Они думали, что взяли двух сирот по зову сердца. Оказалось, это был голос крови.
УЖЕ сколько дней прошло, как эту чужую кроху с синяками под глазами взяли в дом, а она ни разу и не откликнулась на своё имя. Глухая? Забыла? Не любит? "Да мы её только по фамилии звали", - раскрыли тайну нянечки из детдома.
И новая мама дала дочке имя. Так Элина стала Алиной. И для четырёх человек началась новая жизнь. Как отрезало.
Дом Бакаевых выкрашен голубой краской, стоит на кривобокой улочке старинного посёлка Мокшан. В сколько таких же домов приходили горе и радость? И как узнать, что происходит внутри - за замком, за душой? Миллион историй про то, как брошенные дети находили себе родителей, а потерянные взрослые люди обретали свой смысл, ходит по земле. Но каждая неповторима, как и душа. Вот история Бакаевых... Просто они открыли мне дверь.
Дочку выдали из запасника
- "В ПРИДАНОЕ" Алине дали только чёрно-белое фото...
Запелёнутый ребёнок, по фотографии и не поймёшь, мальчик или девочка. Тем более не догадаешься, откуда он взялся - домашний или ничей? И что ему ещё предстоит - счастье или мытарства? А фото казённое, сделанное теми же нянечками, что звали девочку по фамилии, и подклеенное к личному делу сиротки. Её бросила мать, "известная в округе трассовая проститутка Ирина Ивановна".
- Мне 40 лет стукнуло, а семьи своей нет, - рассказывает Марина Бакаева. - Мама умерла, остались мы с отцом вдвоём. Живут же, думаю, люди без детей как-то - и я проживу. А душу-то ломит... Кто, говорю, отец, нам с тобой стакан воды принесёт? Зачем мы тут одни?.. Собралась - и поехала в детдом.
- Алину нам из запасника какого-то принесли, - подхватывает её отец. - Уже все сроки прошли, чтоб гулящая мать за ней, оставленной, вернулась. Но в картотеку сирот её ещё не внесли. В промежуточном состоянии была. И вот нам её вынесли поглядеть, а Маринка сразу: "Моя! Беру!"
За карнавалом игрушек, которыми засыпан дом, проглядывает холостяцкий, тоскливый быт Марины, санитарки мокшанской больнички, и Борис Михалыча, пенсионера-чернобыльца. В скольких ещё домах так одиноки бывали стены?.. Сейчас ногу сломишь об игрушки, из-под кроватей торчат ночные горшки, от воя бутафорных пистолетов лопаются барабанные перепонки, а с плиты убегает детская каша. Даже дом в голубой краске изменился - ожил, помолодел, подбоченился.
- Принесли мы Алинку в кулёчке домой - она ни говорить, ни сидеть не умела. А потом отогрелась... На 8 Марта мне подарок - первый шаг сделала. На своё имя начала отзываться. А меня всё никак не хотела мамой назвать. И мне так горько было, но я слёз не показывала. И вдруг Алина заболела. Температура сорок, лихорадит. Я мечусь, не знаю, что делать. А она уже и в забытьи даже, в жару мучается... И вдруг шепчет: "Мама..."
Пошла за молоком и не вернулась
- ДОЧЬ вся ушла в Алинку, остался я душевным сиротой. И вот приехали мы в детдом документы подправлять. Сделали всё, и даже Марина с дочкой в такси уже сели, а меня всё нет. Я ведь всё у окошка зарешеченного стоял, я в него вот этого пацана увидел.
Так они и сидят, забросив пистолеты на минуту: Алина, обняв маму за бочок, и Артём, уткнувшись лбом в коленки деду. Оба черноглазые, как цыгане. Глаза - маслины, тёмные кудри вьются. Слушают. Они ведь уже не помнят своей истории.
- У него взгляд был такой пустой. Загнанный зверёк, обманутый человек. Я сразу понял - нет у него стимула к жизни. И у меня не было! И как по башке стукнуло: мой парень, мой! И ведь я потом каждый день к нему ходил, как к девке, на свидания, баранки носил. Мы с ним весь апрель вокруг детдома круги нагуливали за ручку. Ему тогда год и пять было. А мне 64, чтоб вы знали.
И, когда уже совсем прикипели сердцами один к другому, те же вездесущие нянечки нашептали Бакаеву и ещё одну тайну: "Артёма мама бросила так: оставила у подружки, сказала, за молоком ребёнку пойдёт, - и не вернулась". А маму звали Ирина Ивановна, "всем известная трассовая проститутка".
- Вот она, родная кровь! Как же можно брата с сестрой разлучать! И Артёма я взял домой. Он по первости головой об пол бился - детдомовская привычка. Не спал, орал, метался. А потом пообвык, тоже пригрелся. Вот комната наша с ним, холостяцкое жилище, горшок его. Он меня по ночам нащупывает: тут ли, не убёг? С Мариной мы так решили: пусть дети её зовут мамой, а меня уж дедом. Но они иногда заиграются, забудут, перепутают и кричат: "Папа, папа!" Вот я ужо тогда плачу...
Соседи крутили пальцем у виска: сумасшедший старик, помирать пора. А он, как и тогда, в 86-м, не гадая и не выгадывая, закрывал окна машинного цеха на пылающем реакторе, так и сейчас - тушил пожар одиночества: свой, дочери, детей, не боясь ни смерти, ни жизни. В ней-то проблем даже больше... Марина как мать-одиночка получает на Алину 140 рублей. Борис Михалыч как опекун, как дед-одиночка - 2800. Гвозди ковать бы из таких людей. Ископаемая порода...
Так он и варит детям по утрам кашу, на обед толчёт картофельное пюре, возит Алину с Артёмом на закорках, играет в войнушку и прятки, позволяет им всё: и стоять на голове, и в шифоньере прятаться. Если выходит за порог - дети ждут у дверей, как котята.
- А я так решил уже: до гробовой доски я с ними. У меня ведь сейчас, граждане, вторая жизнь началась. Честное благородное слово!
Рассыпались кудри, разбежались дети и попрятались, выворотили на пол все игрушки - сейчас от Марины достанется за проказы всем: и Алине, и Артёму, и Борис Михалычу.
- Эх, свет в Мокшане не видывал таких озорников, как мои, вот уж эти нашалберничают! Я - это они, они - это я. Я теперь такой же ребёнок. А какие у них души радостные, знаете? "Коленочные" души, как я говорю: всё норовят на коленки забраться, обняться... И не жалкую я нисколечки ни о чём. Эй, куча-мала!
...А Ирина Ивановна, говорят, снова беременна.
Возродившиеся из города мертвых