Момент, когда в спектакле Театра Вахтангова "Соборяне" парторг русской сцены Михаил Александрович Ульянов, стоя в рясе, крикнул: "Вы, бляди!", означил новую эру в нашем искусстве. Шок стал повальным вирусом, заразившим уже не только эстраду, но и театр, выставочные залы и даже консерваторскую сцену. Умение сочинить и отрежиссировать скандал стало для человека искусства качеством чуть ли не более необходимым, чем талант.
ЛЕКАРСТВО ПРОТИВ СКУКИ
ГОГОЛЕВСКОЕ признание: "Скучно жить на этом свете, господа!" - обрело сегодня особый смысл. Одним скучно в театре потому, что в животе от голода урчит, другим - оттого, что объелся.
Растормошить сегодняшнюю публику не так просто. Человека, ежедневно видящего по телевизору восемнадцатилетних солдатиков, которым на чеченской войне оторвало ноги, взбудоражить чем-либо трудно. И если лет сорок назад героев абсурдистской пьесы Ионеско могла ужаснуть угроза превратиться в носорогов, то сегодня прохожие спокойно обойдут стадо динозавров, пасущееся на московском бульваре. Философия "где хочу, там и пасусь" определила общественное сознание, одинаково уставшее и от политических, и от художественных экспериментов. Совокупления Гумберта Гумберта с носочком Лолиты кажутся ныне унылыми стариковскими экзерсисами, а гомосексуальные авантюры Эдички Лимонова на нью-йоркской лавке представляются скучноватыми откровениями не знающего жизни провинциала.
Констатировав, что ничего нового нам уже не открыть и что все мы более заняты выживанием, чем жизнью, художники изменили представление о цели своей деятельности. Новое искусство отказалось искать дорогу к сердцу зрителя через прекрасное - оно объявило, что единственным способом поддержать его любовь является шок.
ЛЮБОВЬ СРЕДИ ТРУПОВ
ПОДОБНОЕ поведение - вынужденная мера. Внимание зрителей сегодня действительно обратно пропорционально количеству одежды на актере. Художнику поневоле приходится выбирать между некрофилией, зоофилией, инцестом, совращением несовершеннолетних и однополой любовью (последняя, впрочем, уже обглодана со всех сторон), - только подобного рода мотивы гарантируют стопроцентное заполнение зала.
Один из самых скандальных московских театральных режиссеров - Андрей Житинкин за последние пять лет перебрал все возможные "запретные темы": в его "Калигуле" впервые был откровенно сыгран гомосексуальный акт, он ставил "Ночь лесбиянок" и умудрился в шоковом ключе решить даже советскую театральную классику, представив арбузовскую пьесу "Мой бедный Марат" как любовь втроем. В самой громкой из житинкинских постановок - пьесе М. Волохова "Игра в жмурики", полностью написанной матом, зрители в течение двух с половиной часов наблюдали за ужасающим по цинизму действием: двое гэбистов, издеваясь друг над другом, коротали ночь в морге.
Реакция зрительного зала была бурной. Отряд ветеранов демонстративно, через сцену, выходил вон. Возмущенный бизнесмен на глазах у всех удалился, хлопнув дверью, а потом тайно подсматривал за происходившим через щелочку... Зрители возмущались, но зал неизменно был набит битком.
Сознательно залавливая публику на "запретную блесну", Житинкин в ходе спектакля озадачивал аудиторию постановкой "скучно-вечных" человеческих проблем - любви и ответственности, чести и предательства... Мат оказывался адекватным ситуации средством выражения - шокирующий цинизм вел к очищению. Катарсис Житинкина оправдывал разрушение табу.
КАЛ В ПОДАРОК ВАН ГОГУ
ХУДОЖНИКУ Александру Бренеру за последние три года удалось стать одним из самых шумных деятелей альтернативной культуры в столице.
Бренер дразнил публику с редкостным успехом. Сначала он произвел акцию публичной мастурбации над бассейном "Москва". Затем справил большую нужду перед картиной Ван Гога в Пушкинском музее. В разгар рождественской службы в одном из главных московских соборов взошел в голом виде на аналой и начал декламировать свой художественный манифест...
Поначалу Бренера единодушно поносили все: и люди, от искусства далекие, и свои же коллеги-художники. Однако в один прекрасный момент "произведения" Бренера стали предметом научных дискуссий - его акции начали толковать именитые культурологи. Любое телодвижение Бренера отныне давало повод для концептуального комментария: экскременты перед картиной Ван Гога были названы инсталляцией, а публичная мастурбация вместо медицинского диагноза присвоила себе термин "хепенинг". Оказалось, что куча перед вангоговскими виноградниками является не примитивной пощечиной общественному вкусу, а наглядным доказательством кризиса современного искусства, "наложившего в штаны" перед гением. Что мастурбация над бассейном - своего рода "битье в набат", отчаянный способ привлечь внимание общественности к вопиющему факту разрушения храма...
Ничего нового Бренер, собственно, не изобрел: он, казалось бы, лишь довел до логического конца идею Марселя Дюшана о том, что объектом художественного творчества может стать любой предмет - еще в 1919 году этот знаменитый авангардист выставил на обозрение публики свой "Унитаз". Однако, создавая свои произведения не художественными, а политическими средствами, Бренер автоматически перевел себя из сообщества художников в ранг площадного кликуши.
Его шокотерапия, якобы направленная на пробуждение общественного сознания, сродни хирургу, который, вскрывая раны, устраняется от наложения швов. И хотя художник всегда еретик - он начинается там, где кончается запрет на неблагозвучное слово, непринятый жест, крамольную мысль, - искусство перестает существовать, когда протест становится самоцелью. Трудно представить, что, желая показать ужасы войны, Пикассо отказывается от мольберта и красок и, вместо того чтобы рисовать "Гернику", устраивает антивоенный митинг обнаженных художников на Эйфелевой башне.
От Пикассо-художника никто не ждал программы переустройства мира - его вклад в это дело внесла голубка с оливковой ветвью в клюве. Но с художника, берущего на себя функцию социального работника, спрос иной. Он обязан не только возмущаться, но и предлагать выход.
На NET и суда нет