Народную артистку СССР Лидию СМИРНОВУ помнит и любит не одно поколение зрителей. Мы назовем лишь несколько фильмов, в которых она снялась: "Моя любовь", "Парень из нашего города", "Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен", "Деревенский детектив", "Женитьба Бальзаминова". А все остальное Лидия Николаевна расскажет сама.
Казанская сирота
Я РОДИЛАСЬ семимесячной, "в рубашке", и было это в городке Мензелинске под Казанью. Меня завертывали в вату и клали в печурку, в русской печке есть такие углубления. По всем приметам меня ждала долгая, счастливая жизнь...
Мне не было и трех лет, когда произошла революция. Тетя рассказывала мне, что мой отец был белый офицер в армии Колчака, ненавидел большевиков (про это всю жизнь скрывалось). Судя по фотографии, он был высокий, стройный, красивый. До революции писал рассказы, критические статьи, много печатался. Моя мать, ее звали Татьяной, была сельской учительницей. После меня у нее родился мальчик, мой братик. Девятимесячный, он вывернулся из маминых рук, упал головой об пол, долго кричал, а потом умер. У мамы началось буйное помешательство.
Отец приезжает с фронта - нет ни жены, ни сына. И маленькая дочь без присмотра. Он мечется, пытается пристроить меня к родственникам - всюду отказ. Наконец я попадаю в Тобольск, в семью его старшего брата. Тетя потом часто повторяла: "От тебя все отказались, если бы не мы, ты была бы беспризорной". В детстве это больно ранило меня, да и теперь не зарубцевалось...
Тетя Маруся, по профессии учительница, долгое время не работала, занималась домашним хозяйством. Мы жили очень бедно. Утром на завтрак мне давали стакан чая, два куска сахара и два куска хлеба с маслом. Если я хотела взять еще, тетка била меня по руке.
Тетя Маруся заставляла меня мыть и чистить кастрюли до блеска и расставлять "по росту" на полке. А если я задерживалась на прогулке, она встречала меня бранью и пощечинами. Она вообще со мной не церемонилась. Если вещи в моем ящике лежали не в надлежащем порядке, она вытряхивала их на пол, брала меня за шиворот и тыкала, как котенка, в эту кучу.
С какого-то момента я стала себя жалеть. Мне казалось, что меня обижают, потому что я сирота. Когда я ложилась спать, я сочиняла стихи, потом что-то пела на эти стихи, и все это было посвящено сиротству. Так я себя жалела.
Может быть, с тех пор у меня на всех фотографиях, даже на тех, где я лукаво улыбаюсь, грустные глаза. (Кстати, в жизни я чрезвычайно редко смеюсь. Шутки, розыгрыши, веселье люблю, даже, говорят, бываю остроумной, а вот от души расхохотаться не могу.) Но нет худа без добра. Мой горький жизненный опыт пригодился в моей актерской судьбе, людские страдания, одиночество знакомы мне не понаслышке.
Однажды на утренней молитве я после обязательного "Отче наш" попросила у Господа здоровья для всех родных и друзей. "А тетя Маруся пусть умрет", - вдруг выпалила шепотом. Отомстила!
Я не помню, чтобы тетя Маруся хоть раз посмотрела на меня с одобрением или с гордостью - эта хорошенькая девочка - моя воспитанница - и уж, конечно, никогда ничего подобного не высказывала вслух, а дядя Петя тем более, он давно смотрел на мир глазами тети Маруси. Зато у нее немедленно срабатывал сигнал опасности, когда она видела, что мужчины как-то слишком уж заинтересованно смотрят на меня, а сама я беззастенчиво кокетничаю с ними. И она прочно - гвоздями, сваями - вколотила, вдолбила в меня мысль, что я должна сохранить невинность до свадьбы.
Я часто влюблялась. Я была так влюблена в своего одноклассника - маленького, с вытаращенными глазами Витю Лагадюка, - что, когда кончался урок и все уходили, я целовала парту, за которой он сидел. Такая вот была чувствительная. А может быть, просто мне недоставало любви?
Прошло много лет, может, все сорок. Я была в парикмахерской на Сретенке, делала маникюр, а рядом стоял мастер, причесывал какую-то женщину и все посматривал на меня. Ну, думаю, узнал "звезду экрана". А он вдруг наклоняется ко мне и спрашивает: "Скажите, вы не Лида Смирнова?" Я кивнула. "А я Витя Лагадюк". Мне стало смешно. Он сказал это с таким значением... Наверное, тоже запомнил, а может, и гордился, что знаменитая артистка была когда-то в него влюблена.
В предвкушении аплодисментов
ПОСЛЕ школы я поступила в промышленно-экономический техникум при Училище (теперь это, кажется, университет) имени Баумана. Техникум выпускал экономистов-статистиков. Я получила диплом и пошла работать в Главное управление авиационной промышленности. Меня взяли туда на секретную работу. Я подсчитывала, сколько наши заводы выпускают самолетов и моторов. Работала, и на меня нападала жгучая тоска. Казалось, время остановилось. Поднимаю глаза - прошло только 15 минут, просто ужасно!
К тому же на меня положил глаз начальник. Однажды я пришла к нему с бумагами, а он защелкнул замок в дверях, потом взял мою руку и грубо засунул ее к себе в штаны. Со мной никогда ничего подобного не было. От страха я так сжала ему, что он закричал от боли. В это время секретарша попыталась открыть дверь. Он не растерялся:
- Безобразие, у нас здесь крысы бегают!
В свободное время я ходила с друзьями на лыжах. Как-то раз во время прогулки мы встретили в лесу группу молодых людей, раскланялись, пошутили, посмеялись и пошли дальше. Среди них был один молодой, высокий, красивый, - он так ладно шел на лыжах. Я обернулась, и он обернулся. Потом я еще прошла, снова оглянулась, и он оглянулся. Его и мои друзья пошли вперед, а мы остановились. Нам кричали, мы не откликались. Домой мы возвращались вместе.
Его звали Сергей Добрушин. Мы ходили с ним в театры, в консерваторию. Он был старше меня, мне - семнадцать, ему - двадцать семь.
Вскоре Сережа сделал мне предложение, мы в обеденный перерыв сбегали в загс, и я стала его женой.
В то время я любила ходить в театр, но уходила оттуда почти всегда в плохом настроении и никак не могла понять почему. Я смотрела с жадностью, замечала, как ходят актрисы, как говорят, как они одеты. Видимо, я просто завидовала тому, что они, эти женщины, на сцене, а я - в зале. Я, как какая-то козявка, сижу, и никто меня не знает. А мне так хотелось прославиться! В мечтах я была героиней, а в жизни... Меня жгли честолюбие, зависть. Мне хотелось, чтобы на меня смотрели, чтобы мной восхищались, чтобы мне аплодировали.
И я подала заявление в несколько заведений, где "учили на актрису": в Вахтанговское, Щепкинское, к Таирову, даже во ВГИК. И меня всюду приняли. Я выбрала школу Камерного театра под руководством Александра Яковлевича Таирова. Только потому, что она мне была ближе - я жила рядом, на Бронной.
В экзаменационной комиссии - известные актеры Камерного во главе с Таировым и Коонен. Я читала "Ворону и лисицу", танцевала танго, все время стараясь как можно чаще поворачиваться к приемной комиссии спиной.
Потом меня спросили:
- Что вы будете петь?
- Песню Леля, - ответила я, к их удивлению.
Последним заданием мне дали этюд: у меня болит голова, а мне звонит возлюбленный, приглашая в театр.
Как же я справилась? Сначала жутко стонала, показывая, что моя голова раскалывается от боли. Потом "слушала трубку" и спрашивала:
- А в какой театр? - И восклицала: - Ах, в Камерный! Ну конечно, пойду. Это же самый лучший театр! Там такие великолепные актеры... - И перечислила всю приемную комиссию.
Когда я закончила, Таиров, улыбаясь, сказал:
- Спасибо, девушка. Хотел бы пожелать вам, чтобы вы никогда не теряли свою непосредственность.
Мою грубую лесть Александр Яковлевич назвал непосредственностью!
Большой вальс Дунаевского
В ЧЕМ секрет успеха "Моей любви" и моей Шурочки? Мне кажется, прежде всего в замечательной музыке Дунаевского и в узнаваемости этой девушки. Вот эта маечка, эти куделечки, эти белые туфельки, белые носочки... Зрители подражали ей, они хотели быть такими, они себя узнавали в ней. Конечно, я тогда не понимала этого, потом осознала. Когда сейчас я смотрю со стороны, мне кажется, что это не я, а кто-то другой. Там нет никакого мастерства, а только наивность, искренность, непосредственность. Эта непосредственность заменяла мне в то время профессионализм.
Когда вышла "Моя любовь", на экранах шел "Большой вальс". Эти фильмы как бы соревновались. И героини соревновались - Милица Корьюс и Лидия Смирнова. Дунаевский в письмах ко мне даже подписывался: "Твой Шани" - именем героя фильма "Большой вальс". В этом было столько романтики, это было так красиво! И когда я приходила к нему, стучала условным знаком - он открывал дверь и говорил: "Пришло солнце!" - и бежал, бежал в одну комнату, потом в другую: - Пришло солнце!" И я входила: "Пришло солнце!" - и все было этому подчинено.
И однажды он предложил мне стать его женой. Он все обдумал: мы будем вместе жить, вместе работать над новой картиной. Я замерла. Мне нравились наши чувства, наша любовь. Но это была игра - я это понимала, - он был талантливым, умным, богатым. Стать женой Дунаевского? Уйти от нищеты? Переехать в Ленинград? Но тогда кончатся наши тайные свидания, ожидания встреч, письма, телеграммы, цветы - эта дивная сказка! А как же Сергей? Он так радовался, когда вышла "Моя любовь"...
Короче, я испугалась, сказала:
- Пусть все остается по-прежнему.
Дунаевский уехал. Первое время я еще получала какие-то послания, которые он отправлял раньше. А потом все - ни писем, ни телеграмм. Мне стало так неуютно и тревожно. Потом я вдруг узнаю, что он приехал, а мне не сообщил. Я набираю его номер, нарочно не отвечаю, но знаю - он здесь, в Москве. Надеваю черную шляпку, вуалетку, черный строгий костюм и направляюсь к нему, довольная тем, что я такая грустная, под вуалеткой. Прихожу в гостиницу, стучу, он открывает мне дверь и не кричит: "Солнце пришло", - а только:
- Здравствуйте.
- Здравствуй, я пришла.
- Пожалуйста, проходите.
- Я пришла, я!
- Садитесь, пожалуйста.
- Что, что? - Я начинаю волноваться, мне делается не по себе: - Что случилось?
- Как что случилось? Я вам предложил все... Вы отказались... Я вас просто больше не люблю.
У меня сжалось сердце:
- Так что же, мне уйти?
- Как вам угодно. Воля ваша.
Я встала. Мне казалось, он сейчас бросится на колени, будет меня умолять остаться, все вернется.
- Ну что ж, я тогда уйду.
- Пожалуйста.
Я бегу, вся в слезах, по длинному коридору гостиницы, мимо дежурной, которая давно меня знает, бегу по Тверской, по Бронной, вхожу к себе в дом. Мне кажется, я никогда никого так не любила, как сейчас люблю его. Я рыдаю, мечусь по комнате и вдруг вижу себя в тройном изображении (у меня до сих пор сохранилось это трехстворчатое японское зеркало): большие красивые глаза, из которых текут крупные хрустальные слезы: "Эх, черт возьми, вот так бы меня сейчас снять!" Потом замираю. "Значит, я не по-настоящему переживаю?" И снова рыдания...
Кому легче
ВОЙНА для меня была неожиданностью невероятной. Мы с Сергеем в очередной раз собирались в поход. Он сидел дома с разложенной на полу байдаркой, налаживал управление.
Я пошла в булочную. Там какие-то разговоры, стоят группки людей и слышно слово "война". Это слово совсем мне было незнакомо, непривычно. Я прибежала домой, кричу: "Сергей, война!" Включили радио, и с этого момента все как будто перевернулось.
Сергей записался добровольцем в ополчение. Рано утром я пошла провожать своего Сережу по Малой Бронной на призывной пункт.
- Дойдем только до угла, - сказал Сергей, - а потом ты вернешься, а я пойду один. Ты только не оглядывайся, ни за что не оглядывайся, я тоже не буду...
В ноябре 1942 года Сергей пропал без вести. Ни где, ни как - не известно.
Вторым моим мужем стал оператор Владимир Рапопорт.
В Алма-Ате, куда было эвакуировано большинство кинематографистов, я заболела брюшным тифом. При этой болезни кишки делаются тонкими, как пергаментная бумага, в любую минуту может быть прободение и смерть. Попадет в пищу что-нибудь слишком жесткое, и все - конец.
Рапопорт учил меня ходить - мышцы были атрофированы. Когда я вышла из больницы, надо было спасать оставшиеся волосы, париков тогда не было, и мы с Рапопортом ехали в горы, находили полянку с пенечком, он на него садился, клал мою голову на колени, мазал волосы керосином, а потом ногтями снимал мертвые гниды. Их нельзя было счесать, можно было только снять ногтями. И с этими гнидами в руках он говорил мне о своей любви. Столько человек за мной ухаживали, пытались добиться взаимности, и лишь один заботился, по-настоящему понимал, как я одинока, беззащитна, что родные далеко, муж погиб на фронте и на каждом шагу меня могут обидеть. Он просто приносил печеные яблоки, которые сам готовил на сухих листьях, просто снимал гниды с моих волос, просто учил ходить...
Он так любил и так берег меня всегда, что, когда уходил из жизни, страдал оттого, что знал: мне будет трудно без него. Знал, потому что был для меня папой, мамой, бабушкой, дедушкой, ребенком - вообще всем на свете.
Другое дело, что я доставляла ему много хлопот, беспокойств и поводов для ревности. Но, наверное, он выбирал, что ему нужнее - быть со мной и терпеть какие-то огорчения или потерять меня. Все кругом говорили, что он очень хороший человек, а я стерва, сволочь, дрянь, что я его мучаю, а он такой святой. Он действительно был святой. Он не умел устраивать дела. Вот говорят: евреи все могут, уж еврей-то достанет. Если это так, то Рапопорт такой же еврей, как я татарин или турок.
А насчет того, кому легче... Тому, кто любит и живет с любимым, или тому, кто разлюбил, а все равно живет? Он был уже очень болен, и я, конечно, не имела права его оставить. Это бы его просто убило.
Его положили в Онкологический центр - там начали лечение. Анализы подтвердили страшный диагноз - рак желудка. Врачи хлопотали как могли, провели сеансы облучения, давали различные препараты и в конце концов выписали, сказав, что больше ничего сделать не могут.
Одиночество. Друзья и враги
СМЕЛО могу сказать - мне завидовали. Чувство зависти свойственно актерам. У меня есть даже несколько анонимных писем, которые я почему-то храню. Хотя пора давным-давно их выбросить и вымыть руки. "Куда ты лезешь со своим носом, ты, бездарь, дура, проныра..."
Я собственными ушами слышала: "Смирнова залезла в штаны к министру, вот и получила народную СССР". Я тогда от этого очень страдала, потом стала мудрее, стала анализировать и многое поняла.
Если объективно посчитать, сколько я сделала добрых дел, имея свои депутатские права, то я смело могу глядеть людям в глаза. Правда, я измучилась от звонков избирателей с самыми разными просьбами. Но значит, они верили, что я помогу. Я действительно пыталась помочь, и часто мне это удавалось.
Потом, когда у меня этих возможностей не было, я все равно не отказывала, моя популярность актерская приходила на выручку.
Я ищу и не нахожу своих поступков, за которые мне было бы стыдно. Я никого не подсиживала, ни на кого не стучала, ни у кого не отнимала роли, но получала столько обид...
Каждый человек, наверное, к концу жизни, хотя никогда не знаешь, когда конец, но все-таки, прожив, скажем, восемьдесят лет, хочет и даже обязан подводить какие-то итоги, анализировать свое прошлое. Что сделано зря, а что не зря, сколько было ошибок.
Последнее время я особенно остро ощущаю свое одиночество, свою незащищенность, я стала себя чаще жалеть, чем раньше, наверное, оттого, что стало меньше сил. Особенно тяжело, когда возвращаешься домой после гастролей. Там успех зрительский, тебя приласкали, хорошо встретили и проводили, там твои товарищи, с которыми ты работала. И вот приезжаешь домой, открываешь дверь - и пустая квартира, ни кошки, ни собаки, никого. Чувствуешь себя слабой, а мне это чувство очень не нравится.
Старость научила меня анализировать, делать выводы. Я стала делить людей не на умных и глупых, талантливых и бездарных, а на добрых и злых, плохих и хороших. Как в детстве. Столько горя, беды, грубости, жестокости в нашей жизни - целая гора камней, тупых булыжников, и среди них вспыхивают огоньки добра - маленькие драгоценные камни. Я вытаскиваю их, и жизнь становится надежней, защищенней.
Я думаю, сегодня ни врачи, ни ученые не знают, почему женщины живут дольше. Наверное, физиология женского организма лучше приспособлена преодолевать недуги и бороться с ними. Многих моих подруг и знакомых уже нет. Но среди тех, кто остался, немало женщин значительно моложе меня. Все они вдовы, очень одинокие. Хотя у большинства есть дети и внуки, чувство одиночества, душевная неустроенность не покидают их. Такова, очевидно, жизнь.
Я знаю одиноких женщин, которые сидят дома, махнув на все рукой. Конечно, дома удобно, вот так - в халате. Но это засасывает, а останавливаться ни в коем случае нельзя, надо через силу идти. Да, идти вперед...
Это самое главное, особенно для актрисы кино, - перешагнуть через свои трудности. Зато с моими зрителями я чувствую себя человеком. Зрительскую любовь ничем не заменишь. Иду по улице, еду в метро, меня узнают, говорят: "Вы - наша любимая". У меня на глазах слезы. Признаются: "Вы - наша родная". Предлагают свои услуги. Или вдруг звонок по телефону, совершенно посторонний человек спрашивает, не нужна ли мне помощь. Без анекдотов не обходится и тут. Звонит полковник, говорит, что он одинокий, еще крепкий, у него хороший характер, он хозяйственный, что мы обретем счастье. Или регулярно звонит один и тот же мужской голос, надеется, что когда-нибудь я ему разрешу познакомиться. Он говорит, что любит музыку, литературу, дает какие-то советы, предлагает лекарства. И я молча слушаю, слушаю... Он спрашивает:
- Можно я буду звонить вам?
Мне неудобно сказать "нет", я сижу и думаю, почему я его не прогоняю, ведь я все равно с ним не встречусь. Просто понимаю, что он тоже одинок.
Человека часто спрашивают, как бы он прожил, если бы начал жизнь сначала. О, я бы, конечно, родила. Это закон жизни, женщина призвана родить. Я думаю, что воспитала бы ребенка хорошо. Ведь я могу быть строгой, а могу - и ласковой. Я столько матерей сыграла, а в жизни не пришлось испытать чувство материнства.
Я не знаю, когда первый раз почувствовала, что жизнь кончается. В молодые годы человек этого не ощущает. Кажется, произошло это совсем недавно, когда стали меняться характер, обнажаться незнакомые чувства. Когда я стала подумывать, не пойти ли мне в Дом ветеранов, когда стала думать: "Боже мой, я вчера лазила на лестницу, снимала штору. А что, если я упаду?" Раньше я бегала, только бегала - и вдруг стала медленно ходить, не стало уверенности в ногах. Я помню, в "Моей любви" снималась замечательная актриса, старуху играла. Она шла, а мы с Переверзевым ее ждали. Она шла, ее качнуло, и мы громко засмеялись. А теперь я сама в ожидании, все время к себе прислушиваюсь: вот качнуло, вот заболела спина... А вот... А вот я поделилась с вами, моими зрителями, своими тревогами, сомнениями, одиночеством... И мне стало легче.
И все-таки я люблю жизнь!
Это не любовь! Это - рабство...