В НАШЕЙ газете нет колонки главного редактора: "Аргументы" задуманы как совместное творчество читателей и журналистов. Но этот случай - особый. Умерла Галина УЛАНОВА. В последнее лето ее жизни судьба подарила мне счастливую возможность общаться с ней. Сейчас, когда Улановой не стало, особенно хочется удержать этот момент: Уланова - живая - рядом.
МЫ ОКАЗАЛИСЬ вместе в санатории. Момент встречи теперь кажется сном. Почти китчевый кадр из какого-то сладкого фильма. Я сижу на берегу озера. В озере - белые лебеди. По тихой воде плывет лодка. На веслах сидит некая старушка - божий одуванчик. Я думаю: "Как похожа на Уланову!"...
Лодка причаливает к берегу. И выходит из нее... Уланова. Проходит мимо садовой лавочки, где я сижу, спрашивает: "Не помешаю? Хочется передохнуть..."
Села рядом. И тут
ее понесло. Нарочно употребляю это слово, потому что для меня было неожиданностью ее желание общаться. Уланова всегда была молчалива. Теперь я думаю, что она, быть может, уже предчувствовала свой уход - потому испытывала такую потребность в собеседнике?
Сразу сказала: "Знаете, у меня умерла подруга, которую я удочерила. Осталась я совсем одна". Я спросил, пишет ли она мемуары. "Пытаюсь, - ответила Уланова, - но, знаете, я даже писать разучилась (смеется).
Все Таня (так звали эту подругу) делала..." Ей стало трудно жить. Большая квартира, которую надо содержать, пыль кругом. Призналась, что питается одними бутербродами - единственное, что умеет сама делать... Я удивился, почему ее не видно на обедах. Ответила: "Все обращают внимание - мне это в тягость"...
Произношу в ответ что-то вроде: "У вас, Галина Сергеевна, судьба такая - быть живым памятником..." - точно не помню. Но отчетливо помню, как поразило
меня это сочетание: всеобщего людского интереса и полного ее одиночества. Она гуляла по парку одна. В аллеях мелькала ее белая, как лунь, голова.
КОГДА она рассказывала о себе, меня удивило и другое: Уланова почти не говорила "я" - в ее рассказах фигурировало "мы". Поначалу даже трудно было понять, о ком она говорит: "Мы очень любим Ленинград" Мы так и не привыкли в Москве, хотя столько лет прошло с тех пор, как это случилось: Сталин нас позвал в Москву... Мы вынуждены были подчиниться..."
Я все время путался. Когда Уланова говорила "наши родители воспитывали в нас исключительную самодисциплину",
я то и дело переспрашивал: "У вас, Галина Сергеевна, были сестры?" Она удивлялась и продолжала: "Мы и до сих пор живем по заповедям родителей. Нас учили прежде всего скромности: мы же были очень бедны! Мы носили перелицованное мамино платье..."
Ее скромность - чистая правда. Но бывая практически на всех улановских творческих вечерах, я неоднократно ловил себя на мысли, что она расчетливо строила на этом свою стратегию звезды. Скромность ставила ее
выше всего мирского: разборок в Большом театре, карьерного продвижения... Она даже немножко эксплуатировала ее, сочетая с полной карьерной признанностью: Уланова была дважды Героем Соцтруда, причем последнюю "гертруду" получила - что было неслыханно! - уже за свою педагогическую деятельность. Скромненько прижимаясь к стене, Уланова шла от угла Большого театра к артистическому подъезду. Одетая при этом в шикарную норковую шубку. И к театру подъехав
на роскошном - каким-нибудь иностранным президентом подаренном - "кадиллаке"...
Как тысячи зрителей до меня, я выразил Галине Сергеевне свое восхищение. Реакция меня удивила. Казалось, ей это даже не польстило. В Улановой напрочь отсутствовало самовосхищение. Только один раз она вдруг гордо сказала: "Ну-ка, пощупайте мою руку!.. А теперь - ногу!".. Ей было восемьдесят восемь. Пару лет назад она перенесла инсульт. Но мышцы ее были - как сталь.
Пояснила:
"Каждый день занимаюсь тренажом. По нескольку часов". А я в тот момент почему-то вспомнил, как завистливо говорят за кулисами про танцоров: "Видал, у нее железный носок!"...
ЕЩЕ она рассказывала о своих знаменитых, ставших историческими лондонских гастролях: "Все начиналось так ужасно! Приехал импресарио, Сол Юрок. Он пришел в Большой театр посмотреть на балерину, которая, как ему сказали, могла бы подойти для лондонских гастролей. Этой балериной назначили меня. А у меня был огромный флюс, даже щека была перевязана. Невозможно было даже на просмотре ему протанцевать!
Перед поездкой нас привели в какую-то особую секцию
в ГУМе - купить себе кофточек каких-то перед первыми гастролями за рубеж... Волновались мы страшно! Пресса английская была злая: как это - красные балерины осмелились привезти в нашу балетную страну английскую классику: "Ромео и Джульетту"!
Начался спектакль. В зале - мертвая тишина. Никаких аплодисментов, никаких выкриков - того, к чему мы так привыкли у темпераментной московской публики. Действие закончилось, а мертвая тишина всс продолжалась. Мы
уже решили, что это полный провал. Что сейчас начнется скандал, после которого нам уже вообще не выйти на сцену... Но вдруг... раздались такие аплодисменты! Мы даже не помним, сколько времени они продолжались. Казалось, это длится бесконечно. А когда мы вышли из гримерной на улицу, то увидели собравшуюся у двери огромную толпу" Сели в машину. Шофера не было, а машина ехала. Оказалось, машину несут на руках..."
Я никак не мог привыкнуть к тому, что
Уланова говорит о себе во множественном числе. Но это было не императорское "мы" ("Мы, Николай Второй") - это было "мы" вместо "я", от которого даже Уланову отучила эпоха насильственного коллективизма.
Она продолжила: "Потом мы получили письмо от Греты Гарбо. Она писала, что хочет с нами встретиться. Это была огромная радость, потому что мы всегда преклонялись перед Гарбо... Но, к величайшему сожалению, встреча не состоялась. Грета Гарбо не смогла
подъехать к назначенному месту. Узнав о месте встречи, лондонцы образовали по всему кварталу непроходимую толпу..."
Уланова несколько раз повторила: "Как жалко, что наша встреча не состоялась". Призналась, что всегда чувствовала особое духовное родство с Гарбо - что они с ней в чем-то похожи...
МНЕ думается, что это очень верно. Гарбо - гений чистой духовной красоты - вселяла то же самое чувство, которое охватило меня, когда я - девятнадцатилетний студент, впервые приехавший в Москву, - в первый раз увидел в Большом театре танец Улановой. Восьмое января день ее рождения. В Большом по этому поводу устраивали ее творческий вечер.
В воздухе уже, видимо, висело предчувствие ее скорого ухода со сцены, и достать билет было совершенно невозможно.
Я купил его у спекулянта за немыслимые по тем временам деньги - семь рублей. Но была бы возможность, заплатил бы вдесятеро больше. Потому что в тот день мне посчастливилось увидеть Уланову во всех ее лучших ролях: "Жизель", "Шопениана", "Ромео и Джульетта"...
Тот вечер я помню абсолютно отчетливо до сих пор. "Жизель". Открываются двери домика лесничего - и появляется Она. Меня поразило, что Уланова несколько сутуловата, но через секунду я влюбился
в эту сутуловатость, которая придавала ей совершенно особенный, чуть скорбный вид... Помню сцену сумасшествия. Потрясло, как плакали в этот момент люди - почти все... И помню знаменитый ее пробег в "Ромео и Джульетте". Его невозможно описать. Ощущение, что Уланова бежит по сцене бесконечно долго. На это время замирало сердце. А она летела вечно: навстречу своему Ромео. Своей любви и своей гибели...
Диана Вишнева: "Все балерины мечтают о детях"