Ольга Кожухова из тех, кто в самую короткую летнюю ночь - с 21-го на 22 июня - кружился на школьном выпускном балу в сорок первом. Зачисленная на филологический факультет Воронежского университета без экзаменов (золотая медаль), студенткой стать отказалась. "Прихожу - вижу себя в списке принятых, а рядом объявление: набор на курсы медсестер. Что было раздумывать: война..."
Дошла до Берлина. Два ордена, пять медалей, контузии, ранение в лицо, отчего всю последующую жизнь она была вынуждена фотографироваться лишь в профиль. Писала стихи, но стала прозаиком. Книга "Двум смертям не бывать" о женщине на войне переведена в Англии, а "Донник" - почти во всех странах Европы. Потом были "Фонарики, плывущие по реке", "Не бросай слов на ветер". И наконец, дневники, до сих пор ждущие своего издателя и своего читателя.
Болезни и следствия фронтовых ранений заточили Ольгу Константиновну в четырех стенах. На ее письменном столе - гора исписанных, неразобранных страниц. Это дневниковые записи последнего десятилетия. Разбирать их, приводить в порядок некому.
...Сопротивление духа. Сопротивление немощи, одиночеству, забвению - вот что такое дневники Ольги Кожуховой, отрывки из которых мы сегодня публикуем.
ЛОШАДЬ - первая в моей жизни "игрушка". Вместе с собакой. Лошадь была вороная, красавец Мальчик, собака - белая, лохматая кавказская овчарка Пальма. На Мальчике я потерпела аварию. Но остался Мальчик в памяти олицетворением благородства, почти такого же выразительного, каким оно бывает у благородного человека. Аристократическим. Не высказанным ни жестом, ни словом, а у лошади - ни единым "посторонним" движением.
СМОТРЮ конные соревнования: человек упал и остался лежать на траве, а лошадь летит, увлеченная общим потоком. Лошадь без всадника... наша страна.
ЧУЖАЯ собака так обрадовалась чужим детям - девочкам-двойняшкам, так ласково кинулась к ним обниматься, облизывать их, так бешено заработала пышным хвостом, что невольно улыбаешься. А впрочем... Я бы тоже, наверное, кинулась и "забила хвостом", если бы кто-то появился вдруг в моей пустой ледяной квартире.
НЕ ЗАБУДУ сцену на Тверском бульваре ночью, сразу после войны, возле Камерного театра. Я в клетчатом платке, в военной гимнастерке и юбке. И вдруг трое парней обгоняют меня. И один выстреливает щелчком свет из длинного карманного фонаря - и: "Да-а, вот это глаза..." А теперь один знакомый, который знал меня еще до войны: "Оля, где твои глаза?" А я знаю, где?! Наверное, на войне. Еще не демобилизовались...
Беловежская Пуща. Витово.
Дым солдатских землянок в лесу.
Это время, тобою забытое,
Я, как песню, сквозь жизнь несу.
Запах вялой листвы и мяты,
И цветы из обветренных рук.
И забывшие женщин солдаты.
И для них только лишь - политрук.
Мне запомнятся дни этой осени
И летящие с дальних полей
В беловежской отчаянной просини
Косяки журавлей... Журавлей...
ЧЕТЫРЕ утра. Полночи не сплю, вспоминаю войну, День Победы... За окном в туманной серебрящейся дымке облачков - луна, огромная, словно шар, светит прямо в глаза, на подушку.
...В декабре сорок первого под Москвой стояли мы в брезентовых палаточках. Наш медсанбат, попавший потом в окружение под Вязьмой... Я должна была идти с ними, но отстала - заболела в дороге воспалением легких, добиралась с повозочными. Комбат наш, прекрасный человек, тоже ушел со всеми, а вместо него был один... здоровенный мужик, выгонял меня из кабины, чтобы я шла пешком, а сам садился. Тридцать градусов мороза, и я шла с воспалением легких, сил не было, а на Смоленщине мы попали под дикую бомбежку и танковую атаку, отступали по глубоким снегам. Остались живы, а те, кто ушел вперед, с кем и я шла вначале, погибли все.
НА ВОЙНЕ мне были страшны не те ужасы, которые я переживаю или уже пережила, а те, которые на мою долю еще не выпали, но я о них слышала: ужас окружения, ужас плена и пыток, ужас смерти во сне - как у шофера в Износках, лежавшего надо мной на полатях. Я проснулась тогда не оттого, что самолет обстрелял улицу, и не оттого, что крупнокалиберная пуля пробила стенку дома прямо над моей головой, а оттого, что капли крови стали капать на меня с убитого человека. Шофер погиб, не проснувшись.
КАКОЙ ужасной бывала на войне смерть! Эти оторванные ноги и руки, эти трупы без головы... Я видела в бою под Ельней: только плечи, грудь и живот - вот и все, что осталось от человека. Но я видела все это и любила жизнь, была весела, так хохотала и шутила - над каким-нибудь перетрусившим собратом, - что и думать не думала, что однажды, в мгновение может кончиться для меня все, что люблю: земля, люди, дождь, солнце, ветер, цветы на обочине дороги. Даже голод и холод, грязь, рев буксующей в луже полуторки, бессонница от гудящего в небе ночного бомбардировщика, швыряющего столбы пламени вниз. Да, в этом кошмаре я была счастлива, жизнелюбива, смешлива и насмешлива. Как бы мне эти качества пригодились сейчас - больной, одинокой, разучившейся смеху...
В ФЕВРАЛЕ сорок пятого мы идем через всю Польшу пешком - от границы до границы. По мокрому снегу, по грязи, растертой в маслянистом черноземе по ступицы колес пушек, крупнокалиберных минометов, повозок, машин с прицепленными позади походными кухнями фантастических очертаний, с зарядными ящиками и противотанковыми "мухобойками" - их зовут еще "Прощай, Родина!" Иной грузовик со снарядами или мясными тушами еле тащит на тросе такую же, всю оббитую осколками, расшатанную полуторку, потерявшую ход. Все спешат. И люди тоже. Перегруженные до предела: за спиной в вещмешках целый "склад". А кто несет и минометы, снаряды, ступая устало, тяжело... К Победе! К Победе!
МЫ расписались не в загсе, а на Рейхстаге. Наши фамилии рядом - и дата: май 1945 года.
В ВОРОНЕЖ возвращаться было некуда. Пришла на место своего дома: ни фундамента - чистое поле и телеграфный столб скосившийся. Но этот поруганный, на девяносто шесть процентов погибший город издал в сорок шестом году книжку моих стихов - тех, что печатались в армейских, фронтовых газетах.
С этой маленькой - буквально с блокнотик - книжечкой я поступила в Литературный институт. И там вдруг... заскучала! Расхотелось писать стихи. Тайком что-то такое пережитое, свое, попыталась изложить прозой, решилась показать Паустовскому. И Константин Георгиевич взял меня в свой семинар.
А НОЧЕВАТЬ иногда даже в аудиториях приходилось. Накроешься шинелью - как на фронте. Холод, голод. А потом вдруг генерал какой-нибудь знакомый налетит: Олечка, гульнем? - и в ресторан: зеркала, роскошь... Странная жизнь, да?
ГОВОРЯТ, что наша молодость выпала нам в плохие времена, в худшее из времен. Что время нас покалечило и одурачило и якобы сделало нас подлыми.
Но... кого? Я не из огнеупорной глины, я не защищена никакими заговорами, наговорами, целебными травами. Но я не убийца, не провокатор, не вор, не доносчик и не меняю свои убеждения согласно указаниям и увещеваниям "сверху".
ПОСЛЕ войны в течение нескольких лет мне снился один и тот же повторяющийся кошмар: всесокрушающая бомбежка. Но бомбили не немцы, а американские "летающие крепости" - как в Берлине, как в Дрездене. Я видела завалы на улицах, когда целые кварталы огромных, десятиэтажных домов лежали, как будто бы приподнятые и уроненные на землю, - так, что каждый кирпич подвинулся и лег чуть-чуть не на место, а рядом. Словно бы все сместилось слегка, а сместившись, не выдержало напряжения и поэтому поползло пологими дымными склонами... И вот женщины и старики тихо бродят, ступая с камня на камень, слушают: нет ли где стона, не откликнется ли кто-нибудь живой? Но нет, не откликнется.
Я и теперь боюсь неизвестного. Не того, что уже было в истории, а того, что нам, грешным, пока еще неведомо.
В ПРОГРАММЕ телевидения написано: "Стратегия победы". А я все читаю: "Трагедия победы".
Черчилль в мае 1945-го сказал: "Кончилась битва гигантов. Теперь начнутся войны пигмеев".
Так и случилось.
КАК только где-нибудь в мире начинается заварушка - ищите не женщину, а нефть, золото, алмазы, уран. И вот вам Норвегия, вот вам Таджикистан, вот вам хрен, а вот вам редька! И сколько же будет еще на земном шаре эдаких "огородов"?
СМЕРТЬ на войне шла по людям, как коса по траве, к этому даже привыкаешь. А вот в мирное время... Нет-нет. Это в тысячу раз и бессмысленней, и страшней. Гибель милого человека, той же Юлии Друниной...
КАК часто теперь говорит и думает за меня многократно разбитая, дважды контуженная, больная моя голова. Люди-то этого не знают... А это болят сплюснутые взрывами бомбы и артснаряда клетки мозга, кровь по капиллярам пробирается с трудом, с визгом, с писком, под огромным давлением. Ну не встанешь же на Красной площади, не крикнешь: "Люди, милые! Я еще пригожусь..."
ЖИТЬ и жить бы спокойно на своей и однажды уже защищенной - и мною тоже - такой большой, такой богатой и все еще неухоженной русской земле. Жить и жить бы в трудах и заботах - и в мире со всеми...
Смотрите также:
- СВИДЕТЕЛЬСТВУЮТ ЗАЛОЖНИКИ. Чеченцы ушли, а страх остался →
- Лебединая песня ушедшей страны →
- Москва - Берлин →