ОН БЫЛ запрограммирован, казалось, жить лет двести. Могучий организм, переживший такие нагрузки - и творческие, и, мягко говоря, нетворческие. Мощнейшая энергетика: его голос способен взрывать, разрывать, вспарывать пространства и души.
НАВЕРНО, все очень талантливые люди обладают даром пророчества. Высоцкий напророчил и собственную судьбу, написав в последнем стихотворении: "Мне есть что спеть, представ перед Всевышним, мне есть чем оправдаться перед ним". Он сказал еще как-то незадолго до ухода: "Я или умру, или выскочу". Не выскочил. Не удалось.
"Но я приду по ваши души"
ДА и не могло, наверное, удаться. Есть люди, которые всю жизнь тлеют, коптят, изо всех сил оберегают себя, любимого, холят и лелеют - а уж если расходуют, так предельно экономно. Высоцкий жил взахлеб, вразнос, наотмашь, сжигая себя, а в последнее время - уничтожая. Жить, не вписываясь в эпоху, не принимая правил игры, - в этом Высоцкий разделил судьбу самых ярких, одаренных, трагических, свободных и самых неугодных официальной эпохе людей: "Мы тоже дети страшных лет России, безвременье вливало водку в нас".
Таких людей невозможно представить в почтенной старости. Да, впрочем, трудно представить Высоцкого и в нашем времени - как ни парадоксально, он родился и жил очень вовремя, то было его время, убившее его и при этом давшее ему дыхание, - то, а не наше, которое, казалось бы, он бы так поприветствовал.
Думаю, многое сегодня было бы для него не менее неприемлемым, мучительным, чем тогда, в брежневские времена. Да он и сам, опять-таки пророчески, про это написал: "Я не умру мучительною жизнью, я лучше скорой смертью оживу". Кощунственно, быть может, но он действительно жив во многом потому, что его давно нет с нами, а он все приходит "по наши души".
Он был обречен жить на разрыв аорты. И умереть, не дожив до благородных седин, почестей и оздоровительного бега трусцой. Его вдова, Людмила Абрамова, сказала: "Если бы он не умер тогда, в 1980-м, все равно бы скоро сгорел". Он умел все делать только на грани, запредельно - работать, сочинять, петь, пить, любить, дружить. Жить. На износ, на самоуничтожение, "на свой, необычный манер". Но иначе не мог и не хотел: "Рвусь из сил и из всех сухожилий", "я коней своих нагайкою стегаю, погоняю", "я скачу, но я скачу иначе... по-другому, то есть - не как все"... Он шел по жизни без страховки, как его герой канатоходец - "по канату, натянутому, как нерв". Его герой сорвался. Он тоже.
"Не ломаюсь, не лгу - не могу!"
ЛУЧШИМ итогом его концертов были для него порванные струны гитары и содранные до мяса пальцы.
И, как ни странно, именно в этой его счастливой самоотдаче, хоть и завершившейся трагическим самосожжением, - суть его натуры. Но мысль не отпускает: нужен ли он сегодня? С этим его: "Не ломаюсь, не лгу - не могу. Не могу!"
"У нас любить умеют только мертвых..." Нет, его как раз куда больше любили живого. Он мог победить любую аудиторию. Его обожали шоферы, рыбаки, спортсмены, космонавты, академики, врачи, зэки, студенты, продавщицы, стюардессы. "Доценты с кандидатами" и слесари - все считали его, "всенародного Володю", своим в доску, и после него другого такого "всенародного" у нас не было. "Мы понимаем эту ностальгию по бывшим современникам своим..."
Так неужели он был сверхвостребован и суперлюбим только в застойные, тухлые, глухие года, когда его уничтожали унижением, незамечанием, когда его попросту вычеркивали из искусства, из жизни, не выпускали пластинки, вырезали из фильмов песни, не давали сниматься и снимать? Неужели мы так привыкли: все, что истинно, - непременно должно быть вопреки? А он тогда переживал, хотя и странны эти ребяческие переживания человека такой одаренности и внутренней свободы. Теперь, когда открывают в его честь мемориальные доски, его именем называют улицы и горы, когда изданы тома его сочинений и выпущено полное собрание записей, странно вспоминать, что его не принимали ни в один творческий союз, не давали званий. Иноходец. Он всегда выбирался "своей колеей".
Сейчас в моде этакая душевная некрофилия - все разрешено, и прорвало плотину. Усиленно ищут грязцу, порчу, пороки в жизни ушедших. Словно забыв, во-первых, что, по Чехову, "талантливый человек в России не может быть чистеньким", и, во-вторых, по Пушкину, даже если он "мал и мерзок, но не так, как вы, - иначе".
Всем жаждущим "правды" и только правды о жизни Высоцкого лучше бы вслушаться в его песни: "Я не люблю, когда мне лезут в душу, тем более - когда в нее плюют", и "когда чужой мои читает письма, заглядывая мне через плечо", и "я ненавижу сплетни в виде версий".
Да, любят и умеют у нас, как нигде, сотворять себе кумиров, а после сладострастно их развенчивать. Либо в ноги, либо - в ухо. Вот и сейчас, спохватившись, возлюбили Высоцкого (кстати, ненавидевшего, по той же песне, "почестей иглу") - все эти мемориальные доски, музейные экскурсии, чудовищные памятники (лишь один хорош - в таганском театральном дворике). Высоцкого, кто-то уже заметил, стали насаждать, как картошку при Екатерине. Но опять же сам он будто все предвидел: "...Как венец моего исправленья - крепко сбитый литой монумент при огромном скопленье народа открывали под бодрое пенье - под мое - с намагниченных лент". А в финале этой песни он "ушел всенародно из гранита".
Он даже жизнью в конце концов распорядился, как хотел: "Я разгрызу серебряный ошейник, порву бока и выбегу в грозу".
Босоногий МАЧО