53-ЛЕТНИЙ кинорежиссер Вадим АБДРАШИТОВ за 20 с небольшим лет работы вместе с драматургом Александром Миндадзе снял 10 картин.
- Вадим Юсупович, вы как режиссер не утратили в последнее время свою аудиторию?
- Кинематограф вообще сегодня утратил свою аудиторию. Кинопроката не существует, поэтому не существует и той аудитории, которая раньше была. Но у нас свой зритель все равно есть - тот зритель, которого я знал и раньше. Я показывал "Время танцора"
в Казахстане, Белоруссии, Литве, России - повсюду картина идет очень неплохо. В Москве - три месяца в нескольких кинотеатрах, а если сроки показа продлеваются, значит, есть спрос. Раньше, конечно, было по-другому. 35 млн. зрителей собрала наша первая картина - "Слово для защиты". 15 млн. - такой, казалось бы, совершенно непрокатный фильм, как "Остановился поезд". "Плюмбум" посмотрели около 30 млн. человек. А когда прокат развалился, естественно, уменьшилось
и количество зрителей.
- Как вы думаете, зрители сейчас соскучились по отечественному кино? - Безусловно. И то, как принимают "Время танцора", это показывает.
- Не слишком ли серьезно обобщение в названии фильма - ведь тогда можно снять фильмы "Время журналиста", "Время критика"?..
- Навряд ли. Сейчас не время журналиста и не время критика, а скорее журналиста-танцора или критика-плясуна. Приплясываем много, пританцовываем. Время скорее формы, чем
сути. Не карнавал даже (что было бы, как минимум, интереснее), а балаган. Время ряженых: ряженые дворяне, ряженые народные избранники, ряженые казаки, не имеющие ничего общего с реальным казачеством, с его историей, его заботами. Отсюда, на наш взгляд, и название картины.
- Вы сурово оцениваете сегодняшний день. Но и перестроечной эйфории, как я помню, у вас тоже никогда не было. Все-таки для людей вашего поколения горбачевско-ельцинские годы - это
был достаточно серьезный перелом в сознании...
- И у меня, и у Миндадзе как раз никакого перелома не было. И по нашим фильмам это видно. Для нас все, что произошло, неожиданностью не было. Я во ВГИК и в кино пришел с завода и очень хорошо знаю, что такое производство, финансы, экономика, в отличие от многих "чистых" художников, захлебнувшихся от свежих ветров. Я знаю простую вещь: чтобы государству богатеть, завтра нужно производить больше, чем сегодня.
Не продавать только, но производить. Тогда и дела пойдут, как, например, в Китае.
И самое существенное - у нас нет поддержки мелкого и среднего производителя, значит, нет среднего, стабилизирующего, класса. А с нашим глубинным менталитетом - это когда на радость мне ферма удачливого соседа таки сгорает - до свежих ветров еще далеко. Все остальные изменения несущественны.
- Даже перемены в сознании, издание, скажем, "Архипелага ГУЛАГ"?
- А что, собственно,
изменилось? Просто поменяли красный флаг на трехцветный, увеличили количественно класс перераспределителей и, давно легализовав большевистскую власть, легализуем собственность. Существенные изменения - только в терминологии. Убийцы называются киллерами, грабители - рэкетирами, автократы - демократами. Человек же сам по себе не может так быстро меняться... Да это было бы и опасно. А "Архипелаг" мы с вами читали и при прежнем режиме, потому что нам
это было потребно. А большинству людей... Не уверен.
- Но все-таки мы с вами и наши дети уже живем в другой стране, я говорю не о смене названия... - Я и сегодня никакой эйфории испытывать не могу. Время, по-моему, очень тревожное, и у меня как раз самая большая тревога за детей... И за женщин. Женщины для меня - всегда загадка. Я, кстати, не понимаю, как сочетаются в них абсолютная жизненная мужественность и женственность. Жизнь как таковая предполагает
разделение мужества и женственности, а женщина сочетает их в себе. И эта очаровательная женственность дает еще и мужество мужчинам. Вот загадка, которая делает для меня женщину таинственной. Она напрямую связана с Богом, а мужчина - как-то опосредованно. И жизнь в этом смысле сегодня не изменилась - ее, как и всегда, тащат женщины.
- Вам не кажется, что в наше время все меньше становится личностей? Лучшие - уходят, умирают...
- Дело не в лучших и
худших. Калибр мельчает...
- Пессимизма это все у вас не вызывает?
- Нет. Я никогда не был пессимистом. Просто пытаюсь жить без ложных иллюзий. Стараюсь понять, что происходит. Пытаюсь прикинуть, что будет происходить завтра.
- И в искусстве?
- И в искусстве тоже. Вот, скажем, в театрах идет процесс возвращения зрителя. Не может же он в той или иной форме не коснуться и отечественного кинематографа? Не совсем четко представляю, как это произойдет,
но в том, что аналогичного рода процессы пойдут и в кино, я уверен. Откуда в театре эти интереснейшие процессы? Откуда появилось целое племя молодых и одаренных актеров и актрис? Все ведь по жизни как бы против этого работает! Ан нет. Искусство в этом смысле, слава Богу, напрямую с жизнью не связано.
- Вы никогда не были в "обиженных", не были изгоем, хотя судьба ваша и ваших картин была непростой.
- И весьма. Но мы это принимали как часть работы:
пробить сценарий, утвердить актеров, сдать картину. И не поднимали "нарциссического" скандала, когда фильм "топили", а просто продолжали его отстаивать. И побеждали.
А сегодня в кино - проблема финансирования. Четыре года мы искали деньги на "Пьесу для пассажира".
- Как вы относитесь к критике ваших картин?
- Думаю, что критики как таковой у нас просто нет. В отечественном кино, как бы ни относиться к отдельным фильмам, идет-таки процесс, притом интересный
и выразительный. Но никто, за исключением двух-трех людей, не пытается его описать. Зачем, когда есть дела поважнее, например, продвижение очередного американского фильма на экраны? Есть даже целые киножурналы, где академические дяди, всю жизнь отстаивавшие соцреализм, доказывают необходимость самоубийства российского кино и утверждения на его обломках кинематографа "а-ля американский".
АКТУАЛЬНОЕ ИНТЕРВЬЮ. Ульянов, но не Ленин