Все, что здесь рассказано, записано мною достоверно со слов моей матери Пелагеи Ивановны Поповой. Всю свою долгую (а прожила она 97 лет) жизнь она была вынуждена молчать о том, что ей довелось пережить в нашей родной деревне Лозовенька Харьковской области в 1932-1933 годах, когда люди поголовно вымирали от голода.
"Лето 1932 г. было малоурожайным, и, проработав сезон в колхозе, мы не только ничего не получили, но еще остались должны за похлебку, что давали на обед в поле. За задолженность забирали все - не только зерно, кукурузу, просо, овес, ячмень, но и из погребов выгребали картошку и другие овощи. У нас, правда, картошку и свеклу не тронули.
Семья была большая - семь человек. Как ни старались есть экономно, но запасы быстро уходили. Оставалась только картофельная мелочь на посадку да свекла. Только от пустой-то свеклы еще сильней есть хотелось. За зиму пришлось опустошить сундук до ниточки. Все, что было сделано своими руками - самотканое полотно, вышитые рушники, - отнесла и обменяла на кусочки хлеба. А люди уже вовсю пухли и умирали от голода. По деревне ездила специальная бричка, на которую, как дрова, складывали умерших, увозили и сбрасывали в ров, чуть присыпав землей. Где локоть, где колено наружу торчало. Собак и кошек всех поели. Скотина была, но уполномоченные из района категорически запрещали ее резать. Установили ночной патруль, который слушал, не толкут ли что в ступе, не мелют ли на жерновах. Эти активисты - "Красная метла", как их называли, - даже ходили по домам проверять, что варится в чугунке. Ложкой до самого дна докапывались, нет ли утаенного зерна.
Нам было понятно, что мы обречены на голодную смерть, но жаловаться или возмущаться никто не смел: сразу увезли бы туда, откуда не возвращаются. Моего старшего брата за то, что не хотел вступать в колхоз, увезли, и как в воду канул!
У нас было немного кукурузы - напрятали початков в соломенную крышу. Брали на сутки по одному початку - отшелушим, в ступе потолчем да в печи распарим. А ночью всех детей разбудим, по одной ложечке каждому в рот, и заставляли хорошо разжевывать, чтоб ни одной крупиночки целой не оставалось. А то ведь "Красная метла" не только чугунки проверяла, но и отхожее место.
Но кукурузные початки тоже кончились. Выручала корова, которая к тому времени отелилась. Да только теленка надо молоком поить... Ну а детям остатки доставались - по стакану.
К тому времени многие окрестные деревни вымерли до единого человека. У них на околице вывешивали черный флаг, что никого в живых нет. Были случаи людоедства: на нашей улице мать зарезала свою дочь, стала варить и есть. Патруль, как видно, учуял запах мяса, вот все и открылось. Отправили ее судить, а все, что осталось от дочери, в мешок поклали да ей на спину взвалили - чтоб сама, значит, в райцентр несла... Вот пошла она - еле-еле ноги переставляет, а кровь из мешка ей на спину кап-кап. Добрела до конца улицы и только повернула за угол, как сама упала и умерла, вот и весь ей суд.
Вскоре и у нас появился покойник. Моя мать полезла в погреб забрать последние свеклины, да там и умерла. Я хватилась, что нет ее, пошла глянуть, а она лежит. Там же, на месте, присыпала маму землей. И слез не было. Умерла и умерла, что же делать, завтра все там будем...
Люди стали отводить детей на станцию и там оставлять в надежде, что кто-нибудь подберет и увезет, спасет от голодной смерти. Я тоже двух своих мальчишек постригла, головы помыла, приготовилась отвести и оставить. А потом вдруг решила прежде посмотреть, как другие люди это делают. Была весна, кое-какая трава выросла. Я отварила крапивы, отжала несколько комочков, завернула в тряпицу да и пошла на станцию Балакия. Деревни все пустые, вымершие, а впереди на дороге кто-то маячит. Я быстрей пошла, поравнялись. Гляжу - идет женщина с ребенком лет пяти, он плачет, ноги передвигать сил нет, только и матери его нести - тоже невмоготу. Я уж обогнала их, а все оглядываюсь. Как взошли они на мост через речку, та женщина и толкнула своего мальчонку, лишь круги по воде... Я только перекрестилась, прошептала: "Прости, Господи, наши души грешные". А та спустилась тоже к речке, склонилась, попила, назад попятилась и упала. Значит, и ее час настал.
Я чуток передохнула, комочек крапивы съела и пошла дальше. Ближе к вечеру добралась до станции. Там в зале ожидания детишки кучками сидят на скамейках, поглядывают по сторонам. Некоторые хнычут, ищут глазами, ждут родителей. Вот заходит женщина, ведет мальчика, сажает на скамейку и говорит: мол, ты посиди здесь, а я пойду куплю пирожок. И сама пошла, потом высунулась из-за людей, глянула в последний раз и скрылась. Ребенок сперва сидел молча, потом начал плакать. Его уговаривали, успокаивали, что скоро мать придет. Дело было к ночи, дежурный по вокзалу начал всех выгонять на улицу. Детей тоже выгнали вместе со всеми. Начал моросить дождь, дети слабые совсем, на землю прямо в лужи садятся, плачут. Откуда ни возьмись человек в военной форме, стал возмущаться таким бездушием, пошел к начальнику вокзала разбираться. Тут же детей запустили назад в помещение. Я тоже зашла с ними, все пристроились, притихли, кое-кто уснул. И я сижу, не впотьмах же мне домой брести. И вот среди ночи дали команду грузить детей в поезд. На ступеньки вагона был положен деревянный трап, и по нему ребят загоняли, как ягнят, а чтоб они не уползли под вагон и не упали, с двух сторон стояли взрослые, держась за руки. Вот и увидела я своими глазами, как отправляют их. А куда? Никто ничем не накормил их на вокзале и вряд ли накормит в дороге. Вернулась я и решила, что лучше здесь умрем все вместе, чем сыновей невесть куда на смерть отдавать.
Наступало лето, стали нас заставлять ходить на работу в поле, а детей меньших велели сдать в садик. Нам на обед в поле давали похлебку - воду, чуть заправленную луком. В садике детей кормили не лучше, а может, и вовсе не кормили. Немного времени прошло, как приходят за мной и мужем в поле и сообщают, что мальчики наши умерли, надо идти хоронить. Мы только получили свою похлебку и не успели съесть, ну и взяли ее с собой. Пришли домой, а дети лежат на постели без движения, с закрытыми глазами. Да только пригляделись - у одного веко дрогнуло! Мы стали открывать им рты и по чуть-чуть вливать эту похлебку. Они как-то глотают. Так, по ложечке, помаленьку, мы их и оживили. Но, отдавая детям свою похлебку, сами мы теряли последние силы. И вот однажды прилегла я отдохнуть и чувствую - умираю. Легко умирать - будто засыпаешь...
Вдруг меня расталкивает муж и говорит: "На, поешь! Я теленка зарезал, и будь что будет. Лучше в тюрьме оказаться, чем смотреть, как семья умирает..." Так мы помаленьку поддержали себя и детей, и без тюрьмы обошлось. То ли начальству было уже не до нас, выживших, то ли активист "Красной метлы" доноса не сделал, поскольку и сам с голоду помер. Вскоре появились первые ягоды, а там и молодая картошка. Смерть отступила от нас".
Этот рассказ я посвящаю столетию со дня рождения моего отца Алексея Сергеевича Попова. Он погиб в первом своем бою в возрасте 37 лет. А мать одна вырастила нас, шестерых детей, четверых сыновей и двух дочерей; меньшей, когда не стало отца, был всего один год. Двое сыновей воевали, а двое подростков, те самые, что умирали в 1933 году от голода, работали в тылу на тракторах.