95 лет со дня рождения Виктора Некрасова.
Предлагаем вниманию читателей отрывок из воспоминаний писателя, автора легендарной книги "В окопах Сталинграда"
СЛУЧАЙ или, точнее, знакомство это произошло в Дрездене в мае сорок пятого года, через несколько дней после капитуляции Германии. Жили мы в замке, принадлежавшем когда-то саксонским королям, в их летней резиденции. Кругом был парк, какой и должен быть вокруг замка, с древними липами, тенистыми аллеями и задумчивым прудом, по которому, вероятно, когда-то плавали лебеди.
В замке жили престарелые художники, целыми днями где-то пропадавшие и приходившие поздно вечером с наполненными до отказа рюкзаками. Жили они в правом флигеле дворца, я со своим батальоном - в левом.
Война кончилась, но работы было много. Ежедневно приходилось ездить в Дрезден и заниматься там разминированием и приведением города в порядок.
И вот как-то вечером возвращаюсь я из города, усталый и голодный, и встречает меня во дворе дежурный по батальону - хитроглазый сержант Черныш.
- Вас там, товарищ капитан, якийсь старичок, нимець, дожидаеться.
- А что ему нужно? - спрашиваю.
- Не знаю, не каже.
- "Лебенсмиттель", должно быть. Направил бы прямо к старшине.
"Лебенсмиттель" - продукты питания - облечённая в приличную форму просьба поесть - первая фраза, которой научились наши бойцы от немцев.
- Ни, вас, каже, треба.
- А где он?
- Там, у зали сидить.
СТАРИЧОК оказался маленьким, сухоньким, на вид лет шестидесяти, но ещё подвижно╫й и довольно сохранившийся, с обвислыми, как у породистой собаки, щеками, довольно бодро торчащими подкрашенными усами и невероятно аккуратно причёсанными, вернее расчёсанными, реденькими волосиками на голове. Одет он был, несмотря на жару, в пальто с потёртым бархатным воротником, из которого выглядывал другой - стоячий, крахмальный. Брюки были узенькие, в полоску, на руках лайковые перчатки кремового цвета, за спиной, как у всякого добропорядочного немца в то время, болтался, точно горб у голодного верблюда, полупустой рюкзак.
При моём появлении лицо старичка приняло смешанное выражение удивления, восторга и горделивого достоинства - весьма сложное и неожиданное сочетание чувств.
- О-о-о! - сказал он и, слегка склонив голову набок и вперёд, сделал несколько мелких шажков по направлению ко мне.
- Я чрезвычайно рад, герр оберст (я был только капитаном, но старичок возвёл меня почему-то в полковники), чрезвычайно рад, герр оберст, что имею дело с таким высококультурным и образованным человеком (опять-таки я не совсем понял, какие у старичка были основания сделать этот вывод, но возражать не стал, бог с ним). Я пришёл поговорить с вами, герр оберст, по очень важному и существенному для меня делу. Я пришёл поговорить об этом дворце, об этой усадьбе, так сказать. Видите ли, герр оберст, этот дворец и эта усадьба принадлежат мне.
Старичок встал. Мне даже показалось, что он стал немного выше.
- Меня зовут Август-Фридрих-Вильгельм Четвёртый. До ноября 1918 года я был королём Саксонии.
Не буду врать - я опешил. Я ожидал чего угодно, только не этого. Я никогда в жизни не встречал королей. Разве что Людовика XIII и Ричарда Львиное Сердце в романах Дюма и Вальтера Скотта. Одним словом, представление об этой категории лиц я имел довольно туманное. Но всё-таки имел. То же, что сейчас сидело передо мной - суетливое, с фиолетовыми усами и бесконечными "герр оберст", - рушило все мои представления о тех, кто в книгах именовался августейшими монархами.
Я предложил папиросу. Август-Фридрих-Вильгельм IV с охотой взял. Похвалил табак. Я предложил ему пачку. Он сказал "о-о-о" и спрятал её в рюкзак.
- Вы художник? - спросил я его.
- Нет, к сожалению, я не художник. Бог не наделил меня талантом. Но я помогаю художникам. Я помогаю бедным старым художникам. - В этом месте его голос слегка дрогнул. - Я даю им кров, которого они лишены.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что у короля таких дворцов ещё три и что все четыре он сдаёт, вернее, сдавал, и вот теперь его очень интересует, у кого он должен получить разрешение, "или как это у нас называется", одним словом, где он может оформить свои права на владение этими четырьмя дворцами.
В самых вежливых выражениях я ему дал понять, что этот вопрос пока ещё не решён и что, когда он будет решён, его, Августа-Фридриха-Вильгельма, об этом поставят в известность, а пока, если он не возражает, я могу его снабдить кое-какими "лебенсмиттелями".
О, бедный, бедный король! С каким видом он укладывал в свой рюкзак консервы и хлеб, выданные ему моим старшиной Федотиком. Он всё время повторял свое "о!", причём каждый раз на более высокой ноте, и на лице его можно было прочесть весьма длинную фразу, обозначавшую приблизительно следующее: "О, как это всё тяжело! Но что поделаешь - жизнь, увы, устроена так, что иногда и венценосцам приходится прибегать к услугам добрых людей".
ОН СТАЛ довольно часто заходить ко мне. Он приезжал на стареньком велосипеде, оставлял его около ворот и, любезно приподымая котелок, шёл через весь двор к моему флигелю. Черныш, сияя, докладывал: "До вас опять цей самый, король йихний..." - а из-за его спины уже выглядывал, тоже сияющий, Август-Фридрих-Вильгельм со своим неизменным рюкзаком.
- Морген, герр оберст. Сегодня чудная погода.
Он садился в кресло, закуривал папиросу и каждый раз восторгался русским табаком.
- Прима, прима!
Насчёт дворца и усадьбы он уже не говорил. Его интересовало другое.
- Вот вы скажите мне, пожалуйста, герр оберст, как, на ваш взгляд, могли бы отнестись ваши власти к тому, чтобы я открыл, например, небольшое дело. Ну, совсем пустяк какой-нибудь... Дрезденские дамы, например, очень страдают сейчас из-за отсутствия шляпок. Дама всегда остаётся дамой. Что поделаешь. Война войной, а дама дамой, - он игриво улыбался и слегка хлопал меня по колену. - Вот и хочется как-то помочь им...
- Так же, как вы в своё время помогали художникам?
Он делал вид, что не понимает моей шутки, а может, и действительно не понимал.
- Вот именно, вот именно. Нас четверо - я, моя супруга, дочь и её муж, очень приличный, воспитанный господин, не нацист и никогда им не был. Вот и всё. Никакой наёмной силы, никакой эксплуатации, так что с вашей точки зрения, - он опять очень мило улыбался, - никаких, так сказать, нарушений...
Я ничего не мог ему посоветовать, так как был несведущ в этих вопросах, и каждый раз он очень огорчался.
А как-то он притащил в своём рюкзаке два громадных семейных альбома. Это были пудовые фолианты, тиснённые золотом, с гербами на переплётах и массивными застёжками. Внутри было сборище королей, принцев и курфюрстов со всеми их семействами. Сам Август-Фридрих-Вильгельм изображён был более чем в двадцати видах - пухлым младенцем с задранными кверху ножками, отроком в бархатных штанишках и с кружевным воротничком, усатым буршем в корпоративной шапочке, ещё более усатым офицером какого-то кавалерийского полка и, наконец, в королевском облачении - в мантии, короне, весь усыпанный орденами. Усы у него торчали почти как у Вильгельма, и в глазах было что-то такое монаршье.
Уходя, он подарил мне большую фотографию, где были изображены он и его Амалия: он - в безукоризненном фраке, она - в подвенечном платье.
ЗА ДЕНЬ или два до того как наш батальон должен был совсем покинуть Дрезден, я совершенно случайно опять столкнулся с "поверженной династией".
Я шёл по одной из разрушенных улиц города, когда за моей спиной раздался знакомый голос:
- Герр оберст, герр оберст!
Я обернулся. Август-Фридрих-Вильгельм приветливо махал мне рукой и подзывал к себе. Он выглядывал из какой-то щели полуразрушенного дома, а над головой его красовалась вывеска: "Шляпное дело м-ме Амалии". Вывеска была красивая - слева нарисована дамская шляпка и ленты, а над именем мадам Амалии лев и единорог, с закрученными хвостами и высунутыми языками поддерживали корону.
- Прошу, прошу, герр оберст, заходите.
Я зашёл. Внутри было очень чистенько и уютно.
- Как идут дела? - спросил я.
- Средне, герр оберст, весьма средне, - Август-Фридрих-Вильгельм покачал головой. - Сами понимаете, покупательная способность у населения невелика. И с материалом к тому же трудно. Хочется, чтобы всё было всё-таки первосортное, а время такое, что первосортное, сами понимаете, не всегда удаётся достать. Трудно, в общем, трудно. Думаем вот, параллельно, начать открытки продавать. Старый, так сказать, Дрезден и Новый. До и после. Вы меня понимаете? Любопытно? А? Как на ваш взгляд - спрос будет?
Он отошёл к своей Амалии и о чем-то с ней зашептался. Потом неожиданно спросил меня:
- Ваша жена, герр оберст, блондинка или брюнетка?
- Шатенка, а что?
Они опять пошептались. Дочка куда-то вышла и вернулась с большой круглой коробкой.
- Так вы говорите, шатенка? - опять спросил меня старик.
- Шатенка.
- Тогда вот, прошу. От меня и, - он сделал жест в сторону своей супруги, - фрау Амалии. Это носит сейчас вся Европа.
Он протянул мне коробку. В ней оказалась очень большая и уродливая шляпа розового цвета, с голубыми бантиками и какими-то букетиками, приколотыми к разным местам. Я был очень тронут и поблагодарил.
Я пробыл ещё минут десять в их магазинчике. Потом попрощался и направился к выходу.
- Айн момент, герр оберст, - фрау Амалия любезно кивала мне из окошка кассы. - С вас пятьсот марок, герр оберст.
- С меня?..
- За шляпку. Вы нигде в городе так дёшево не найдёте.
Я вынул пятьсот марок и заплатил.
- Ауф видерзейн, герр оберст, - сказала фрау Амалия, протягивая мне чек.
- Ауф видерзейн, - как эхо, повторили дочка и зять.
- Ауф видерзейн, - сказал Август-Фридрих-Вильгельм, открывая передо мною дверь. - Заходите, не забывайте. На днях уже открытки будут. Старый Дрезден и Новый. Разрешите вам оставить серию?
ШЛЯПКУ я подарил нашей поварихе - она осталась очень довольна, свадебную же карточку - её сынишке. Он пририсовал обоим - и Августу-Фридриху-Вильгельму IV и Амалии - роскошные усы и бороды, щёки раскрасил красным карандашом и утверждает, что оба они от этого стали намного красивее.