"Мудро замечено, что браки заключаются на небесах, только там ведомо, почему эта красавица - веселая, милая, умница - стала женой ушлого, лысого замухрышки. Что она в нем нашла, почему предпочла всем другим поклонникам?"
Так начал свой рассказ артистично взлохмаченный, рослый, в кожаной куртке, уверенный в себе архитектор из Питера.
Случайные попутчики на пароходе, все четверо сидели на палубе в шезлонгах, наслаждаясь свободой общения анонимов.
Говорили про любовь, как водится, о том, что она занимает все меньше места в жизни - всем некогда, что сам процесс, как выразилась молодая докторша, "сведен к минимуму: на ухаживание, прогулки и прочий охмуреж отводятся недели".
И тем не менее, несмотря на ускорение, на сокращение любовных игр, таинство любви, особенно брака, сохраняется. Каких только пар не встретишь! Приводили примеры поразительного вроде несоответствия. Такие диковинные сочетания, словно бы в насмешку над всеми понятиями, допустим, какая-нибудь уродина, к тому же ведьма, шествует с Аполлоном, общим любимцем. Нет, разгадать небесные соображения невозможно... И что удивительно - ведь любят друг друга так, что, как сказал врач-хирург: "Качество работы небесных свах - высокое". Разлучить эти парочки не удастся, хотя окружающие и пытаются, поскольку считают данное парообразование несчастным случаем.
Собственно, с этого и начался рассказ архитектора про его приятеля Пашу Гуляева, руководителя нашей архитектурной мастерской, фамилию я, извините, заменил. Как-то нас пригласили участвовать в конкурсе, в закрытом, на проект поселка в Швеции, на берегу фиорда. Фирма пригласила предварительно осмотреть это место. Мы туда слетали, взяли переводчицу, хотя что там переводить, красота - она что по-шведски, то и по-русски. Красные камни, зеленая вода, лиственницы, все такой чистоты, что не хочется никакого поселка строить.
Переводчицу звали Аля. Отличная фигура, бюст устремлен прямо на вас, ноги долго не переходят в аппетитный задик, волосы роскошные, натурально-медные. Полное соответствие моде. Есть такой тип женщин: как бы мода ни менялась, они всегда соответствуют. Нужны узкие глаза - пожалуйста, круглые - вот они. В общем и целом Аля не вызывала у нашей бригады возражений. Хотя видно было, что стервозная штучка, хищная натура. Нам видно, а Паше нет, завязалось у них быстро и довольно туго.
Что она в нем нашла, неизвестно. Про талант его знали только мы, в остальном он - скучный, вялый, медлительный, никогда сразу не отвечал, молчит, словно удалился к себе. У него был талант неожиданных решений. А так - основательный, надежный кряхтун. Она совсем другой породы, быстра, нетерпелива, ей надо все куда-то дальше, то, что здесь, - для нее ненастоящее, присела на минутку, словно бабочка, покрасоваться, и сейчас вспорхнет. Ищет, а чего ищет?
Влюбился Паша, видно, всерьез, душа его устремилась от работы к Але, а Аля не шибко поддается. Вернулись в Питер, у нее, оказывается, есть там один швед и еще какой-то циркач.
Паша - главная наша надежда, от него исходили самые лучшие наши идеи, причем талант у него не умственный, фантазии его возникают не из головы, потому что логики в них нет, тем они и хороши.
На первомайский вечер в Дом архитектора Паша пригласил ее, так она умудрилась привести и шведа, и циркача, не постеснялась. После капустника были танцы. На Але было что-то прозрачное, блузка или как это называется, такая коротенькая, что часть живота ее была голой, и голая эта полоса с пупком блестела прелестно, и видно было, как тело ее извивалось, как партнеры держали ее за талию именно в этом месте.
С Пашей она протанцевала всего раз, с другими она то и дело менялась, никого не отпуская. Она играла с ними, словно кошка, а еще вернее, пантера, большая, гибкая, наслаждаясь своей властью. Не то чтобы обдуманно, это у нее было на уровне инстинкта, и от этого ее чисто животные действия выглядели красиво, ею любовались, она чувствовала, что все мужчины кругом смотрят, хотят ее, она видела их всех сразу и видела еще двух, трех женщин в зале, которые не желали уступить ей в этой странной борьбе.
Неожиданно Аля пригласила меня, танцевала она классно, то и дело прильнет, словно присосется всем телом. Движение это было непроизвольно, она знала, что Паша следит за нами. Я сказал, чтобы она следующий танец пошла с ним. Она помотала головой: с ним танцевать комично, ростом не вышел. "А морочить его не комично, - сказал я, - ну ты и стерва". - "Только так с вами и надо, - сказала она, - другие, кто не стервы, не в счет". - "Зачем он тебе, он же не пара". - "Знаю, мужичок с кулачок, да голова хороша".
Ему бы отвернуться, поболтать с подружкой, которую я привел, поухаживать за ней, тут бы Аля заискрила. Примитивный прием, но безотказный. Искусство любовной осады у наших мужиков утеряно, это надо признать. Быть кавалером - большая наука, когда-то ей посвящали годы. Наука не в том, чтобы уложить в постель, сердце завоевать надо, тут ум нужен, и тактика, и стратегия. Кавалеры не только в Испании, а и у нас на Руси умели сочинять романсы, писали любовные письма, это тоже уметь надо. Ничего этого Паша не умел, ему помогало упорство, он действовал с тупой настойчивостью, не жалея себя. Мне он поверял подробности некоторых неудач и достижений. Я отчасти заменял ему родных, которые проживали где-то в Сибири.
В сентябре он сообщил о своем успехе - они вдвоем едут к морю, в Сочи, Аля предпочла его всем другим. Уезжают послезавтра. Мы ахнули. Работа наша и так шла "без божества, без вдохновенья". Все ждали, когда Паша очухается. Отъезд его гробил последние надежды. Столько мы планов строили вокруг этого конкурса! Группа наша, а всего-то нас было пять человек, пошла на прямое объяснение с Пашей. Разговор вышел крутой. Сеня Шустер, единственный наш в ту пору женатик, высказался, что нет такой женщины, из-за которой стоило бы пожертвовать конкурсом, а по сути, творческой репутацией. А эта особа - тем более. На особу навалились скопом. В ней видели виновницу всего, она вампирша, хищница, и пошло-поехало. Распалились, сказали, что он отверг все наше братство, что предатель. Произошел бунт на корабле - "нас на бабу променял!"
Паша слушал смиренно, кряхтел, потел... В конце концов мы его достали, и он взорвался: "Три года не имел отпуска, какое право мы имеем, нам лишь бы для конкурса его использовать, мы на его горбу хотим..." Он запрещает нам поносить Алю, не наше дело, с кем он...
Еле удержались от полного разрыва.
Я полагал, что один вижу стервозность Али, оказывается, все однозначно воспринимали ее надменность, взгляд ее холодных зеленоватых глаз. А для Паши она была воплощением мечтательности, открытая, нежная душа, надо же - такое расхождение, даже высокого роста ее он не признавал!
Он отбыл, а нам осталось рассуждать о превратностях любви. Главный наш специалист по этой части, Аркадий, считал, что мужчины делятся на две категории: те, кто видит все недостатки возлюбленной, допустим, ту же стервозность или занудность, видят и кривые ноги, и страсть к тряпкам, видят - и не принимают во внимание. Это безнадеги, они обречены, им уже ничто не поможет. Вторая категория: те, кто ничего не замечает, перед ними идеал, созданный их воображением, нет ни ее глупости, ни болтливости, ни того, как она чавкает и как много ест. Но время-времечко идет, время катится, и чавканье это однажды будет услышано. Ежедневное чавканье в конце концов сделает трещинку, обнаружится и обжорство, в один прекрасный день он увидит ее совсем по-другому, от идеала ничего не останется.
Может, Паша и состоял в этой категории. Но все равно, брак его с Алей ничего хорошего нам не сулил. Она его определит на какое-нибудь более выгодное место. К примеру - на телевидение. Или проектировать виллы новым русским.
Вряд ли он сумеет вернуться к нам.
Прошла неделя, и вот поутру, придя в мастерскую, мы застали его за кульманом, он сидел и чиркал, как всегда, на обороте полученных инструкций.
"Нагулялся и хватит", - сказал он. И больше никаких объяснений. Ни веселым он не был, ни удрученным. Но что-то в нем изменилось, он как бы ощетинился. Все, что мы наработали, все его собственные наброски он перечеркнул, высмеял, лучше вообще не выходить с такой трухой, заключил он. Взялись заново за проект, взялись со злостью, Паша ожесточил нас, мы кинулись в мозговую атаку. Впрочем, наша работа тут ни при чем, замечу лишь, что Паша требовал безумной идеи: "Давайте абсурд, не бойтесь абсурда, столько с нами происходит абсурда, тащите его сюда!"
В один из этих сумасшедших дней позвонила Аля. Позвала к телефону меня, спросила без предисловий: что мне рассказал Паша, почему он сорвался и уехал? Неужели ничего не рассказал?
"А что произошло?" - спросил я. "В том-то и дело, что ничего, схватился и уехал. Может, по работе, может, его осенило?" - "Да нет, не похоже", - сказал я. "Но должна быть причина, - настаивала она, - он же с тобой делится". - "Я думал, что у вас что-то произошло", - сказал я. "У нас - абсолютно ничего, вернулись с похода, не ссорились, не было никаких объяснений, взял чемоданчик..." Несколько дней она еще ждала его в Сочи, звонила ему домой, ничего не добилась, он говорил совершенно невыносимым тоном. Что ей делать? Она не знает, что и думать.
Я обещал поговорить с Пашей. Как только начал, он сразу же оборвал меня: "Кончай. Не морочь мне голову, - потом добавил: - Как-нибудь в другой раз".
Вижу - лучше не подступаться.
Приехал шведский заказчик, ему надо было сообщить новые условия. С ним появилась Аля. При виде ее Паша сослался на нездоровье, ушел, оставив меня вместо себя. Аля восприняла это как оскорбление, накинулась на меня: он даже видеть ее не хочет, сукин сын, он ей испортил отпуск, он издевается над ней, ладно, так это ему не пройдет... Все это она выговаривала мне в промежутках между переводом, не меняя приветливого выражения, и голос ее звучал так же замшево, как для шведа. Снова требовала сказать, что случилось, и как она его ненавидит. За что? Так не поступают, чтобы ничего не объяснить. Наверное, она была права, но теперь-то чего она хотела? Она обругала меня, повторяла, что это все бесчеловечно, это хамство, она рассчитывается с ним, со всеми нами.
Я боялся, чтобы она не разрыдалась, на шведа это произвело бы нехорошее впечатление, но маска ее держалась безупречно. Можно было ей посочувствовать: действительно, Паша ухлопал, добиваясь ее расположения, столько сил и времени, что она имела право хотя бы знать.
Прошло два месяца. Конкурс мы проиграли, хотя проект наш многим нравился.
Позвонила Аля, сообщила, что это она постаралась, наговорила на нас всякого, так, мол, и передай Паше. Представляете? Может, она набрехала, все равно - сучка, мы-то при чем, я выложил ей без купюр, кто она такая, она только смеялась. Паше я ничего не сказал. По случаю проигрыша была выпивка. Паша ночевал у меня, дома мы еще приняли и стали выяснять отношения. Тут у меня сорвалось насчет Али: не стоило ему так беспричинно рубить с ней, женщины этого не прощают, с ними лучше сохранять отношения, вообще производить надо друзей, а не врагов. С женщинами лучше расставаться за свой счет, а не за их. Есть на то разные способы: выставить себя недостойным, можно идиотом, можно неудачником, можно больным, даже импотентом. Он же, с его топорным характером, не умеет ни жить, ни любить. Да, она ему не пара, допустим, он прозрел, но за что же обижать человека, скажи, что тебе надо подумать...
Паша уныло соглашался с тем, что он неудачник, поносил свой характер, свою безотцовщину, свой комплекс - провинциальный дурень, да еще с претензиями, да еще коротыш. И так он ополчился на себя, что рассказал, что там произошло, на Кавказе. Совсем не то, что мы думали. Отправились они вдвоем с Алей в поход в горы, на озеро, где была когда-то дача Сталина, с ночевкой в горах. Надели рюкзаки и зашагали. У одного духана свернули с наезженной дороги на каменистый проселок, в прохладу ущелья. Водопады, каменные кручи, лианы, развалины, птицы поют - сплошная романтика. Вечером в горах разожгли костер, посидели как нельзя лучше, во тьме, когда легли спать, что-то трещало, верещало. Аля в страхе прижималась к нему, ища защиты, что он охотно делал всю ночь.
Наутро направились дальше. Тропа вывела их к мостику через горную речку. Поток клокотал глубоко внизу среди камней. На самом деле мостика не было, а было отесанное бревно, положенное через пропасть.
Аля, пританцовывая, легко перебежала на ту сторону. Паша, как ступил на бревно и оно качнулось, сразу ощутил его неустойчивость, испугался. Ему бы попятиться, а он сделал еще несколько шагов, примерно треть пути, голова его закружилась. Внизу, далеко внизу, среди камней клокотала вода, рев ее слышался слабо, доносилось лишь холодное дыхание. Знал, что смотреть вниз нельзя, но каким-то боковым зрением все же видел там, в глубине, желтоватую пену. Ноги его дрожали, он остановился, не в силах двинуться дальше. Стоять было еще хуже, икры сводило от боли. От страха он покрылся п`отом, это был даже не страх, а ужас, потому что он представлял, как он срывается и летит, летит на камни. Аля обернулась к нему, он ощутил на своем лице жалкую потную улыбку, почувствовал, что больше не может двигаться, опустился на колени, схватился руками за бревно, теперь он вынужден был лицом к лицу смотреть в пропасть, она тянула его все сильнее. Аля не догадывалась, что с ним происходит, она уселась на пне, болтая ногами, жмурилась на солнце, она пребывала в другом мире, не ведая, как смерть приблизилась к нему.
Может быть, Аля решила, что он что-то рассматривает там, на дне.
Что было делать. Он полз, прижимался животом к бревну и полз, обхватив его руками и ногами. Рюкзак сполз на бок, он бы сбросил его, если б не боялся оторваться от бревна. Ужас не отпускал его, джинсы его стали горячими, мокрыми, он понял, что обмочился, ему было все равно. Бревно никак не кончалось. Он полз и полз, может быть, он даже плакал, он уже не отдавал себе отчета. Смерть еще ждала его там, внизу. Теперь, когда он был с ней лицом к лицу, все остальное потеряло смысл. Ни стыд, ни трусость ничего не означали. Одна лишь мысль владела им - нет на свете ничего, за что стоило бы погибнуть. Он ухватился за эту мысль, и тащил ее на себе, и не расстался с ней, когда приполз на тот берег.
Аля со смехом спросила его, что он там высмотрел на дне? Он промычал что-то невнятное. Возможно, она ничего не заметила. Или делала вид, ему было наплевать. Он был противен себе, он как бы заглянул в себя, в самую глубь, и увидел, как он жалок.
Вот, в сущности, и все, что случилось. Когда она вернулась в пансионат, он собрал свои шмотки и улетел. Объяснять что-либо Але он не стал, он сам себе объяснить не мог. Он больше не хотел ее видеть. При мысли об Але появлялся страх увидеть себя червяком, мокрым, дрожащим, ползущим по бревну.
В качестве эпилога могу сообщить, что Аля вскоре вышла замуж за "шведскую спичку". Время от времени она присылала мне свои фото из Гренландии, Норвегии, однажды из Новой Зеландии, свидетельства своей состоятельной жизни. Явно с расчетом, что я покажу Паше. Он рассматривал их без интереса, как рекламные картинки. Ее все еще мучила загадка разрыва. Меня же удивляло: куда же подевалась его любовь? Куда девается это, казалось бы, неодолимой силы чувство? Кажется, оно овладело всею жизнью - и вдруг пропадает, словно схлынет в пробоину, и никаких следов.