Сам поэт лишь недавно увидел эти снимки. И тут же принес их нам. Трудно сейчас поверить, что фотограф, сделавший их, более 30 лет боялся, выжидал. Но, видно, чтобы понять это, нужно было оказаться там, на исторической встрече в Кремле, где вождь "журил" интеллигенцию, и слышать хрущевский ор. Эти фотографии, отрывки стенограмм позволяют совершить экскурсию в это наше еще такое недалекое, но, слава Богу, прошлое.
Андрей ВОЗНЕСЕНСКИЙ:
На днях я получил от фотокорреспондента Сергея Смирнова эти неопубликованные кадры, снятые им в Кремле больше 30 лет назад. К ним он приложил снимки, где я беспечно чаевничаю в редакции за месяц до исторического ора. Тогда я еще был в галстуке.
Случилось так, что я рассматривал эти новые для меня фото, когда шла телепередача сына Берии. Он поведал с экрана, что его добряк-папаша и Хрущев были не разлей вода дружками, почти близнецами, наперегонки старавшимися либерализовать страну, отмыв свои руки от крови. Оба они были освободителями миллионов узников, у обоих были одинаковые программы демократизации, только один другого успел шлепнуть. И остался освободителем в единственном числе.
Не знаю, так ли все было, но вдруг на этих фотографиях мелькнула из-под святочной маски рожа самодура, растаптывающего людей, взорвавшего атомную бомбу над своими сибирскими деревнями, мелькнула и снова спряталась под улыбкой добряка. Может быть, он сам страдал потом, что из него этакое поперло.
Поводом для скандала была процитированная В. Василевской моя фраза: "Гениального Пастернака я считаю современником Лермонтова".
Услышав поток брани за спиной: "Господин Вознесенский, вон из страны!" - я не понял, кто это заорал. Не Хрущев же! Я, как и все мои друзья, любил Хрущева, он был нашей надеждой и иллюзией. Когда же зал, главным образом номенклатурный, с вкраплениями интеллигенции, зааплодировал этому реву - видите, Вучетич даже вскочил с места! - и заскандировал: "Позор! Вон из страны!" (по отношению ко мне, конечно), я счел зал своим главным врагом и надеялся побороть его по стадионной привычке. Не тут-то было! Я продолжал бубнить по тексту. И вдруг, оглянувшись, увидел невменяемую, вопящую рожу генсека. В голове пронеслось: "Да опомнитесь же! Неужели этот припадочный правит страной?! Или он пьян? Он же ничего не сечет". "Дурак и свинья" - вспомнились слова Пастернака о нем. Я обернулся к залу, ища понимания. В лицо орали перекошенные. Осталась последняя надежда - вдруг стихи смогут образумить это ревущее стадо. Но Кремль - не Лужники. Ишь, "прынц" нашелся. Строка:
"pre" Моя замученная Муза что пела б в лагерном краю?! "/pre"
- потопила меня окончательно. Гробовая тишина, лишь в углу раздались хлопки и захлебнулись. Паники не было, была одна безнадега. И когда премьер завопил в зал: "Агент, агент, иди на сцену!" - я, конечно, решил, что зовет агента безопасности, чтобы меня арестовать. Но взмокший вождь с досадой нацепил свою маску и процедил: "Работайте". Я понял, что пока я спасен, а зал пока не выиграл. Сейчас это нельзя даже понять. И слава Богу.
Потом несладко пришлось В. Аксенову и И. Голицыну.
Повлияла ли встреча с "царем" на мою психику? Наверное, душа была отбита стрессом. Из стихов пропали беспечность и легкость. Назло им, вопящим: "В Кремль? Без галстука?! Битник!..", я перестал с тех пор носить галстуки вообще, перешел на шейные платки, завязанные в форме кукиша. Это была наивная форма протеста.
Но странная вещь психология - даже теперь, зная, что вся истерика была отрепетирована, чтобы напугать интеллигенцию, испробовать впервые угрозу высылки из страны, зная, что он оказался таким же сатрапом системы, в душе моей остался светлый образ Никиты Сергеевича, он остался для меня царем- освободителем. Я не держу на него зла за себя.
Как в анекдоте о вожде: "А мог бы и бритвой полоснуть!"...
Диалог с художником И. Голицыным:
- Почему хлопал?
- Я хлопал Вознесенскому, потому что люблю его стихи, и я не агент...
- Да? А еще что ты любишь?
- Я люблю стихи Маяковского.
- Чем докажешь?
- Могу наизусть прочитать.
- А зачем на трибуну вышел?
- Вы позвали.
- Ну говори, если вышел.
- Я не собирался выступать, я не знаю, что говорить.
- А сам кто ты есть?
- Я - Голицын.
- Голицын? Князь? (Смех в зале).
- Я - художник.
- Ах, художник! Абстрактист!
- Нет, я реалист.
- Чем докажешь, чем докажешь?
- Я могу свои работы принести, показать...
- Следующий!
- Я советский человек. Не знаю, почему возник этот вопрос.
- А вы подумайте. Мы сами можем хлопать, а где не надо - не хлопаем.
По стенограмме из архива ЦК КПСС:
Н. С. Хрущев: - Почему вы афишируете, что вы не член партии?! "Я не член партии" - вызов дает! Сотрем всех на пути, кто стоит против Коммунистической партии, сотрем!
Вы скажете, что я зажимаю. Я - Секретарь, Председатель. Прежде всего я гражданин Советского Союза, я боец и буду бороться против всякой нечисти. Мы создали свободные условия не для пропаганды антисоветчины. Мы никогда не дадим врагам воли, никогда! Ишь ты какой - "я не член партии!". Он нам хочет какую-то партию беспартийных создать. Нет, вы член партии, только не той партии... Товарищи, идет борьба, борьба историческая, здесь либерализму нет места, господин Вознесенский!.. То, что Ванда Львовна сказала, - это вы сказали. Это клевета на партию! Для таких будут жестокие морозы... Мы не те, которые были в клубе Петефи, а мы те, которые помогли венграм разгромить эту банду... Ваши дела говорят об антипартийщине, антисоветщине. Вы говорите ложь!..
А. Вознесенский: - Нет, не ложь!
Х.: - Молоко еще не обсохло.
Ишь какой. Он поучать будет. Обожди еще!
Мы предложили Пастернаку, чтобы он уехал. Хотите, завтра получите паспорт, уезжайте к чертовой бабушке, поезжайте туда, к своим.
В.: - Зачем мне уезжать?
Х.: - Ишь ты, какие! Думаете, что Сталин умер... Мы хотим знать, кто с нами, кто против нас. Никакой оттепели: или лето, или мороз... Партия не дает вам права на молодежь и всегда будет бороться, чтобы она, партия, представляла старое и молодое поколение. И больше никто. Только одно сейчас - ваша скромность, скромность, если вы не перестанете думать, что родились гением.
В.: - Я так не думаю.
Х.: - Вы думаете. Вам вскружил голову талант, ну как же, родился "прынц", все леса шумят. Вы считаете, как только родились, то сразу руку подняли, хотите указать путь человечеству. Не хотите с нами в ногу идти, получайте паспорт и уходите. В тюрьму мы вас сажать не будем, но если вам нравится Запад - граница открыта. Вы по своим стреляете...
Из воспоминаний М. И. Ромма:
Два выступления были ключевыми. Одно - донос в очень благородной форме о том, что Вознесенский давал интервью в Польше... и в этом интервью был задан вопрос, как он относится к старшему поколению и т. д., как с поколениями в литературе. И он-де ответил, что не делит литературу по горизонтали, на поколения, а делит ее по вертикали, для него Пушкин, Лермонтов и Маяковский - современники и относятся к молодому поколению. Но к Пушкину, Лермонтову и Маяковскому, к этим именам он присовокупил имена Пастернака и Ахмадулиной. И из-за этого разгорелся грандиозный скандал.
...Во время очередной перепалки, пока Вознесенский что-то пытался ответить, Хрущев вдруг прервал его и, обращаясь в зал, в самый задний ряд, закричал:
- А вы что скалите зубы? Вы, очкарик, вон там, в последнем ряду, в красной рубашке!..
Читает, но не до чтения ему: позади сидит Хрущев, кулаками по столу движет.
Прочитал он поэму, Хрущев махнул рукой: "Ничего не годится, не годится никуда. Не умеете вы и не знаете ничего! Вы это себе на носу зарубите: вы - ничто."
Тут от этого крика хрущевского на Вознесенского всю эту толпу интеллигентов охватило какое-то странное, жестокое возбуждение. Это явление Толстой здорово написал в "Войне и мире", когда Ростопчин призывал убить купеческого сына и как толпа вся, друг друга заражая жестокостью, сначала не решалась, а потом стала убивать.
Последний девственник Рязани