью, помнятся только отдельные эпизоды.
Помню, как впервые увидел мертвых - приказали окапываться, а кругом были замерзшие трупы наших солдат. Я саперной лопаткой долбил мерзлую землю, она не поддавалась, я взмок, измучился, но смог углубить свой окоп всего сантиметров на двадцать. Там, под Сталинградом, я впервые попал под бомбежку. Немецкие бомбардировщики летели низко. Я смотрел, как от них отделяются бомбы, взрывы происходили вдалеке, и было совсем не страшно. Страшно стало потом, когда падать начало вокруг. Кроме бомб немцы сбрасывали пустые бочки, они жутко выли. Одна бомба разорвалась рядом с моим окопчиком, меня завалило землей, я потерял сознание. Меня откопали, но ни двигаться, ни говорить я не мог. В госпитале признали контузию, но пробыл я там совсем недолго. Снова отправили в часть, и я потом долгое время плохо слышал и заикался.
Хочу сказать еще вот о чем: если наших убитых солдат я видел тысячи, то убитых немцев - единицы. После разгрома немцев под Сталинградом в течение двух месяцев мы по полям собирали наших погибших. Их раздевали до исподнего и свозили в противотанковые рвы. Эти братские могилы засыпали, ставили деревянную пирамидку со звездочкой. Сколько было захоронено в каждой такой яме - неизвестно, никто не считал.
Потом наш полк перебросили под Таганрог. Постоянно шла артиллерийская перестрелка, нельзя было ни на минуту снять каску. Она была тяжелая, от нее ужасно болела шея. Рано утром и поздно вечером мы ходили за завтраком и обедом. Полевая кухня находилась в тылу, в овраге за небольшой рощицей. Мы ходили по очереди, по четыре человека. Двое несли термос с первым, двое - со вторым. Однажды мы получили обед и возвращались обратно. На выходе из рощи мы услышали шорох, а потом и немецкую речь. Мы поставили термосы, залегли и стали ждать. На проселочной дороге появились немцы, их было трое. Это были их разведчики, мы открыли огонь. Двоих мы убили, а третьего, раненного в руку, привели в часть.
За всю войну я первый и последний раз так близко стрелял в живого человека. Иногда меня спрашивают, много ли я на фронте убил немцев. Честно отвечаю - не знаю...