ОЛЕГ ПАВЛОВИЧ ТАБАКОВ в преддверии Нового года был приглашен в редакцию на обед в кабинет "главного". Накануне ночью он прилетел из Америки, где играл спектакль "Сублимация любви" с супругой Мариной Зудиной ("Это чистый заработок, чистой воды!"). Утром этого дня он посмотрел спектакль Авангарда Леонтьева в "Табакерке" и явился в редакцию свеж и бодр, с беспрестанно звонящим мобильным телефоном, прекрасным аппетитом и способностью к живому и умному общению. Ему 64 года? Помилуйте! Табаков, как Фигаро, которого он, к сожалению, никогда не играл: и здесь, и там, и все без нервов и суеты, с неподражаемым юмором жизнелюба и несокрушимой мудростью истинного философа.
- Олег Павлович! Неужели успели выспаться?
- А я где бы ни оказался, все равно в половине восьмого просыпаюсь. А иногда и раньше. Но это вопрос даже не привычки, а внутренних часов. И ничего не поделаешь. Хотя очень трезво относясь ко всему, я понимаю: если я недосыпаю, то работоспособность сильно снижается. Тогда что я делаю днем? Обязательно час посплю.
- Вы - и кот Матроскин, и мальчик, рубивший шашкой мебель в фильме "Шумный день", и Обломов... А когда вы играли Мальволио в "Двенадцатой ночи", зал так хохотал! Ощущение было такое, что это вам дается абсолютно без всяких усилий. Это так и было?
- Конечно. Никогда у меня не было блефования: "Ах, какой тяжелый актерский труд! Как мы мучаемся! Как мы трудно рождаем роли!" Это либо жеманство, ханжество, либо от недостатка успеха, от желания привлечь внимание. Когда есть успех, я говорю - нормально, я знаю этому цену и тогда постепенно "вылупляюсь" другим человеком. И их множество. Меня как актера всегда куда-то, во что-то хотят загнать, загнать и зафиксировать. Оп! Он - Мальволио! Не-ет, ребята! Я не Мальволио, я Матроскин! Ну и так далее.
- Много в профессии актера черновой работы?
- Да. Возьмем высокие образцы. Николай Олимпиевич Гриценко. Про него говорили много: он не читает, он темен, он пьющий. Но вот он играет одну сцену в 12-й серии "Семнадцати мгновений весны". Для меня, может быть, он - самый серьезный из всего этого фильма, в смысле человеческой драмы. Он играет генерала в поезде, в купе со Штирлицем. И он играет трагедию армии, офицерства, человека крови, человека чести - и все за 3 минуты, что он на экране. Не самый большой философ, не самый большой интеллигент, но талант столь мощный, художественно столь полноценный, что какая разница, надо ли быть красавцем или уродом, гражданином или конформистом? Он существовал вопреки всему.
Или мой главный учитель по актерскому мастерству Василий Топорков. Маленький, некрасивый и - поразительно талантливый! Как про Есенина говорил Горький: он орган, созданный природой для поэзии. И этот актер был органом, созданным во всем полнозвучии, чтобы так жить на сцене. Низенький, голова в треть туловища, нижняя губа в пол-лица. Почти уродец. И вот он играет Эзопа в спектакле "Лиса и виноград". И со мной сидит одна прелестная чешская певичка, которая пела "красную розочку, красную розочку я тебе дарю...". И эта женщина, глядя на него, на Василия Львовича, который играл Эзопа, не самую комическую роль, и который на моих глазах становился красивым мужиком, испытывала некую... сатисфакцию, что ли, от того, что делал мой учитель. Я сидел рядом с ней, поэтому это чувствовал.
- С чего у вас началось осознание самоценности?
- С инфаркта. В неполные 30 лет. И, может быть, с кинематографической версии "В поисках радости". С того, что Толя Эфрос и Жора Натансон сняли по пьесе Розова кино под названием "Шумный день". Это в 27 лет. Вдруг - телеграммы: Константин Симонов, Виктор Некрасов. Ни с того ни с сего мне - телеграммы! С поздравлениями, добрыми словами. И ты вдруг понимаешь, что тебя воспринимают всерьез.
- А как удалось так рано не закружиться голове?
- Я думаю, что тут заслуга Олега Николаевича. Он вытравлял из нас в "Современнике" актерское дерьмо с настойчивостью садиста. Как он это "санировал", "зачищал" - этому я, пожалуй, не могу назвать аналог. В смысле последовательности и безжалостности. Хотя, с другой стороны, в один прекрасный день он говорил: "Вы все померли, вы все не живые, один Лелик живой". И когда я это услышал, то решил уйти из театра. Логика была такая: больше ничего у меня в жизни уже не будет, потому что это то, о чем я могу только мечтать...
- Вы говорите у себя в театре таланту, что он талантлив?
- Я человек не такой уж простой. Я чаще всего говорю и делаю это потому, что если я не сделаю этого, то от этого будет хуже мне. Мне самому доставляет кайф отмечать таланты других. Я для себя это делаю, а не для ребят своих.
- Интриговать в театре вам приходится?
- Нет.
- А как вы руководите людьми? Что такое вообще руководство в творческом коллективе?
- Я монархист. Не диктатор, а сторонник просвещенного абсолютизма. Просвещенного - в смысле уровня знаний, у меня это - высшее образование Школы-студии МХАТ и Университета марксизма-ленинизма. Больше ничего у меня нет. Но на этой базе я самовластен. И думаю, что это единственно возможный способ жизни в театре. Внедренная Ефремовым демократическая форма управления в "Современнике", худсовет из актеров - это абсурд. Я был назначен директором театра "Современник" одновременно с Олегом Николаевичем, который был назначен во МХАТ. Мне года достало для того, чтобы обнаружить, что актер не только не должен, но не может руководить ничем, кроме кружка художественной самодеятельности.
- А как же вы?
- А в семье не без урода.
- То есть Бог наградил вас разными талантами?
- Наверное. Не назовем это талантами, но способностями, возможностями. Это честнее. Потому что, зная, что у меня нет мощного или, как у Вовки Машкова, внятно выраженного режиссерского дарования, я понимаю, что у меня есть своя мера радости по поводу Вовкиных дарований.
- Вашему сыну четыре года. Вам за его будущее не страшно? Даже не в смысле политики. А вот экология, новые болезни... Вы когда-нибудь размышляли на эту тему?
- Размышлял. Это очень трудные мои думы.
- Ведь вы уже ничем не сможете помочь ему...
- Я понимаю, что постараюсь до своей смерти все-таки что-то изменить к лучшему. Я на самом деле так думаю. Потом я думаю, что развитие жизни на Земле не направлено на ее конечность. Во всяком случае, мы еще не перешли тот Рубикон, который можно было бы назвать Ренессансом.
- Но в России-то тенденции скорее обратные...
- В России, в силу того, что в ней то и дело много чего случается, человек попросту устает и поневоле становится пессимистом. И еще, наверное, мы платим по счетам, по грехам нашим, наших отцов и дедов... Грешили-то как долго! Надо теперь долги отдать. Только в гражданскую погибли 8 миллионов! Брат на брата!
Я сейчас расскажу, что делала общественная жизнь с семьей моего деда в Одесской губернии. Детей в семье у деда было пятеро. Тетя Вера, дядя Гриша, тетя Оля, мама и дядя Толя. Тетя Вера выходит замуж за нормального служащего, счастлива. Потом берет значительную часть ценностей родительских и уезжает за границу через Китай. Может быть, ее потомки доживают сегодня где-нибудь в Южной Америке... Тетя Оля влюбилась в директора своей гимназии, забеременела от него и, чтобы не предать позору любимого, наложила на себя руки. Дядя Гриша вступает в партию эсеров, и на их съезде в Одессе ему выпадает билет убить человека, одного из богатейших людей губернии. Нормальный теракт. Выполнив это, он возвращается домой, в имение, идет в сад, берет ружье, снимает ботинок с ноги, ружье - себе в рот, и в яме, где обычно жгли листья, стреляется.
Дед мой умирает в библиотеке собственного дома в декабре 1919 года, спустя 2 года и 2 месяца после того, как совершен Октябрьский переворот. То есть 2 года и 2 месяца освободившиеся крестьяне, которых как бы он угнетал, гноил, содержат его и защищают. А власть на Украине в это время меняется то и дело. И вот на всем этом историческом фоне 2 года и 2 месяца они поят, кормят, защищают своего барина. И вот это все, если выстроить в ряд, и есть со стороны государства деформация или попытка деформации человека. Это и есть самое страшное, что хотели сделать большевики. И еще они хотели нас лишить памяти. Вообще всегда то, что называется революционным развитием, уродовало жизнь человеческую.
- И сколько нам это еще расхлебывать?
- Я думаю, что еще долго. Думаю, лет 20 как минимум. Потому что меньшим не обойтись. Потому что только на курсе, который набрал полтора года назад, я заметил - в моем понимании - "личинки" новых свободных людей. Им сейчас по 20 лет. Так что этот срок - это уже реальность. И никак по-другому не обойтись, никакими перестройками, никакими МВФами и прочим.
Именно, может быть, потому, что я раз в 4 года набираю свой курс и каждый год общаюсь с молодыми, вижу, что они другие, чем я, 40 лет назад приехавший из Саратова в Москву.
- И новый ваш курс отличается от прошлых?
- Да, они несколько другие, еще с большими способностями к компромиссу, еще с большей потенцией договариваться, а не конфликтовать. И все, что касается не передела мира, а стремления сговориться, у них сильнее развито. Нет категоричности, юношеского максимализма. Того, чего так много было у нас когда-то.
- Когда вы в "Шумном дне" яростно рубили дедовской шашкой ненавистную "мещанскую" мебель...
Виктор Сухоруков: "Многие поставили на мне крест"