Андрей БИТОВ известен читателям как мастер интеллектуальной прозы, специалистам-литературоведам - как тонкий пушкинист, писателям - как президент российского Пенцентра, составитель тома "Мифы века" в серии "Итоги века"... Суждения А. Битова всегда отличаются взвешенной, вневременной оценкой.
- Андрей Георгиевич, вас и ваше поколение сформировало очень своеобразное время и мифы, которые насаждала власть. Чувствовали ли вы их влияние на вашу личность и творчество?
- Сейчас очень много говорят и пишут о послевоенном, сталинском времени. И, наверное, людям, которые этим занимаются, кажется, что они сумели в него "попасть", в его подлинное ощущение. Я не хочу никого критиковать, но сомневаюсь, что это возможно. Мне кажется, что на меня самое большое влияние оказали не лозунги, не призывы, а моя семья. Она сумела сохранить свою удивительную независимость и ничем за это не заплатить, в моей семье даже не сидел никто.
Меня формировал Ленинград, мои прогулки по нему. Я "мотал", то есть пропускал, уроки, потом подделывал, доставал где-то фальшивые справки и за счет этого по 8-10 часов каждый день гулял по городу. Теперь я понимаю, что находился в какой-то непрерывной медитации...
Дети не виноваты в расстрелах, я не могу мучить свою совесть по этому поводу, и мир был для меня полон и ярок. Ничуть не ужасен.
- Неужели его ничто не отличало от нормального?
- Я думал недавно об одной очень важной вещи - на какой грани застопорилось у нас сочувствие. Нас удивляет, как быстро на Западе люди реагируют, если на улице кому-то плохо. Но это, конечно, первый слой, привычка цивилизации. А мы уже проходим мимо, если человеку плохо - нам некогда, да и чем мы можем помочь?
А в послевоенное время сочувствие было буквально на каждом шагу. Я думаю, это за счет того, что все несчастья были вынесены за пределы обыденной жизни - в лагеря, деревню и т. д.
Сегодня, если вы станете рассказывать о своих бедах, то на первую будет реакция "О Боже!", но если выяснится, что у вас еще жена умерла и крыша провалилась, то собеседник сразу вспомнит, что ему срочно надо идти.
- То есть вы считаете, что сейчас происходит перераспределение добра и зла, зло официально впустили в нормальную жизнь?
- Я думаю - это в процессе. Сейчас - все рассыпано. Общество только начинает складываться.
Нам казалось раньше, что анархия - это матросы с золотыми зубами и гармошками. На самом деле то, что творится сейчас у нас, - это и есть анархия. И если она продлится относительно бескровно, то дальше жизнь начнет самоорганизовываться. Мне кажется, Бог обратил сейчас свой взор на Россию, и главное - не помешать жизни самой диктовать свои условия...
- Андрей Георгиевич, вы совсем недавно вернулись из Германии, где жили и работали последнее время. Что увидели вы здесь свежим взглядом?
- Я понимаю, что это прекраснодушие - приехать из-за кордона и начать кого-то учить... Но я увидел здесь изменения и решился сделать выводы. Мне показалось, что у людей стал пробиваться смысл существования. А иначе откуда им брать энергию?
Я знаю в деревне одного мужика. Он немного дебиловатый, потому не пьет, уцелел, как последняя молекула жизни. Дали ему недавно два гектара земли. "Ну и что?" - спрашиваю. "Теперь знаю, где косить". - "А раньше?" - "Раньше там же косил..." Вот вам и ответ - работа не изменилась, ее никогда не убавлялось. Измениться может только ее смысл.
- Кстати, о смысле. Вождей нынешней России упрекают в том, что они лишили страну объединяющей идеи - не может, мол, Россия без нее существовать. Есть ли здесь, на ваш взгляд, проблема?
- Знаете, слишком активная формула сегодняшнего дня мне всегда подозрительна. Чем больше человек говорит, что дошел до истины, тем больше я думаю - вот тут-то ты и врешь, коль из тебя такая энергия прет. Значит, зачем-то это человеку нужно. Нужно бояться человека, который создает мощную картину "Куда идет Россия". Если он предлагает один-единственный путь - ему просто надо делать укол.
- Не совсем ясно, как будет выглядеть наше будущее. Вы видите здесь ростки нового буржуазного сознания? Купца, кажется, еще не полюбили?
- Мне кажется, купца здесь недолюбливали и раньше. Недолюбливали куркуля, богатого. Потому-то так быстро и привилась идея социализма - она не со стороны властей шла, она соответствовала природе русского человека.
Но, по-моему, отношение к купцу меняется уже сегодня. И нам придется свыкнуться с прошлой школьной истиной -все богатства накоплены на разбое и на крови. И сейчас мы можем сказать, что у нас довольно мягкий разбой и не такая уж крутая разборка.
Когда я впервые попал в Пинакотеку в Ватикане, я вспомнил фразу: "Бельгия, Голландия и Франция, вместе взятые", как говорят о какой-нибудь русской области. Потому что Пинакотека - это Лувр, Эрмитаж и Британская галерея, вместе взятые. И меня тут пронзил поздний инфантильный ужас - ведь все это награблено! А потом уж стало культурой и хранится в святом месте!
Но когда капитал сделан, и сделан не из добра, - появляются Мамонтовы, Третьяковы, Щукины, они собирают импрессионистов и строят галереи. И, мне кажется, о них в России помнят, Так что вся надежда на купца, который начнет испытывать муки совести от своего непомерного богатства. Для этого нужны воображение, артистизм, духовность и какое- то робингудство, которые есть в этом народе.
Но это будет завтра, а на сегодняшний день, по сути, приватизировать нам удалось только советскую власть. Каждый носит ее кусок в себе, уже никем не насаждаемый, а только ему принадлежащий. То есть мы имеем дело с советской властью сейчас, с ее мифами, стереотипами. Каждый - в зависимости от того, насколько рано он родился, насколько он этим сформирован. Но о буржуазном сознании интересно будет спросить молодых, тех, кто рано разбогател, а я как не умел никогда считать деньги, так до конца жизни их не сосчитаю.
Хотя можно говорить о принципиальном отличии нынешнего времени - лицемерие сейчас заменяется цинизмом. А потеря лицемерия - это тоже не такая безобидная вещь. Лицемеря, человек задает себе определенный уровень и пытается на нем держаться, и не надо ему в лоб говорить, что он собой представляет.
- А как вы смотрите на попытки на государственном уровне реабилитировать религию?
- Это сформулировано очень жестко. Сразу - все слова советские. И все слова меня не устраивают.
Мы живем в язычестве, а не в христианстве. Но восстановление храмов, легальность ритуалов - это великое благо. Конечно, церковь еще не разобралась со своей виной, и не нам в ней разбираться. Истинно верующих - очень немного, но опять-таки не нам разбираться в вере другого. Я только могу судить о том, что мне не нравятся эти священнослужители по телевизору, но с другой стороны - как иначе? Мне всегда не нравились самодовольство и самодостаточность. А на уровне политики религиозной - там то же самодовольство, и та же глупость, и та же жажда власти, которые царят и в другом аппарате, у нас другого навыка-то и нет. Государство может восстановить только миф - следовательно, это никакого отношения не то что к вере, даже и к религии не имеет. Но я думаю, что другого механизма возрождения на сегодняшний день нет и быть не может.
- Для многих читателей ваше имя ассоциируется с модернизмом в литературе. Что вы думаете о нынешнем резком разделении литературы на течения -модернизм, постмодернизм, концептуализм?
Я просил одного действительно толкового профессора объяснить разницу между этими понятиями. И он ответил мне так: "По сути, все, что не модернизм, то постмодернизм".
Мне всегда казалось, что самое сокровенное право художника, даже если он находится в полном дерьме и ничтожестве, сказать: "Мне это нравится, а это не нравится". А когда люди начинают работать в определенной группе, мне кажется, они теряют право сказать друг другу -этот бездарь, а этот нет. То есть, выступая в категориях абсолютной свободы, они сковали себя примитивной несвободой. Какой там андерграунд, какой там авангард, когда все дозволено и все - коммерция. И все равно все будет решено на уровне - талантливо- неталантливо. А критерии - интуиция и инстинкт.
Для меня Пушкин - самый большой авангардист, Лоренс Стерн - они еще так не писали, как авангардировали эти люди. Когда живое, когда развивается, когда свобода - это искусство, это авангард.
И. Петренко. "Нельзя тупо грести под себя"