Есть работа, и есть - служба. Андрей Битое производит впечатление человека неслужащего. Он никогда не служил ни охранительским, ни диссидентским идеям. Может быть, потому, что, как сказал один умный человек, "противнее коммунизма - только антикоммунизм", а скорее - из органической солидарности с чувствам, выраженным в одном из писем Пушкина: "Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника... Единственное, чего я жажду, это независимости (слово неважное, да сама вещь хороша); с помощью мужества и упорства я в конце концов добьюсь ее".
ГЛАВНЫЙ редактор издательства, где лежала битовская рукопись, в свое время выразил свое впечатление от его прозы так: "Не могу понять: ведь у него нет ничего такого, о чем писать запрещено. Но меня возмущает каждое слово!" Я думаю, это и было опасное для тогдашнего редактора (который не мог не быть одновременно и цензором) ощущение независимости автора. Это же ощущение, но с другой, полярной стороны испытывал и я, читатель. Поэтому первым вопросом, а может быть, и главной темой беседы в Российском ПЕН-центре, где Андрей Георгиевич Битов, его президент, назначил встречу, был вопрос
О СВОБОДЕ
ЭТО самая несвободная тема, мне кажется. Свобода, воля, независимость только кажутся синонимами. Можно обладать тем, что Пушкин называл "тайной свободой", но быть зависимым от самых разных обстоятельств. Вот я - свободный человек? Вроде бы никогда не писал по заказу, всегда - что хотел, что интересовало, что знал и считал важным. И всегда печатался очень трудно, а литература была единственным средством к существованию. Значит, можно быть внутренне свободным и попасть в зависимость от редактора, которого "возмущает каждое слово". Русская свобода при отсутствии примата закона, вживленного в сознание западного человека, очень легко оборачивается только в России и близка к понятию "воли". Как правило, это игра без правил, своеволие, сродни бунту, шатание умов, нетвердых ни в каких заповедях - ни социальных, ни поведенческих, ни религиозных.
Настоящим, духовным начальником на Руси раньше был Бог. Как говорил незабвенный Лебядкин у Достоевского: ежели Бога нет, то какой я, к черту, капитан? Каким можно быть патриотом, если вместо Родины - Коминтерн? Вместо соотечественников - мировой пролетариат? Вместо добродетели - кодекс строителя коммунизма? Вместо Страшного суда - Лубянка? Выходит, что в своем стремлении к воле Россия с удивительным постоянством завоевывала для себя очередное рабство. Но мы не должны отказываться от своей истории, полной крови и ужаса. Ее нужно осмысливать, потому что это - как ни странно звучит - тоже наше достояние.
По-настоящему человек не может исходить из безграничной свободы - ни в любви, ни в дружбе, ни в творчестве. Никакой мир не стоит разрушать до основания. Просто то, чего хочешь от мира, нужно делать с собою самим. Это, мне кажется, единственно интеллигентный подход.
ОБ ИНТЕЛЛИГЕНТНОСТИ
В ПЕРЕВОДЕ с английского "интеллигент" - это просто "умный", "образованный". А "интеллигенция" (как "прослойка") вообще не имеет перевода и считается понятием чисто русским. Цветаева обижалась: "Какая я интеллигентка? Я дворянка!", имея в виду, очевидно, интеллигентское "блудомыслие", разночинство, ей неприятное. А Ленин, как раз наоборот, за конформизм называл интеллигенцию "говном". В компьютерном мире "интеллигентностью" считается способность машины к обучению, самосовершенствованию... Вот это я принимаю. Это, пожалуй, точнее всего отражает мое восприятие. Не механически научиться, а измениться, пропустив через себя знание, опыт, манеру поведения, адекватность реакции на людей и обстоятельства. Это гораздо больше и реже, чем образованность, это поведенческая культура. Она иногда встречается у самых простых людей: у крестьян, ремесленников...
Академик Лихачев говорил, что интеллигентом невозможно прикинуться. Можно кем угодно: умником, храбрецом, щедрым, сострадающим, а интеллигентным - нет.
Так же, как трудно скрыть свою принадлежность к этой грустной прослойке. Тот же Лихачев в арестантской робе не выглядел обычным зеком - глаза выдавали. Лев Гумилев, получивший от мамы за выдуманный им термин "серебряный век" четвертинку, смолящий на кухне "Север" и рассуждающий о римских императорах, как о соседях по дому, чуть ли не матерно, - выглядел подлинным интеллигентом даже в застиранной ковбойке...
Есть много форм зависимости и рабства в таких привлекательных вещах, как любовь, дружба, творчество. Пьянство - одна из них. Не пить, живя в России, почти невозможно, но для большинства пьющих это становится проблемой, осложнением. У нас пьют не для удовольствия, а для соответствия. Чему? Теме наших разговоров, которые не о погоде и блюдах, а непременно - о мировых проблемах. Высоте эмоций. Любви и ненависти. Мы как альпинисты. С каждой дозой поднимаемся все выше и выше, воспаряем к каким-то высотам и так же, как альпинисты, знаем, что это опасно, и не можем толком объяснить, зачем нам это нужно. На равнине жизни мы таких чувств не испытываем.
Однажды я распил бутылку с работягой в полтора центнера весом, который перевозил мою мебель. Употребив столь скромное количество спиртного, он распался буквально на глазах. Меня это удивило. На следующий день довелось выпивать с хрупкой, сравнимой разве что с цветком или бабочкой, поэтессой. Мы выпили гораздо больше. И я еще больше, чем конфузом мебельщика, был поражен ее трезвостью и ясностью - ну как будто не пила! Рассказал ей о давешнем собутыльнике.
- Но ведь это не я, Андрюша, - пропела она. - Это дух пьет...
О ВЛАСТИ
МЫ сегодня едва-едва отвалились от тоталитаризма. И с властями у нас - из-за Чечни - намечаются прежние, прохладные отношения. На дворе - далеко не август 91-го. Моя личная эйфория длилась недолго: пока я не понял, что даже сам отношусь к новой элите, называющей друг друга "господами" с той же партийной торжественностью, как раньше - "товарищами", очень по-советски. В 1978 г., когда в Америке вышел "Пушкинский дом", меня послали в Коми - показывать свое кающееся лицо. Как ни странно, я был рад - в этих местах я служил в армии, и командировка оказалась даже приятной. Незадолго до меня там проехал Косыгин, и мне рассказали, что ему жаловались: стройматериалы, предназначенные для этой богатой республики, разворовываются по дороге, начальство строит из них себе особняки. Знаете, что он ответил: "Ну ведь не за границу же уплывает..." Хотите - верьте, хотите - нет, но я еще в 1985-м сказал, что боюсь, как бы все это не оказалось просто новым способом воровать - взамен изношенной системы. Примерно так и вышло.
С другой стороны - побывал я недавно в Ватикане, в Пинакотеке. Громадное такое сооружение, чуть не в пять Эрмитажей: Древний Египет, Греция, Рим, скульптура, голландская живопись - несметные богатства. И мне стало как- то странно - откуда все это в одном месте? Да ведь награблено же! Но сегодня существует вполне легитимно. Потому что накоплено, сохранено. И получается, что оборот между разбоем, кровищей и национальным накоплением довольно сложен. Как и в имперское сознание, в эти вопросы трудно лезть с чисто гуманитарным инструментом. Так же, как и с оправданием.
Наверное, население, народ - мы, другими словами, - еще только начинаем выращивать в себе эшелон лидеров, которые будут не делить материю власти, но распределять обязанности, властью накладываемые. И я молю Бога, чтобы этот процесс шел без крови - пусть дольше, чем нам хотелось бы.
Нация нуждается в объединении, а мы начали с расслоения. Будет ли нравственным мерилом закон, призывающий милость к падшим, или социальная справедливость, выраженная в иной общенациональной идее, - не так уж важно. И пусть в нынешнем повороте к религии есть что-то показное - это всегда было. Но это лучше, чем пустота. Без веры в Бога свободу обрести нельзя - это общая мысль всех русских философов. А демократия - Черчилль прав - не лучший способ правления, просто все остальные - хуже.
Нам только бы не сорваться, преодолеть самих себя...
Беседовал Николай КУЗНЕЦОВ
Наша печаль, наша любовь