ТО, ЧТО ВСЕГДА БОЛИТ. Памяти Ильи Кормильцева

Блюз - это когда ты чёрный, от тебя ушла любимая женщина, и умерли друзья. Рок - когда ты белый и когда умираешь, сам изо дня в день на глазах у друзей, любимых и тех, кто торчит от твоей смерти. Это жестоко, но это стиль. Ещё хорошо, когда нет пафоса, а всё обыденно, на кухне с икеевскими вилками и засорившимся сливом, в вагоне поезда "Свердловск-Москва" или где-то ещё, где может побывать каждый и примерить на себя чужую жизнь и чужую смерть. Ангелы всегда знают, откуда тебя забрать.

Рок умер чуть раньше, потеряв совесть и заторчав на волне коммерческих радиостанций. Литература умирать не умеет, для этого у неё слишком крепкое целлюлозное здоровье. Поздние стихи Кормильцева полиритмичны, здесь совсем иные метафоры, нежели в ранних строчках, и уже совсем иное, нежели в текстах "Нау", "Насти" или "Урфина". Здесь столько же боли, сколько и мудрости, мудрости человека, пережившего славу и ушедшего своей, многим непонятной дорогой.

Для писателя, заняться издательством - всё равно как для учёного-исследователя получить кафедру. Возможно, кто-то цинично назовёт это бизнесом, но для Кормильцева это было очередной формой уплаты долгов своей вере. Всегда найти то, против чего восстать, жить между строк своих стихов, под титульными листами книг современников. Кормильцев был столь же неполиткорректен в обывательском смысле слова, сколь и деликатен. Умение говорить о самом больном - это умение диагноста. Он внедрял в общество гомеопатические дозы яда, становясь для аудитории врачом излечивающим, врачом, меняющим жизнь. Его "пилюлям" привыкли доверять, как безоговорочно верить в его честность, как автора и издателя.

Кормильцев подобно учителю Дзен провоцировал аудиторию на сильные эмоции, добивался от неё работы души на самых низких оборотах, создавая волну инфразвука такой силы, что она даже взбивалась пеной газетных скандалов. Много сейчас спорят о литературе? О книгах, выпущенных издательством "Ультракультура" спорили всегда. Он переводил Оуэна Колфера, Ирвина Уэлша, Фредерика Бегбедера и Мишеля Фейбера, словно находил самому себе иной, прозаический ритм. Перевод, как форма самоистязания, достижения каких-то неведомых ощущений. Впрочем, читатель это видеть не должен: у читателя своя работа.

Нынешние молодые воспринимают Кормильцева чуть ли не ровесником. Он был такой же, как они вечный нонконформист, бомбист-эсэр, человек высокой амплитуды жизненных проявлений. Назвать дурака дураком, подлеца подлецом, а для серости найти половую тряпку - это не самый благодарный труд. Но, видимо, само время взвалило на него бремя быть совестью для нескольких поколений. А совесть... Она всегда болит.

Третьего февраля он успел сказать спасибо всем, кто пытался ему помочь. Утром четвёртого кто-то из близких поместил эти слова в интернет-блоге Ильи. К этим словам уже никто не напишет комментарий.