ТРОПИНКА, мягкая от прошедших дождей, теплая, с легким, еле заметным парком, пружинила под ногой. Черная, маслянистая, она вилась ужом среди разросшейся крапивы и кустарника, за которыми матово светилось озеро. Когда-то здесь добывали торф, с годами в громадных карьерах накопилась вода, и теперь это были самые настоящие озера - с камышом у берегов, густыми зелеными островками и рыбой в глубине. Большинство деревенских продолжало их звать карьерами, но Таисья упорно поправляла: не карьеры, а озера. Так звал их Павел, так и она будет всегда звать.
Солнце уже выглядывало из-за берез - сырого низкорослого леска, куда и держала путь Таисья. Стало тепло, и она, не любившая духоты, по-молодому быстро скинула свитер (опять же память о Павле), положила его в старую холщовую сумку, вздохнула глубоко и радостно и пошла вперед: пока солнце не встало над лесом, пока нет комаров и болото не дышит тяжело и не очень приятно.
Она вышла из дому рано и надеялась, что соседки "не усекли" ее. А то расспросов не оберешься: "Как, в день рождения? Одна, в лес? За клюквой? Да на банку-другую и за деревней нацарапать можно, а много куда? На базар не ездишь, сын уже нынче не приедет - в июле отгостил с семьей...". В общем, хорошо, что не видели. После обеда она вернется, отварит свежей рассыпчатой картошки, позовет соседей - и попируют они по-стариковски, отхлебнув по глоточку водки (черт бы ее побрал, заразу, да ведь ничего другого в магазине нет). Да отпробуют свежих солений Таисьи, да посидят рядком и поговорят ладком за чаем, заваренным на зверобое и тысячелистнике...
Еще вчера она не думала ни о лесе, ни о клюкве, которую, говорят, уже выдрали, хотя в местной газете только-только появилось разрешение. Но утром, проснувшись и вдруг - со сна, что ли? - увидав как-то по-новому рябину за окном, она чуть не вскочила от неожиданного, сильного желания пойти в лес, именно сегодня, в день рождения, именно за клюквой, именно по той тропе, где ходили они с Павлом...
В то предвоенное лето клюквы было видимо-невидимо. Но хозяйство, которым успели они обзавестись, - не отпускало. Огород, корова, свиньи и, главное, маленький Валерка. Но к концу августа с огородом было в основном покончено - огурцы, помидоры собраны, грядки перекопаны, погреб ломился от солений, которым научила Тасю еще мать. Картошку убирать не спешили, пусть окрепнет в прохладной ночной земле. И вот, оставив Валерку у соседки, Тася с Павлом наконец-то выбрались за клюквой.
День был такой же ясный. Сначала они шли быстро и молча, будто спешили переделать что-то по хозяйству. Потом опомнились, рассмеялись и стали больше смотреть по сторонам. У первого озера заметили шалаш. Рыбаков не было - клев уже кончился. Решили передохнуть немного, присели на охапку сена в глубине.
- Тась, - сказал вдруг Павел, поправляя большой пятерней вьющиеся вихры. Так он всегда делал, когда волновался. - Смотри-ка, красота какая!
- Ага, - согласилась Тася.
В шалаше было тепло и ароматно от набухшего росой сена.
Павел повернулся к жене и улыбнулся своей детской улыбкой - такой ясной и непосредственной, что не одну Тасю сводила с ума. Да вот досталась ей и никому больше.
Она молча положила голову ему на плечо, но тут же увидела его блестящие черные, почти цыганские глаза, и его теплые ласковые губы прикоснулись к ее - молодым, еще пухлым, еще не насытившимся своим счастьем...
И снова они шли по тропинке, и голова все кружилась - от красоты, обилия воздуха, от жарких, еще не остывших в сердце поцелуев... В тот день они набрали по корзине ягод. Клюква была крупная, зрелая, сочная. Тогда люди не гнались неизвестно за чем - не драли полузеленую, как сейчас, боясь упустить момент и отстать в этом деле от других.
Павел, Павел... Ушел на фронт на второй день войны, прислал одно за другим три письма, и все. Вообще - все. Ни писем, ни мужа, ни похоронки, ни места гибели... Слезы застлали глаза. Ну почему, почему с ней - вот так?! Куда только ни писала! Пропал без вести в первые месяцы отступления. Бои, пишут, были тяжелые, санитаров не хватало, враг зверел с каждым днем. Много в те дни и позднее появилось на Смоленщине безвестных могил. Где-то, может быть, спит и Павел.
Таисья смахнула рукавом выцветшей кофты слезы, отдышалась и пошла дальше. Сегодня слез не надо, сегодня у нее - праздник. Она имеет на это право.
Валерка вырос в меру серьезный. Еще до армии с бухты-барахты женился на городской - приезжала после техникума отрабатывать два года в библиотеке. Девчонкой была еще ничего, а невестка оказалась злая. Все не по ней, все не так. Живут в городе, к себе не зовут и сюда приезжают только за грибами-ягодами, причем готовыми. Валерка - ни то, ни се, не в отца пошел. Или городская жизнь его таким сделала? Был здесь хорошим механизатором, а сейчас на каком-то складе работает.
А вот и болото. Хлюпая по мху, Таисья вышла на свою любимую поляну. Здесь они тогда с Павлом брали ягоду. Правда, сегодня кочки не краснели от нее призывно-празднично, лишь светились отдельные ягоды-огоньки, да во мху можно было поцарапать еще той, что была уже притоптана многими и многими сапогами, но не раздавилась и сейчас выглядывала озорно на свет.
Ничего, что ягоды мало. Зато крупная и спелая. И крестьянские руки ее горстка за горсткой брали клюкву в корзинку. И снова она видела себя молодой, и снова улыбались ей глаза Павла, и снова она была счастлива - пусть не так, как тогда, но главное - счастлива...
Корзинка была невелика, литров на 5-6, но потрудиться пришлось. Уставала с непривычки спина, руки ело от порезов осокой. Она уже представляла, как пошлет ягоды в город, Микитке, внуку своему, последней любови своей и заботе, - как прямо перед собой увидела большие резиновые сапоги.
"Ну, тетеря, - ругнула она себя. - Как глухарь, ничего не слышу. Что значит - любовь вспоминать".
- Ну и как, бабуля? - молодой высокий мужик хитровато смотрел на Таисью.
"Вот оно как! Бабуля!" - повторила она про себя и спокойно ответила:
- Да так, беру понемногу. Остатки сладки. А вы, видать, городской?
Мужик продолжал рассматривать ее, будто оценивая. Таисье стало не по себе. "Господи, да что ему со старухи! - успокоила она себя и на себя же рассердилась: - Рано в старухи-то!"
А мужик осмотрел ее всю - от старых, со стершимся лаком сапожек до белого в цветочках платка, потом перевел взгляд на корзину...
- Хороша клюква!
- Оно, конечно, да брать-то - ох, несладко, - и Таисья тронула поясницу, стараясь вызвать у мужика участие, а может, и улыбку.
- Это точно, - подтвердил мужик, глядя как-то искоса. - Я вот тут... на озере рыбачил...
- Ну и как?
- А ни черта не клюет!
- Ну, может, свечереет, тогда уж...
- Да чего там... - протянул недовольно мужик и вдруг крикнул: - Отдай ягоды!
- Ты это чего? - Таисья не ожидала такого поворота.
- Чего, чего! Ты здешняя, я вижу, еще наберешь себе. А мне домой пора. С пустыми руками явлюсь - загрызет жена.
- А че жена-то, жадная?
- В том-то и дело! - подхватил мужик, изображая на лице что-то вроде улыбки.
- Ну ты это... давай пополам! Не могу я тебе всю отдать, понимаешь? - попросила Таисья. - Я ее... не одна брала...
- А с кем? - мужик стал озираться.
Таисья хотела все рассказать ему, но что-то ее останавливало. Сердце, наверное. Этот чужой, грубый мужик уже оборвал ее праздник, что ж еще от него ждать?
- Ладно, мне некогда. Не хочешь добром - так возьму, - и мужик протянул руку к корзинке.
- Не дам! - Таисья, уже плача, схватилась за ягоды.
- Ладно, скажи еще спасибо... другой бы чего похлеще выдумал... - мужик вырвал корзинку и быстро пошел прочь.
Таисья в бессилии опустилась на кочку и разревелась совсем... Домой она шла медленно. Закат уже скользил по озерной воде, меняя краски, навевая легкую грусть. У последнего, третьего, озера Таисья присела на пенек. У ног шевельнулась лягушка, замерла, глядя на незнакомку, готовая прыгнуть прочь.
- Ну что, дурочка? Боишься? А ты не бойся, ты здесь хозяйка. Злой человек - он придет и уйдет, а мы с тобой останемся, так-то вот...
Лягушка слушала...