115 лет со дня рождения Михаила Булгакова
Предлагаем вниманию читателей отрывок из воспоминаний великого писателя
У МНОГИХ, очень многих есть воспоминания, связанные с Владимиром Ильичём, и у меня есть одно. Оно чрезвычайно прочно, и расстаться с ним я не могу. Да и как расстанешься, если каждый вечер, лишь только серые гармонии труб нальются теплом и приятная волна потечёт по комнате, мне вспоминается и жёлтый лист моего знаменитого заявления, и вытертая кацавейка Надежды Константиновны...
Как расстанешься, если каждый вечер, лишь только нальются нити лампы в 50 свечей, и в зелёной тени абажура я могу писать и читать, в тепле, не помышляя о том, что на дворе ветерок при 18 градусах мороза.
Мыслимо ли расстаться, если, лишь только я подниму голову, встречаю над собой потолок. Правда, это отвратительный потолок - низкий, закопчённый и треснувший, но всё же он потолок, а не синее небо в звёздах над Пречистенским бульваром, где, по точным сведениям науки, даже не 18 градусов, а 271, - и все они ниже нуля. А для того чтобы прекратить мою литературно-рабочую жизнь, достаточно гораздо меньшего количества их. У меня же под чёрными фестонами паутины - 12 выше нуля, свет, и книги, и карточка жилтоварищества. А это значит, что я буду существовать столько же, сколько и весь дом. Не будет пожара - и я жив.
Но расскажу всё по порядку.
БЫЛ конец 1921 года. И я приехал в Москву. Самый переезд не составил для меня особенных затруднений, потому что багаж мой был совершенно компактен. Всё моё имущество помещалось в ручном чемоданчике. Кроме того, на плечах у меня был бараний полушубок. Не стану описывать его. Не стану, чтобы не возбуждать в читателе чувство отвращения, которое и до сих пор терзает меня при воспоминании об этой лохматой дряни.
Достаточно сказать, что в первый же рейс по Тверской улице я шесть раз слышал за своими плечами восхищённый шёпот:
- Вот это полушубочек!
Два дня я походил по Москве и, представьте, нашёл место. Оно не было особенно блестящим, но и не хуже других мест: так же давали крупу и так же жалованье платили в декабре за август. И я начал служить.
И вот тут в безобразнейшей наготе предо мной встал вопрос... о комнате. Человеку нужна комната. Без комнаты человек не может жить. Мой полушубок заменял мне пальто, одеяло, скатерть и постель. Но он не мог заменить комнаты, так же как и чемоданчик. Чемоданчик был слишком мал. Кроме того, его нельзя было отапливать. И, кроме того, мне казалось неприличным, чтобы служащий человек жил в чемодане.
Я отправился в жилотдел и простоял в очереди 6 часов. В начале седьмого часа я в хвосте людей, подобных мне, вошёл в кабинет, где мне сказали, что я могу получить комнату через два месяца.
В двух месяцах приблизительно 60 ночей, и меня очень интересовал вопрос, где я их проведу. Пять из этих ночей, впрочем, можно было отбросить: у меня было 5 знакомых семейств в Москве. Два раза я спал на кушетке в передней, два раза - на стульях и один раз - на газовой плите. А на шестую ночь я пошёл ночевать на Пречистенский бульвар. Он очень красив, этот бульвар, в ноябре месяце, но ночевать на нём нельзя больше одной ночи в это время. Каждый, кто желает, может в этом убедиться. Ранним утром, лишь только небо над громадными куполами побледнело, я взял чемоданчик, покрывшийся серебряным инеем, и отправился на Брянский вокзал. Единственно, чего я хотел после ночёвки на бульваре, - это покинуть Москву. Без всякого сожаления я оставлял рыжую крупу в мешке и ноябрьское жалованье, которое мне должны были выдавать в феврале. Купола, крыши, окна и московские люди были мне ненавистны, и я шёл на Брянский вокзал.
ТУТ и случилось нечто, которое нельзя назвать иначе как чудом. У самого Брянского вокзала я встретил своего приятеля. Я полагал, что он умер.
Но он не только не умер, он жил в Москве, и у него была отдельная комната. О, мой лучший друг! Через час я был у него в комнате.
Он сказал:
- Ночуй. Но только тебя не пропишут.
Ночью я ночевал, а днём я ходил в домовое управление и просил, чтобы меня прописали на совместное жительство.
Председатель домового управления, толстый, окрашенный в самоварную краску человек в барашковой шапке и с барашковым же воротником, сидел, растопырив локти, и медными глазами смотрел на дыры моего полушубка. Члены домового управления в барашковых шапках окружали своего предводителя.
- Пожалуйста, пропишите меня, - говорил я, - ведь хозяин комнаты ничего не имеет против того, чтобы я жил в его комнате. Я очень тихий. Никому не буду мешать. Пьянствовать и стучать не буду...
- Нет, - отвечал председатель, - не пропишу. Вам не полагается жить в этом доме.
- Но где же мне жить, - спрашивал я, - где? Нельзя мне жить на бульваре.
- Это меня не касается, - отвечал председатель.
- Вылетайте, как пробка! - кричали железными голосами сообщники председателя.
- Я не пробка... я не пробка, - бормотал я в отчаянии, - куда же я вылечу? Я - человек. Отчаяние съело меня.
Так продолжалось пять дней, а на шестой явился какой-то хромой человек с банкой от керосина в руках и заявил, что, если я не уйду завтра сам, меня уведёт милиция.
Тогда я впал в остервенение.
НОЧЬЮ я зажёг толстую венчальную свечу с золотой спиралью. Электричество было сломано уже неделю, и мой друг освещался свечами, при свете которых его тётка вручила своё сердце и руку его дяде. Свеча плакала восковыми слезами. Я разложил большой чистый лист бумаги и начал писать на нём нечто, начинавшееся словами: Председателю Совнаркома Владимиру Ильичу Ленину. Всё, всё я написал на этом листе: и как я поступил на службу, и как ходил в жилотдел, и как видел звёзды при 270 градусах над храмом Христа, и как мне кричали:
- Вылетайте, как пробка.
Ночью, чёрной и угольной, в холоде (отопление тоже сломалось) я заснул на дырявом диване и увидал во сне Ленина. Он сидел в кресле за письменным столом в круге света от лампы и смотрел на меня. Я же сидел на стуле напротив него в своём полушубке и рассказывал про звёзды на бульваре, про венчальную свечу и председателя.
- Я не пробка, нет, не пробка, Владимир Ильич.
Слёзы обильно струились из моих глаз.
- Так... так... так... - отвечал Ленин.
Потом он звонил.
- Дать ему ордер на совместное жительство с его приятелем. Пусть сидит веки вечные в комнате и пишет там стихи про звёзды и тому подобную чепуху. И позвать ко мне этого каналью в барашковой шапке. Я ему покажу совместное жительство.
Приводили председателя. Толстый председатель плакал и бормотал:
- Я больше не буду.
ВСЕ хохотали утром на службе, увидев лист, писанный ночью при восковых свечах.
- Вы не дойдёте до него, голубчик, - сочувственно сказал мне заведующий.
- Ну так я дойду до Надежды Константиновны, - отвечал я в отчаянии, - мне теперь всё равно. На Пречистенский бульвар я не пойду.
И я дошёл до неё.
В три часа дня я вошёл в кабинет. На письменном столе стоял телефонный аппарат. Надежда Константиновна в вытертой какой-то меховой кацавейке вышла из-за стола и посмотрела на мой полушубок.
- Вы что хотите? - спросила она, разглядев в моих руках знаменитый лист.
- Я ничего не хочу на свете, кроме одного - совместного жительства. Меня хотят выгнать. У меня нет никаких надежд ни на кого, кроме Председателя Совета Народных Комиссаров. Убедительно вас прошу передать ему это заявление.
И я вручил ей мой лист.
Она прочитала его.
- Нет, - сказала она, - такую штуку подавать Председателю Совета Народных Комиссаров?
- Что же мне делать? - спросил я и уронил шапку.
Надежда Константиновна взяла мой лист и написала сбоку красными чернилами: "Прошу дать ордер на совместное жительство".
И подписала: Ульянова.
Точка.
Самое главное то, что я забыл её поблагодарить.
Забыл.
Криво надел шапку и вышел.
Забыл.
В ЧЕТЫРЕ часа дня я вошёл в прокуренное домовое управление. Все были в сборе.
- Как? - вскричали все. - Вы ещё тут? Вылета...
- Как пробка? - зловеще спросил я. - Как пробка? Да?
Я вынул лист, выложил его на стол и указал пальцем на заветные слова.
Барашковые шапки склонились над листом, и мгновенно их разбил паралич. По часам, что тикали на стене, могу сказать, сколько времени он продолжался: три минуты.
Затем председатель ожил и завёл на меня угасающие глаза:
- Улья?.. - спросил он суконным голосом.
Опять в молчании тикали часы.
- Иван Иваныч, - расслабленно молвил барашковый председатель, - выпиши им, друг, ордерок на совместное жительство.
Друг Иван Иваныч взял книгу и, скребя пером, стал выписывать ордерок в гробовом молчании.
ЯЖИВУ. Всё в той же комнате с закопчённым потолком. У меня есть книги, и от лампы на столе лежит круг. 22 января он налился красным светом, и тотчас вышло в свете передо мной лицо из сонного видения - лицо с бородкой клинышком и крутые бугры лба, а за ним - в тоске и отчаянии седоватые волосы, вытертый мех на кацавейке и слово красными чернилами - Ульянова.
Самое главное, забыл я тогда поблагодарить.
Вот оно неудобно как...
Благодарю вас, Надежда Константиновна.
Не мелочи жизни