170 лет назад, в конце января (по новому стилю - в начале февраля) 1837 года, "солнце русской поэзии" Александр Пушкин был смертельно ранен на дуэли с бароном Жоржем Дантесом. Эту дуэль и смерть в советской исторической науке принято было объяснять личной ненавистью к поэту Николая I, который якобы и устроил травлю Пушкина придворными кругами. Дескать, Александр Сергеевич пострадал за то, что хотя внешне и примирился с царизмом, но в душе остался верен союзу с декабристами, своим демократическим и антимонархическим убеждениям. А в действительности - был ли поэт лоялен к государю?
"Я ни к какому тайному обществу не принадлежал..."
СПУСТЯ месяц с небольшим после потрясшего Петербург и всю Россию военного мятежа (а именно так с точки зрения права и морали выглядит антиниколаевское выступление войск, выведенных дворянскими революционерами на Сенатскую площадь), 20 января 1826 года Пушкин из Михайловского пишет одному из своих ближайших друзей В. А. Жуковскому: "Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел... Покойный император (Александр I. - Авт.), сослав меня, мог только упрекнуть меня в безверии..."
Далее в письме содержался намек, похожий на деликатную, ненавязчивую просьбу об участии (учитывая положение Жуковского, которому доверили воспитание наследника престола Александра Николаевича): "Кажется, можно сказать царю: Ваше Величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?"
Поэта явно тяготит пребывание на юге в качестве высланного из столицы. Но он испытывает и некое неявное чувство вины, скрытые угрызения совести, вызванные острым переживанием, не оказался ли сам в роли подстрекателя к антимонархическому выступлению. "Конечно, я ни в чем не замешан, - пишет Александр Сергеевич в феврале того же года другу лицейской юности, издателю альманаха "Северные цветы" А. А. Дельвигу, - и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в том легко удостоверится. Но просить мне как-то совестно, особенно ныне; образ мыслей моих известен. ...Но никогда я не проповедовал ни возмущения, ни революции - напротив..."
Чтобы сразу расставить точки над "i" и закрыть тему "благородства" декабристов, сошлемся на исторический факт, фигурирующий в материалах следствия по делу о заговоре, о котором советская наука предпочитала помалкивать. Дело в том, что члены тайных обществ еще до событий 14 декабря шесть раз подготавливали покушение на императора: в 1816 году - на Царскосельской дороге, в 1817-м - в Москве, в 1823-м - возле Бобруйска, в 1824-м - в Петербурге, в 1825-м - в лагере при Лещине, а затем в Василькове. Это не вымысел современных историков. Так, в бумагах гвардейца-кавалергарда Михаила Лунина (перешедшего из православия в католичество и одного из создателей Союза спасения) нашлись доказательства, что государя Александра Павловича в 1817 году замышляли убить с особым кощунством - во время богослужения в Успенском соборе Кремля. Знай Пушкин об этих зловещих планах, он, безусловно, со свойственной ему импульсивностью порвал бы любые отношения с заговорщиками, готовившими цареубийство.
Беда была в том, что Александр Сергеевич в силу своего воспитания поначалу принимал этих дворян за людей, мечтавших о благе Отечества... После драмы на Сенатской площади он осознает и свои заблуждения, и двусмысленность положения, в котором оказался по юношеской наивности.
Это ясно выражено в письме поэта П. А. Вяземскому от 10 июля 1826 года: "Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова. Если б я был потребован комиссией (имеется в виду созданный по распоряжению Николая I Следственный комитет по делу о злоумышленных тайных обществах, 29 мая 1826 года преобразованный в Следственную комиссию. - Авт.), то я бы, конечно, оправдался..." Немного раньше, 7 марта, Пушкин писал Жуковскому: "Вступление на престол Государя Николая Павловича подает мне радостную надежду. Может быть, Его Величеству угодно будет переменить мою судьбу".
Прислушавшись к советам Василия Андреевича и других искренних друзей, 11 мая 1826 года "10-го класса Александр Пушкин" (такова была подпись под документом) подает прошение на высочайшее имя: "Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь никаким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них".
"Та свобода, о которой мечтают и краснобайствуют молокососы и сумасшедшие, невозможна..."
И ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, хотя, как известно, в бытность свою на юге Пушкин встречался с вождями декабристов: с Раевским, Пестелем, Волконским, никто из них (как бы на этом ни настаивали советские литературоведы) отнюдь не стал его другом. Поэт быстро разочаровался и в политическом радикализме. По свидетельству близкого ему в те годы армейского офицера Ивана Липранди, "Пушкин отнесся отрицательно к Пестелю, находя, что властность Пестеля граничит с жестокостью".
Тем не менее, беседуя 8 сентября 1826 года в московском Чудовом монастыре с Николаем I, Александр Сергеевич на вопрос государя, принял бы он участие в восстании декабристов, если бы был в Петербурге, без всяких околичностей сознался: "Да, принял бы". Самая подробная запись доверительной беседы между поэтом и царем принадлежит польскому графу Струтынскому. Она была сделана со слов Пушкина и впервые опубликована в Кракове в 1873 году. В 1937 году, в столетнюю годовщину смерти поэта, ее перепечатал польский журнал "Литературные ведомости". Если принять эту беседу за подлинную (а скорее всего, так и было) - домыслы об антимонархических настроениях поэта рушатся как карточный домик.
Потому что, признав ошибки юности, Александр Сергеевич как на духу рассказал и об их причинах. "Молодость - это горячка, безумие, напасть, - пылко говорил царю Пушкин. - Ее побуждения обычно бывают благородны, в нравственном смысле даже возвышенны, но чаще всего ведут к великой глупости, а то и к большой вине... Крайние теории абсолютной свободы, не признающей над собою ничего ни на земле, ни на небе; индивидуализм, не считавшийся с устоями, традициями, обычаями, с семьей, народом и государством; отрицание всякой веры в загробную жизнь души, всяких религиозных обрядов и догматов - все это наполнило мою голову каким-то сияющим и соблазнительным хаосом снов, миражей, идеалов, среди которых мой разум терялся и порождал во мне глупые намерения... Мне казалось, что подчинение закону есть унижение, всякая власть - насилие, каждый монарх - угнетатель, тиран своей страны, и что не только можно, но и похвально покушаться на него словом и делом... Но всему своя пора и свой срок. Время изменило лихорадочный бред молодости. Все ребяческое слетело прочь... Сердце заговорило с умом словами Небесного откровения, и послушный спасительному призыву ум вдруг опомнился, успокоился, усмирился; и когда я осмотрелся кругом, когда внимательнее, глубже вникнул в видимое, - я понял, что казавшееся доныне правдой было ложью, чтимое - заблуждением, а цели, которые я себе ставил, грозили преступлением, падением, позором! Я понял, что абсолютная свобода, не ограниченная никаким божеским законом, никакими общественными устоями, та свобода, о которой мечтают и краснобайствуют молокососы или сумасшедшие, невозможна, а если бы была возможна, то была бы гибельна как для личности, так и для общества; что без законной власти, блюдущей общую жизнь народа, не было бы ни родины, ни государства, ни его политической мощи, ни исторической славы, ни развития; что в такой стране, как Россия, где разнородность государственных элементов, огромность пространства и темнота народной (да и дворянской!) массы требуют мощного направляющего воздействия, - в такой стране власть должна быть объединяющей, гармонизирующей, воспитывающей и долго еще должна оставаться диктатуриальной или самодержавной, потому что иначе она не будет чтимой и устрашающей... чтобы в ней видели всемогущество, полученное от Бога, чтобы в ней слышали глас самого Бога..."
"Вместо надменного деспота, кнутодержавного тирана, я увидел человека рыцарски прекрасного..."
ПОДЫТОЖИВАЯ свои впечатления от этой встречи с монархом, поэт счел возможным изложить свои впечатления в самых возвышенных выражениях: "Вместо надменного деспота, кнутодержавного тирана, я увидел человека рыцарски прекрасного, величественно-спокойного, благородного лицом. Вместо грубых и язвительных слов угрозы и обиды я слышал снисходительный упрек, выраженный участливо и благосклонно. "Как, - сказал мне Император, - и ты враг твоего Государя, ты, которого Россия вырастила и покрыла славой? Пушкин, Пушкин, это нехорошо! Так быть не должно". Государь молчал, а мне казалось, что его звучный голос еще звучал у меня в ушах, располагая к доверию, призывая о помощи..."
"Его я просто полюбил..."
КОГДА известие о примирении Александра Сергеевича с высшей властью разошлось по стране, А. Ф. Воейков сочинил на него язвительную эпиграмму:
"Я прежде вольность проповедал,
Дав монарху слово чести навсегда оставаться лояльным к высшей власти, Пушкин остался верен ему до смертного одра.
Царей с народом звал на суд,
Но только царских щей отведал,
И стал придворный лизоблюд".
Пушкин ответил клеветнику прямо и незлобиво:
"Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами".
Смотрите также:
Сжег, чему поклонялся... 
Борис Стругацкий: "Какого еще оптимизма вам надо?"