В редакцию пришло письмо: "В ЦКБ, бывшей Кремлевке, моему сыну поставили страшный диагноз. Консилиум, на который обычно приглашают светил науки, констатировал: 4-я неоперабельная стадия рака. Врачи меня "утешали": "Не плачьте, милочка, ситуация совершенно безнадежная. Никакого шанса..." - "Сколько...?" - "Максимум месяц..." - так был вынесен смертный приговор.
Тупик и мрак. Мрак, разрывающийся случайно услышанной мной фразой: "Попробуй обратиться к Александрову, говорят, он хирург от Бога". - "Александров?" - "Да, главный врач 24-й московской больницы". В тот же день, ознакомившись с заключением, он скупо произнес: "Послезавтра - операция". А через два дня я целовала руки человеку, сотворившему чудо, спасшему моего сына. Когда я рассказывала специалистам об этой операции, одни недоумевали: "Вы что-то путаете. Это из области фантастики..." Другие восхищались: "Да это же медицинский подвиг."
Мне тяжко сознавать, что подобные смертные приговоры, подписанные врачами тысячам больных, уже "приведены в исполнение". И лишь потому, что люди по случайности не узнали о человеке, способном их отменять.
Г. Исаева Москва".
В КЛИНИКУ Александрова я приехала около двух. Владимир Борисович был еще в операционной (с 8 часов). В ожидании его заглянула в одну из палат. Пациентка оказалась словоохотливой. Два месяца назад она вернулась из Штатов. Там ей сделали операцию и наложили стому (проще говоря, вывели прямую кишку на брюшную полость). "После этого я хотела покончить с собой. Это так ужасно, особенно для женщины... Наверное, я бы так и поступила, если бы случайно не узнала, что профессор Александров делает уникальные восстановительные операции. Теперь я нормальный, здоровый человек".
В другой палате лежал больной, перенесший очень сложную операцию на печени и кишечнике. Мне удалось поговорить с его женой. "Мужу предлагали удалить часть печени, а Владимир Борисович сохранил ее, вылущил, как он сам говорит, лишь метастазы, выжег их. Для него не существует ни дня, ни ночи. Он может приехать к больному и в 11 часов вечера, а в воскресенье раза три заглядывал к нам". ...Свою карьеру Владимир Борисович начинал в сельской больнице. Для хирурга это самая лучшая практика - считает он. Надо уметь делать все. И делал. И роды принимал, и почки сшивал, и аппендициты вырезал, и трепанацию черепа делал. При этом сам больницу строил, лес рубил, оборудование доставал, новые методики внедрял... В 69-м его назначили директором Московского проктологического института. Однако вскоре он вынужден был оставить эту должность, поскольку не выполнил предписания партийных кураторов, которые были крайне недовольны тем, что на стенах нет портретов членов Политбюро, и требовали поменять кадры с еврейскими фамилиями. Через некоторое время он возглавил 24-ю московскую больницу.
- Владимир Борисович, часто ли к вам поступают больные, которым в других местах ставят диагноз - неоперабельный?
- Достаточно часто.
- И вы идете на этот колоссальный риск? А вдруг...
- Вот, вот. И я каждый раз себя спрашиваю: куда я лезу, чего мне не хватает? Ведь диагноз ставил не я, другие. Они отпустили больному один-два месяца жизни... А вдруг... Что, если я у него эти два месяца заберу? Многие ли поймут меня? Но я хочу быть прежде всего честен перед самим собой. И если вижу, что есть еще хотя бы малейший шанс, всегда его использую. Вы знаете, сколько было нареканий со стороны всевозможных комиссий по поводу того, что я делаю сложнейшие операции больным преклонного возраста! "Но ведь они же все живы, - говорю я. - Живы!"
- У одного моего знакомого при обследовании на УЗИ обнаружили какие-то образования в печени. Врач порекомендовал ему прийти месяца через три: "Посмотрим динамику". А через три месяца другой специалист констатировал: "Все. Сделать что-либо уже поздно". Почему за подобную халатность и небрежность врачи не несут ответственности? С легкостью выносится приговор - никакого шанса. А шанс-то, оказывается, есть!
- У нас, к сожалению, нет строгой системы, которая бы обязывала врача в случае выявления малейшей патологии немедленно направлять больного к узкому специалисту. Возможно, это повысило бы ответственность врача и давало бы право обжаловать его действия. Что же касается случаев, когда врачи ставят диагноз - неоперабельность, то обвинить их в этом сложно. Ведь существует целый ряд показателей, которые определяют высокую степень риска: запущенность основного заболевания, преклонный возраст, сопутствующие заболевания... Так что формально придраться порой бывает не к чему. Не каждый в силу своего профессионализма может пойти на операцию, в успехе которой он сомневается. Это всегда слишком большая ответственность. Кроме того, в случае неудачи снижается, как вы понимаете, реноме не только врача, но и клиники.
- Скажите, а бывают случаи, когда на операционном столе, уже "открыв" живот (как выражаются медики), вы видите совершенно не то, что предварительно диагностировано?
- Конечно, бывают.
- И вы должны принять решение в считанные минуты...
- Сдается мне, вы хотите вокруг меня создать какой-то неземной ореол. А между тем ничего сверхъестественного в том, что я делаю, нет.
У меня всегда есть время обдумать и основательно все взвесить. Ведь человек с открытым животом может лежать 5 - 6 часов. И главное здесь не быстрота действий, а надежность. Бывают, конечно, очень сложные ситуации. Скажем, разрывается где-то в глубине ткани кровеносный сосуд. Вся полость моментально заполняется кровью. Где этот сосуд? Как его найти? Вот здесь нужна выдержка...
- Сейчас те, у кого есть большие средства, предпочитают лечиться в Штатах, Германии и других странах...
- Наши показатели - я имею в виду уровень летальных исходов, рецидивов, частичного и полного выздоровления - ни в чем не уступают показателям ведущих клиник США и Германии.
Недавно один больной, отказавшийся делать операцию в нашей клинике, поехал в Германию. Его там прооперировали. Через месяц звонит мне уже из Москвы. Плохо. Приезжает. Я ощупываю его и пальцами чувствую неудаленную часть опухоли. Спрашиваю: "А вас там врач смотрел?" - "Да что вы? Там только компьютер".
- Во сколько обходится у вас лечение?
- Та операция, о которой пишет ваша читательница, в Америке стоит 100 тыс. долларов, а у нас в хозрасчетном отделении она заплатила за нее 800 тыс. рублей. Хотя сейчас мы вынуждены поднимать цены. Одноместная палата стоит уже 150 тыс. руб. в день. Понимаю, что для наших людей, с нищенской зарплатой, это очень дорого. Но и у нас нет другого выхода. Кстати, за многих пациентов платят предприятия. Москвичей и жителей области мы обслуживаем бесплатно в нашем главном корпусе на Страстном бульваре.
- Если не секрет, какая у вас зарплата?
- Со всеми надбавками выходит около 600 тыс. Хирурги мои получают 300 - 350. Школа у меня небольшая, но специалисты сильные. Доверяю им, как себе.
- При такой колоссальной нагрузке вы успеваете еще заниматься административной деятельностью?
- Чтобы чего-то достичь, нужна самостоятельность. Проще говоря, надо быть хозяином дела, распорядителем. Мне удается доставать уникальную аппаратуру, без которой мы не смогли бы достичь того уровня, на котором сейчас находимся. Делаем уже лапароскопические операции.
- А что это такое?
- Делается несколько проколов. В один из них вводится лапароскоп, который дает изображение внутреннего органа на экране, а в другие - вводятся инструменты. И, глядя на экран, делается операция. Таким образом удаляются опухоли, желчный пузырь, миомы, кисты, проводятся гинекологические операции, операции на толстой кишке. Кстати, последние в стране пока делаются всего в двух клиниках.
- У вас есть увлечение?
- Да. Люблю лошадей. Один раз в неделю - два часа галопом. В этом нахожу отдохновение и вдохновение.
Владимир Подзолков: Бороться до конца за каждого