ОН никогда не думал, что может быть так счастлив, и потому, как заведенный, все время повторял в их с Анжелой первый раз: "Я буду любить тебя вечно, я буду, буду любить..." Он повторял эти слова, забыв, что от восторга кинул шинель прямо на ее библиотечный стол, а на столе стояла баночка с клеем, баночка опрокинулась в самый патетический момент, когда он уже назвал ее своей женой, а она усмехнулась в ответ своим странным всезнающим смехом, а он все повторял "вечно, вечно", хотя на спину липко тек клей, а она начала смеяться, и он все твердил "будулюбить-буду-булюбить", а на него валились одна за другой книги, формуляры и под конец шинель, окончательно потопившая его в нескладно сладкой смеси слов о женитьбе, вечной любви, свободе, дембеле - о всем том светлом и огромном, что должно было через полгода превратиться в беспрерывное, сплошное, нескончаемое счастье... Вот с тех пор
Он боялся
ОН боялся, что весной, когда случится то, о чем они с Макарычем, пьянея с первой буквы, писали на прилежащих заборах "ДМБ-97", она не согласится поехать с ним.
Он сразу все рассказал маме. У него была самая лучшая мама. Мама работала в оранжерее - всю жизнь мечтала выращивать цветы, но цветы оказались делом блатным, и в результате все двадцать лет его нелепой жизни Виктория Никитична сажала в оранжерее бесконечные ряды огурцов, а по вечерам вела кружок любителей классической музыки - и все это для того, чтобы главный в ее жизни цветок за четыре месяца до заветного дембеля написал: "Жди меня с женой. Мы очень счастливы вместе". Дальше сын рассказывал, что семья Анжелы раньше жила в Таджикистане, где служил ее отец (он когда-то был начальником Митиной части), потом отец умер, начались военные действия, пришлось эвакуироваться, и Анжелу по доброй памяти о полковнике Кизякове взяли в часть библиотекарем. Дальше следовала приписка: "Мамочка, я люблю ее так же сильно, как тебя, и мечтаю, чтобы мы жили все вместе долго и счастливо".
Те же слова он писал Анжеле на библиотечных формулярах, специально оставляемых в верхнем правом ящичке стойки. Господи, эти записки - он выводил их ночью в сортире, маленькими буквами, пытающимися сохранить великую тайну, которую никто даже представить не смог: он, последний в строю, с его мерзким ростом метр шестьдесят пять, с этой его смехотворной фамилией Носик - любим самой красивой в части женщиной!
Он любим!
ОН писал формулярчики с сумасшедшими признаниями, стихами, с предложением быть всю жизнь вместе, а потом смотрел, как она их читает, выдавая книги не знающим его счастья соплякам, - улыбаясь своей загадочной улыбкой с прищуром, который так поразил его в их первую встречу.
Он отлично помнил тот день, когда она впервые появилась в библиотеке. Макарыч утром еще сказал: хорошо, мол, хоть одна баба с нормальной жопой будет в части, а Митя рассмеялся понимающе, так понимающе, будто он что-то в этом понимал, а вечером пошел посмотреть на бабу, оказавшуюся толстогубой женщиной лет 30, попросив для вида что-то классическое, типа "Вешние воды", после чего женщина по имени Анжелика (она прямо перед Митей представлялась прапору Машному) усталой кошачьей походкой отошла к стеллажам, и он заметил (это тоже мгновенно врезалось в память), что в профиль она напоминает злого хорька с огромным хвостом - того самого хорька, которого они с Макарычем неделю назад застрелили за забором. Она встала на лестницу, потянулась - он запомнил, как запрокинулся на спину ее длинный черный хвост, как полезла вверх ее смешная красная кофта, и как он внезапно увидел на ее странно загорелой (был январь) руке, прямо возле локтя, огромный белый шрам, который с этого момента не давал Мите покоя.
Она отдала прапору Машному заказанного Конан Дойла - молча, а потом повернулась к Мите и, протягивая Тургенева, насмешливо сказала: "Вам бы "СПИД-инфо" почитать, Носик". У нее оказался низкий хрипловатый голос. "СПИД-инфо" почитать, Носик". Его поразило то, что она назвала его на "вы" и с первого раза запомнила фамилию. "СПИД-инфо", Носик". - "Мы, не выписываем".- "Так выпишем. Заходите".
Присутствовавший при беседе прапор Машной, услышав этот диалог, хлопнул Митю по плечу: "Приходи. Узнаешь много нового". Ну и дальше слова, полагавшиеся Машному по званию. И тут вдруг Митя, сатанея от собственной неожиданной смелости, произнес: "Здесь женщина, товарищ прапорщик". Машной открыл было рот, но Анжела обезоруживающе улыбнулась и произнесла с придыханием - прямо Мите в лицо: "Носик, вы
настоящий мужчина"
И КОКЕТЛИВО протянула руку для поцелуя.
Дальше Митя помнил ее руку, с первого раза - синяя прожилка вены от запястья к локтю, заканчивавшаяся ужасным белым шрамом. Четыре дня этот шрам не давал ему уснуть. Он рисовал себе страшные картины: Анжела, озверев от тоски в маленьком гарнизоне, решает покончить с собой. Она запирает дверь, она пишет записку, она зашторивает окна от шпарящего солнца, она берет лезвие, она наливает воду в ванную, она раздевается - и... Дальше он не мог думать. Дальше в памяти всплывала ее рука, ее кожа, пахнущая молоком, белый шрам - хрупкий мостик, по которому он переходил в новую, большую жизнь, - и все сливалось в неостановимый поток предвкушаемого счастья, мешавшегося с оглушающим состраданием.
На пятый день он встретил ее около столовой. Она стояла с прапором Машным и Митиным защитником Биллом Скворцовым - двухметровым красавцем, которому единственному из роты удалось в рекордные сроки овладеть неприступной крепостью по прозвищу Хиллари, женой Машного. Скворцов, хохоча, обнимал Анжелу за талию, а прапор Машной тем временем щипал Скворцова за загривок. Скворцов рассказывал кошмарный анекдот, Анжела смеялась. Митя с деланно равнодушным видом прошлепал мимо, услышал, как заразительно хохочет Анжела, в знак протеста неловко плюнул в стоявшую рядом урну и вдруг услышал: "Носик, почему вы не заходите за газетой?"
Он пробурчал что-то невнятное, но вечером пошел в библиотеку. Анжела пила чай. "Ешь", - не задавая никаких вопросов, сказала она Мите, поставила стакан и выложила на стол два бутерброда. "Спасибо, я не голо..." - "Ешь. Тебе есть надо". Митя растерянно взял бутерброд. Минуты три Анжела молча смотрела, как он поедает бутерброд. "А как же газета?" - неуверенно спросил Митя, не выдержав молчания. "Я лучше", - ответила она, запирая дверь.
Через два часа ошалевший от счастья Митя вприпрыжку бежал к вечерней поверке, слизывая с губ снежинки. Шел мокрый февральский снег. У входа в казарму курили Билл и Макарыч.
"Нос подрос",
- СКАЗАЛ Макарыч, посмотрев на Митино счастливое лицо. "Отвянь", - с наигранной невозмутимостью ответил Митя, после чего в сортире внимательно осмотрел себя анфас и в профиль. Ему показалось, что черты его лица посуровели.
С тех пор они встречались регулярно, по вторникам и четвергам, в дни работы библиотеки. В остальное время Анжела готовилась в институт. Митя показал ей свои картины - впервые не те, что приходилось делать для наглядной агитации. "Как ты жить-то без меня будешь, Носик?" - осмотрев цветочные натюрморты, вздохнула она. Так же тяжко вздохнула она и в день рождения, получив в подарок свой карандашный портрет. Долго вглядываясь в нечто ослепительно большеглазое, сиявшее с куска украденного со склада картона, она сказала: "Не хватает шрама". Митя вопросительно посмотрел на нее: он много раз собирался задать этот вопрос, но все робел. "Сумасшедший однажды попался, - объяснила Анжела. - С напильником требовал. Слесарей с тех пор не принимаю".
Митя ничего не понял. Он ничего не понимал и тогда, когда ночью слышал разговоры Билла с Макарычем, где Билл объяснял, что в принципе с Хиллари Макарыч ничего не потерял, потому что Белка много лучше умеет (дальше перечислялось что), вот только берет дороговато. "А мы с Анжелой летом на море поедем", - зачем-то прервал его Митя. До дембеля оставался месяц, по утрам у казармы уже пели птицы, и Мите вдруг страшно захотелось одарить всех своим счастьем. "Увезешь Белку, а молодым голодать?" - осадил его Макарыч. "Машной тебя не простит", - хихикнул Билл.
На следующий день Митя, вопреки заведенному расписанию (была среда), отправился к Анжеле. Дверь библиотеки оказалась запертой. Митя сел на крыльце и закурил. Через несколько минут он увидел перед собой сапоги прапора Машного. "Ждешь? - спросил Машной и, не дождавшись ответа, добавил: - Ты ж не курил вроде". Митя затянулся и выпустил дым Машному в лицо. "Кончай дурить, Нос, сегодня среда, - миролюбиво сказал Машной. - Она тебе два раза в неделю дает, а с нас по четвертаку дерет за каждое посещение". После чего Машной постучал в дверь библиотеки особенным стуком - два длинных и один короткий сигнал, и дверь открылась.
Ошалелый Митя припал к зашторенному окну. После положенных сладких вздохов, заставивших Митю затушить сигарету прямо об ладонь, послышался скрип натягиваемых Машным сапог и громкий хохот. "А чего ты с него денег не берешь?" - спросил Машной. "Жалко, размерчиком не вышел, и потом он же это - он у нас последний девственник в части", - ответил Анжелин голос...
На утреннем построении Митя не сделал шага вперед. Прапор Машной что-то проорал, Митя не отреагировал, Билл выкрикнул, что у Носика температура, Машной прорычал, как обычно, выражения по званию, но потом махнул рукой - что с вами делать, дембель на носу... Но вечером Митя не пришел в столовую, не оказалось его и в казарме, потом выяснилось, что Митин автомат не сдан, и вот тут уже Машной поднял бучу. Билл вспомнил, что сегодня вторник, они с Макарычем побежали в библиотеку, толкнули дверь. Навстречу им, переступив через лежавшую в луже крови Анжелу, шагнул Митя. "Это я", - проговорил Митя пластмассовым голосом, протягивая Биллу автомат.
..."Только не 105-я, шесть лет он не выдержит, есть ведь 107-я, там аффект, до трех лет, так они не хотят признавать, а он чистый у меня мальчик, понимаете, чистый..." - как заведенная, повторяла Виктория Никитична, сидя передо мной в редакции. Уходя, она оставила мне Митины письма. "Мать, мольберт Косыреву отдай, - писал Митя спустя четыре месяца на зоне. - С натюрмордами думай сама - по мне так на фиг, я тут по дереву отлично научился, работаю напильником"...