Поляна детства
Я, СМОКТУНОВСКИЙ Иннокентий Михайлович, родился 28 марта 1925 года в семье крестьянина Смоктуновича Михаила Петровича. По национальности - русский. Мои корни в Томской губернии, село Татьяновка.
От детства в памяти остались лишь отдельные картинки: маленький домишко с гнездом аистов на крыше, гигантские заросли черемухи и белая рыба, бившаяся на дне, когда однажды прорвало плотину... Помню "гарь", в которой мы с родными собирали малину.
Мать - маленькая, добрая и очень тихая женщина. Отец во всем противоположен ей. Около двух метров росту, сильный, веселый, шумный.
У них не было никакого образования. Они просто были хорошие русские люди, "от земли". Их родила земля, и они любили, понимали землю, а их оторвали от нее. Была у семьи какая-то лошаденка, корова и десять овец да два поросенка... Все это у них забрали и сказали: "Поздравляем! Вы теперь колхозники!"
В 1929 году мы переехали на постоянное место жительства в г. Красноярск.
С переездом в город открылось мне неведомое раньше - театр. Каждое посещение театра было праздником, хотя ничего такого особенного там, конечно, не было. Но сам воздух, казалось, был наполнен загадочностью, все было неведомо и оттого немного страшно. Отец работал грузчиком в порту, часто выпивал и после этого "валял дурака", как говорили у нас дома, а мать попрекала его: "Ты как шут...". Это был театр на дому.
У каждого человека есть поляна детства. Огромная, красивая. Она дает ощущение общности. На ней ведь невозможно затеряться. Человек - маленький, а на поляне он сам по себе, он ощущает себя. У нас под Красноярском, где я жил в детстве, была такая поляна - загадочная, с голосами неведомых птиц, с извилистой рекой, по вечерам там кричали лягушки. С одной стороны поляны - огромная гора, на которой было кладбище, с другой стороны - такая же гора, на которой стоял белоснежный прекрасный храм... И если есть истоки, корни духовности - они у меня все там, на моей детской поляне.
Контузия добротой
1941 ГОД - рубеж, за которым осталась беззаботная жизнь большинства моих сверстников, шестнадцатилетних мальчишек и девчонок. Ушел на фронт отец, и надо было помогать семье. (У матери нас осталось шестеро.) С учебой в школе я совмещал занятия на курсах киномехаников.
В сорок втором погиб на фронте отец. С января по август 1943 года я - курсант Киевского пехотного училища. В августе нас, молодых, неопытных сержантов и старшин, недоучив на офицеров, отправили из Сибири на пополнение гвардейской дивизии и вскоре, только подошедших к фронту, жестоко и нагло разбомбили и расстреляли в упор с каких-то "фокке-вульфов". После той первой встречи с фашистами я стал мучительно тосковать, потерял сон, при виде пищи меня рвало, выворачивало. Единственное, что я мог, - это пить, пить только. И это продолжалось дней восемь-девять. Меня даже не успокаивало, что в этом я был не одинок. У двух началась эпилепсия, и их колотило так, что я по сравнению с ними был просто спокойный, мудрый мальчик в коротких бархатных штанишках и едва ли не со скрипкой в руках. Успокоение приходило медленно, через трудные переходы, через видение смерти вокруг и рядом, через постепенное сознание необходимости жить и выжить даже тогда, когда выжить невозможно.
Не верьте, когда говорят, что на войне не страшно. Это слова. Кто был на передовой, тот знает: это всегда страшно. Храбрость, думается мне, - это когда тебе страшно, но нужно идти вперед, и ты идешь и делаешь все сознательно, а не тогда, когда ты бежишь вперед, ничего не соображая.
Я ни разу не был ранен. Самому странно - два года настоящей, страшной фронтовой жизни: стоял под дулами немецких автоматов, дрался в окружении, бежал из плена... А вот ранен не был.
Я очень долго не мог простить немцам то, что они натворили в моей стране. Немецкую речь я долго даже не мог слышать. И многие годы в моем сердце, в моей душе сидело то, что не давало мне сил и возможности относиться к этой нации с уважением. Но однажды у меня брал интервью молодой журналист. По-моему, очень хороший человек. Он задавал какие-то удивительно простые вопросы. И, отвечая на один из них, я сказал, что не могу побороть в своей душе ненависть к немцам. Он тихо произнес: "Вы несчастный человек, как мне жалко вас!" И так искренне он сказал это, что мне стало не по себе. Такая контузия добротой... И это меня излечило.
"Неужели вы не видите, насколько он талантлив?!"
В ОКТЯБРЕ 1945 года демобилизовался. В Красноярске меня вызвали в военкомат - собралось человек девять. С нами говорили очень грубо. Оказывается, все мы были в плену. И сказали: "Посмотрите на свои паспорта". Мы посмотрели. Действительно, тридцать девять городов минус - мы не имеем права там жить. Красноярск входит в эти тридцать девять городов. Но: "Вы здесь жили до ухода на фронт. И живите. Но чтоб отсюда не уезжать. Каждые два месяца вы должны приходить и отмечаться".
Рассказывает Георгий ЖЖЕНОВ: "Я знал Смоктуновского с 1948 года. Отношения наши были весьма сердечные и вполне ироничные...
Как-то сидели у меня в комнате за столом, светило солнышко, мы "неглиже", перед нами "зубровка" стоит, и ведем разговоры "за жизнь". Я ему говорю: "Кеш, ну я сын врага народа и сам ссыльный, а ты какого черта тут сидишь? Уезжай отсюда. Ты молодой, способный, я тебе дам рекомендацию". И написал письмо А. Райкину, мы с ним вместе учились в Ленинграде, только он был на курс старше. А Кеша говорит, что у него нет денег. Я дал ему пятнадцать тысяч и говорю, что научу, как заработать денег: "Купи такой-то увеличитель, штатив, остальное я тебе дам. Научишься снимать и быстро заработаешь деньги на поездку". Я тогда фотографией зарабатывал сколько хотел. Но вся беда в том, что я ничего не хотел, у меня не было никакой перспективы до 1953 года, вот прожить день - и ладно. Я уже был женат, она была вольняшка, летом я ее отправляю в отпуск, а сам остаюсь, мне нельзя.
Через две недели приносит мне долг. Наснимал. "Вот нахал, - говорю, - как же ты так скоро и научился, и заработал? Воображаю твои фотки". Смеется. И уехал с моим письмом".
И. СМОКТУНОВСКИЙ: "Когда мне во многих театрах Москвы говорили, что я не нужен, не подхожу, я шел смотреть спектакли этих театров, чтобы понять, кто же подходит. Смотрел один, два, три спектакля, но актеров, чья работа покорила бы, заставила не дышать и насладиться этим мигом, не видал. Проанализировав увиденное, думал: хочу ли я работать в этих театрах? Нет, во многих не хотелось".
Рассказывает Михаил КОЗАКОВ: "В эпизоде "Кабачок дядюшки Ипполита" есть сцена: в дверях появляется молодой человек, сотрудничающий с немцами, и сообщает, что к Мадлен Тибо едет сын Шарль: "Он едет на велосипеде, через минуту он будет здесь..." - и еще несколько слов.
На эту крохотную роль был приглашен актер, который никак не мог устроиться в Москве на работу, жил в общежитии, ходил в лыжном костюме... На съемке актер выглядел крайне зажатым, оговаривался, "порол" дубли, останавливался, извинялся. Ромм его успокаивал, объявляя новый дубль, но история повторялась... Вообще Михаил Ильич был сторонником малого количества дублей. Он говорил: "Снял два дубля - хорошо, и довольно. А то ведь третий дубль будет хуже, четвертый - хуже третьего... Так дойдет до шестого, седьмой будет приличный, восьмой - хороший, девятый - просто блеск. А потом посмотришь на экране - а он, девятый, все-таки хуже первого!" В злополучном эпизоде "Кабачка" было дублей пятнадцать, не меньше, и - ни одного законченного.
Съемка не заладилась, нервное напряжение дебютанта передалось всем окружающим. Этот застопорившийся кадр снимали чуть ли не всю смену. Забегали ассистенты режиссера, стали предлагать Ромму заменить бездарного артиста... Ромм вдруг побагровел, стал злым (что с ним редко случалось) и шепотом сказал: "Прекратите эту мышиную возню! Актер же это чувствует. И ему это мешает! Неужели вы не видите, насколько он талантлив?! Снимается в первый раз, волнуется. Козакову легче, у него большая роль: сегодня что-то не выйдет - завтра наверстает, а вот эпизод сыграть, снимаясь впервые, - это дьявольски трудно!"
Надо сказать, что всех, в том числе и меня, тогда удивили эти слова. А звали дебютанта Иннокентий Смоктуновский! Эпизод в "Убийстве на улице Данте" сыграл будущий князь Мышкин, Гамлет, Чайковский и, конечно же, физик Куликов в "Девяти днях одного года"...".
"Неразборчивый у нас Смоктуновский"
РАССКАЗЫВАЕТ Эльдар РЯЗАНОВ: "Помню, как меня вызвал к себе наш министр А. В. Романов.
- Это правда, что вы утвердили на главную роль в своем фильме Иннокентия Смоктуновского? - спросил он.
Я в это время только-только начинал съемки "Берегись автомобиля".
- Да, - сказал я настороженно. - А что?
- Как вы могли? Он только что сыграл Владимира Ильича Ленина в фильме "На одной планете". А теперь у вас он, значит, будет играть жулика?
Я вначале растерялся. Такого оборота я не ожидал.
- Но он же будет играть у меня в другом гриме, - нашелся я. - У Смоктуновского будет совершенно иной внешний облик.
- Все равно, - уперся министр. - Этого делать не следует.
- Но "жулик" у нас благородный, честный, очень хороший! - аргументировал я, но безуспешно. - Деточкин - образ положительный!
После подобной преамбулы мы около часа препирались на эту тему. Я упрямо стоял на своем. И выстоял! Когда я уходил, мне вслед бросили незабываемую фразу:
- Да... неразборчивый у нас Смоктуновский!"
Талант неотделим от добра
РАССКАЗЫВАЕТ Игорь КОСТОЛЕВСКИЙ: "В 1975 году режиссер В. Мотыль пригласил меня на роль Анненкова в фильме "Звезда пленительного счастья". Это был фактически мой первый большой фильм - до этого я снимался в эпизодической роли в картине "А зори здесь тихие...", потом четыре года не снимался.
В. Мотыль с самого начала в роли генерал-губернатора Цейдлера хотел снимать Смоктуновского, он очень любил и высоко ценил этого актера. Когда я узнал, что в фильме будет сниматься Иннокентий Михайлович, я, естественно, как каждый артист, для которого он был кумиром, недосягаемой звездой, с нетерпением ждал момента, чтобы посмотреть, как он снимается. До этого я актера такого космического масштаба не встречал. Думаю, мы до сих пор не отдаем себе отчет, кто рядом с нами находился. Все умом понимали, что это что-то неординарное, необычное, но найти аналог этому было очень трудно. Поэтому все смотрели на него немного снизу вверх, и от этого рождалось отношение. Он нес в себе такие глубины, открывал в лучших своих работах такие тайны мироздания, что кого-то это пугало, кого-то настораживало, кого-то раздражало.
Он был настоящим интеллигентом и, как интеллигентный человек, нес свой крест, страдал, был очень одинок. Но тем не менее находил в себе мужество противостоять этому. Он как бы говорил людям и себе, что, мол, ничего, давайте потерпим, должно быть лучше".
И. СМОКТУНОВСКИЙ: "Маневу из болгарского фильма "Барьер" всегда не хватало, по-моему, ощущения самого себя, любви. И вот он встретил создание удивительного таланта души - Доротею и полюбил первый раз в жизни. Отсюда и образ полета - любовь как средоточие высочайшего подъема, полета души пришла к нему впервые.
Ему никогда не хватало любви, он был Сальери, а к нему пришел Моцарт в образе женщины и подарил ему себя, и он стал летать, он ощутил то, что человек испытывает лишь в золотую пору детства.
Он полюбил - и к нему пришло и творчество. "Тебе будет легко", - сказала она, и ему стало легко, так легко, как бывает, когда в одном порыве пишут "Медного всадника" или Пятую симфонию. Эгоизм, тщеславие, самодовольство - чудовищные пороки в людях, от них идут нравственные метастазы, разъедающие весь организм.
Если нет доброты, нет сострадания, нет и творчества. "Гений и злодейство - две вещи несовместные". Да, да, да! Талант неотделим от добра, как и от совести. Во многих людях, подобно Антонию из "Барьера", скрыт тот же внутренний масштаб зла, от которого идут огромные протуберанцы эгоизма, своеволия, самодурства".
Рассказывает Эдвин ПОЛЯНОВСКИЙ: "На Центральной студии документальных фильмов закончили короткий, двадцатиминутный фильм, к которому я был причастен. Редактор искала диктора, чтобы озвучить текст. И неожиданно позвонила Смоктуновскому.
- А о чем фильм? - знакомый мягкий голос.
- О природе, о том, что... - редактор проникновенно передала тему.
- Да-а, - в тон ей отвечал Иннокентий Михайлович, - природу надо беречь, надо беречь. Я очень, вы знаете, люблю природу, очень. А сколько вы, извините, платите? - спросил он без паузы тем же проникновенным вкрадчивым голосом.
- Восемнадцать рублей за часть. Нет, больше не можем, у нас такие расценки. Мы даже Хмаре по восемнадцать платим.
- Извините, нет.
- А вы сколько бы хотели?
- Ну, рублей сто. Ну, восемьдесят.
- О-о!..
Магическое имя - деньги нашлись.
Когда Смоктуновский вошел в студию, когда двинулся по просторному холлу внизу, кто-то из небритой кинопублики у стены громко окликнул:
- Привет, Кеша! Что, деньги пришел зарабатывать? А зачем они тебе?
Ему бы, не повернув величественной головы, пройти мимо. Но он растерянно оглянулся, остановился посреди зала и смущенно, тихой скороговоркой стал объяснять:
- Ну, почему же... Знаете ли... у меня семья, дети...
Балбесы у стены загоготали.
Работы было немного, от силы - на час.
Смоктуновский вошел, разделся, устроился поудобнее в кресле, поставил рядом свой знаменитый термос с чаем, с которым не расставался никогда. Несколько минут разговора ни о чем - для атмосферы, для контакта. И:
- Ну что, начнем, пожалуй?
То, что началось дальше, мне видеть не приходилось - ни прежде, ни потом. Не без стеснения я просил: "Нельзя ли эту фразу прочесть еще раз? Здесь логическое ударение - в конце". - "Да?" Он пробегает текст, что-то шепчет. - "Ну, давайте попробуем". - "А вот здесь, в середине, надо бы с паузой". - "А-а, давайте-давайте, я готов". Он читает, останавливается сам: "Разрешите, я этот абзац перечитаю?" - "Но все прекрасно". - "Нет-нет, можно лучше, я чувствую". Потом, снова по своей инициативе, перечитывает весь текст от начала до конца. "Извините, а можно я эти два слова переставлю, мне так легче читать". Переставляет. Все хорошо, но он опять просит: "Здесь я чуть-чуть зачастил, давайте повторим"...
Уже поздний вечер. Группа устала. Мы работаем без перерыва пять (!) часов. Наконец все облегченно вздохнули: конец, точка. Смоктуновский, отхлебнув чай, просит: "Давайте я все-таки еще раз прочту - последний, от начала до конца. А вдруг это и будет лучший вариант". Снова перечитывает.
За его спиной уже были известные миру гениальные художественные ленты. Ну что ему этот маленький документальный фильм, вполне рядовой? Работал Мастер".
Никогда не поступался принципами
И. СМОКТУНОВСКИЙ: "Я по сути своей счастливый человек. Ибо никогда не поступался своими принципами. Главное - есть доброта, есть мораль, есть любовь. Об этом написано в Библии. Эти прописи живут во многих...
Я хочу, чтобы была здорова и счастлива моя жена, которой я безмерно благодарен за то, что она такая, какая она есть, и за все, что она сделала и делает для меня. Чтобы мой сын Филипп вырос в настоящего человека и актера. Чтобы моя дочь Маша стала если не первоклассной балериной, такой, как Бессмертнова, Плисецкая или Нина Тимофеева, то хотя бы хорошей артисткой балета. Я хочу продолжать пользоваться доверием и нежностью моих друзей, хочу не обмануть ожидания всех, кто верит в меня.
Я не хочу, чтобы мои дети, да и ничьи дети на земле, пережили то, что пережил я, мое поколение. Чтобы мы все, и дети, и внуки наши, отпраздновали и пятьдесят, и сто, и бесконечное число мирных лет.
Для меня семья - это в первую очередь жена: здесь - тепло, любовь, надежда, вера, уют, достоинство, и мораль, и нравственность. И если о том спросить, что же такое Смоктуновский, то это во многом моя жена. Потому что во мне были, наверное, заложены какие-то добрые, высокие чувства, но они дремали. Одухотворение, творческое состояние, все прекрасное открылось во мне за время моей совместной жизни с этим замечательным человеком - Суламифь Михайловной Смоктуновской.
Я совсем не так миролюбив, как кажусь на первый взгляд. Я прошел все тяготы войны только потому, что я люблю свою Отчизну, люблю свою Родину, люблю свой народ до самозабвения. Я попал в плен во время войны, пошел в партизаны. Все это я делал только для того, чтобы был мир, чтобы моя страна выжила и доказала не только свою жизнеспособность, а свое достоинство, доказала, что мы, россияне, мы, русские, были, есть и будем.
Наверное, я - счастливый человек. В Москве я начинал с подоконника, мне было голодно и холодно. Я мог пойти к друзьям, где меня накормили бы, но это был не выход из положения. Они могли меня накормить, но достигать всего остального нужно было самому. Мне кажется, что чего-то я все же в этой жизни достиг. У меня много правительственных наград за творчество, есть и военные награды. Достаточно сказать, что у меня три ордена Ленина, из творческих людей столько, наверное, только у меня. Награды - это хорошо, но это не самое главное. Важнее то, что меня признал и знает мой народ. Я счастлив, что не обманул надежд и ожиданий. Я радуюсь, когда человек, потративший два-три часа на просмотр моего фильма или спектакля, уходя, говорит: "Этот вот длинный, смотри, по-прежнему хорош, хотя уже и старенький". Услышать такое - разве не счастье?"
Звезда незатухающая
РАССКАЗЫВАЕТ Дина ШВАРЦ: "В канун юбилея БДТ в феврале 1994-го я позвонила ему домой, чтобы пригласить в гости на юбилей. Жена Саломея, Соломка, как мы ее звали, сказала, что Кеша в больнице - "ничего страшного, профилактика, но приехать не сможет". Оказывается, дело было серьезное, жить ему оставалось полгода.
Почему он ушел так внезапно и рано? Не пил, не курил... Правда, жизнь с детства была нелегкой - бедность, потом война, фронт, плен, ссылка, долгие скитания, неприкаянность до тридцати трех лет.
Почти сорок лет я его знала. И не знала. Да и кто его знал по-настоящему? Может быть, только жена, любящая, верная, мать двоих его детей, мудрая, терпеливая. Да и он был ей верен всю жизнь, она ему очень помогала жить - и в огне, и в воде, и в медных трубах".
Рассказывает Армен ДЖИГАРХАНЯН: "В "Белом празднике" герой Смоктуновского умирает. Но никому из нас, даже самому суеверному, не приходило в голову увидеть в этом какой-то знак или предзнаменование. Каждый из артистов не однажды умирает на сцене или на киноэкране. Да и сам Смоктуновский, как известно, умирал в "Гамлете". Мы работали, радовались жизни и меньше всего ждали удара.
После съемок "Белого праздника" я решил отдохнуть в подмосковном санатории имени Герцена, где я бываю почти каждый год. Там совершенно замечательные места. Туда же, как я знал, собирался и Смоктуновский.
До санатория я съездил на неделю на фестиваль в Калининград и приехал 2 августа. В тот же день встретился с Иннокентием Михайловичем и очень порадовался тому, как он выглядел - бодрым, здоровым, даже загорелым. Мы долго гуляли по аллеям санаторного парка, много разговаривали. Среди прочего промелькнула тема возраста, смерти, отношения к ней. Конечно, без тени какого-либо предчувствия.
"Я много сыграл ролей, прожил интересную жизнь и смерти нисколько не боюсь", - это его слова.
Вечером разошлись по номерам, которые были почти рядом, в 9 вечера я включил телевизор, чтобы посмотреть программу "Время", но приемник барахлил, и я зашел к Смоктуновскому.
Мы вместе смотрели программу, он предложил немножко выпить, и где-то после десяти мы расстались.
Утром, выйдя к завтраку, я не увидел его за соседним столиком: решил, что он на процедурах, подождал, а потом спросил у кого-то из сотрудников. Мне почему-то предложили подняться в свой номер, я заподозрил что-то неладное. Оказалось, что в три часа ночи Иннокентий Михайлович почувствовал себя плохо, вызвали врачей, реанимационную "скорую помощь", но сделать уже нельзя было ничего".
Рассказывает Сергей ЮРСКИЙ: "Мы подъехали к Новодевичьему кладбищу. Люди выходили из машин и автобусов, группами двигались вдоль стены монастыря. Сзади меня шла группа людей и разговаривала: "Слушайте, что такое! Почему Смоктуновского хоронят на Новодевичьем?" - "Ну а где его хоронить?" - "На Ваганьковском". - "Почему на Ваганьковском? Новодевичье - это престижное кладбище". - "Ну что значит престижное? На Ваганьковском Высоцкий, на Ваганьковском Есенин". - "О нет, Новодевичье - это самое главное кладбище". - "Но Смоктуновский, именно Смоктуновский... Не знаю - Новодевичье, не Новодевичье, основные гулянья на Ваганьковском"...
Не смешно, ничего не смешно на похоронах, но все равно вздрагиваешь от какой-то нелепости. И вдруг я подумал: "А если действительно на Ваганьковском? В какой компании лежать, в какой компании быть вспомянутым?"...
А потом расходились, ехали во МХАТ поминать, и уже думалось иначе: "А не важно для него, для его памяти - на престижном, не на престижном, потому что в жизни у него было все - и лагерь, и провинциальный театр, и взлеты невероятные, и странности какие-то были в этой жизни. Но уровень, которого он достиг, его несомненный гений - особого рода. В нем ничего не было от мастера, от мастерового, а именно от гениальной озаренности. Его гений в любой компании или без компании, в обществе себе подобных или в полном одиночестве - это звезда незатухающая".
В ОДНОМ из последних интервью Иннокентий Михайлович сказал: "Нельзя победить роль, не отправив в нокаут собственное сердце".
В глубокой печали мы сознаем сегодня, что это так, подлинно так.
Василий Лановой: "Пролетарий над гнездом кукушки"