Наша газета - прежде всего для людей старших поколений, которые беззаветно создавали и защищали великую страну. Сейчас Россия вновь подвергается нелегким испытаниям, и вновь становятся востребованы нравственные устои и ценности наших стариков, их знания и исторический опыт. Величайшей вершиной подъема народного духа в истории страны была и останется Великая Отечественная война. Конечно, о ней написано немало мемуаров, опубликовано множество документов, но это - официальная история. А ведь у каждого война была своя - свои победы и поражения, горечь и радость, боевые друзья и подруги, встречи и расставания, потери и приобретения... "АиФ. Долгожитель" призывает всех, кто помнит нелегкие военные годы, поделиться личными воспоминаниями и внести свою лепту в создание народной истории войны. Ваши рассказы будут опубликованы на страницах "Долгожителя" и сборников "Народная война".
Как мы выжили
В 1941 г. мне было десять лет. Когда стали бомбить Смоленск, отец отправил нас - маму, Гильденберг Софью Борисовну, меня, младшую сестру Галю 1936 г. р., брата Бориса 1941 г. р., вместе с другими семьями в деревню. Потом прислал записку, что уезжает проводником эшелона с беженцами и вернется за нами, как только сможет. Но немцы подходили, мы решили эвакуироваться, не дожидаясь его, и поехали на телегах с другими семьями в Смоленск. Только мы успели переправиться через Днепр, как услышали взрывы - это наши войска, отступая, взорвали мосты. Утром мы пошли пешком в сторону Москвы. Дошли до станции Конец, и тут появились немцы.
Мама знала, что фашисты уничтожают евреев, и решила идти в Белоруссию - на родину отца, надеясь укрыться там у родственников.
Мы продвигались вдоль шоссе Москва - Минск от деревни к деревне, просились на ночлег, люди впускали, кормили, иногда подвозили. Так добрались до ст. Жодино, деревни Судобовка, родины отца. Зашли в первый дом, и мама стала осторожно расспрашивать о "наших знакомых" Гильденбергах. Ей сказали, что немцы увезли и расстреляли их буквально вчера. Мы там переночевали, и там же мама бросила в печь все наши документы.
Не зная, куда деваться, мы снова брели от деревни к деревне, осень нас застала в 60 км от Смоленска. Очень заболела Галя, она уже не могла идти. Одежды у нас никакой не было, и пеленок не было, а брату всего 5 месяцев. Так, скитаясь, добрели до деревни Сутоки. Нас пустили к себе люди, но пришла женщина из Смоленска и сказала, что мы евреи. Тогда они побоялись держать нас.
Потом одна семья пустила нас в хатку-баню, где жила юродивая женщина, их родственница. Она была такая страшная, что я, когда увидела ее в первый раз, убежала и спряталась, так испугалась. А потом мы спали вместе с ней на одних полатях, она была совсем безобидная.
Наступала зима, в хатке юродивой стало очень холодно. И тут к нам пришла молодая женщина, Евдокия Семеновна Кабишева, и повела к себе. Так мы познакомились с нашей спасительницей. Мама не могла поверить, что мы можем жить у нее, ведь если кто-то донесет на нас, то и она, и все ее близкие погибнут вместе с нами. Евдокия Семеновна делилась с нами картошкой и хлебом. А до этого я ходила собирать милостыню по окрестным деревням, пока мама не стала шить людям, за что давали какие-то продукты.
В деревне было 100 домов, все догадывались, что мы евреи, но никто нас не выдал. Наоборот, нам выделили кусочек земли около скотных дворов, там с помощью крестьян мы сажали картошку.
Сейчас я понимаю, как рисковали Евдокия Семеновна (Дуня) и ее мать с детьми, если бы кто-то выдал нас. В уме не укладывается то бескорыстие, которое она проявила, - ведь мы были раздеты и разуты, у нас не было никаких ценностей. Тетя Дуня относилась к нам, как к собственным детям, учила меня прясть, вязать, мыть полы. Она стала для нас родным человеком.
Когда немцы стали отступать, они угоняли жителей деревень в Германию. Услыхав об этом, шесть семей со скотом и имуществом ушли в лес, за болото, и взяли нас с собой. Дорогу туда знали только местные жители. Там мы построили шалаш из еловых веток. Наступил октябрь, было очень холодно, а мы боялись даже развести костер, т. к. немцы были недалеко. Иногда парни, что были с нами, ночью ходили копать картошку около леса и ею делились, женщины доили коров, давали молоко для маленького брата.
В лесу мы прожили две недели. В ноябре 1943 г. деревню освободили наши войска. В доме Дуни был госпиталь, а мы все вместе жили у ее матери до мая 1944 г. Потом мы возвратились в Смоленск. После войны мы несколько раз ездили к тете Дуне в деревню. Она, как могла, помогала продуктами, т. к. в городе было голодно.
Потом Дуня с мужем уехали из Суток, а наша мама до самой своей смерти с великой благодарностью вспоминала нашу спасительницу.
Половина пирога
Со времен войны вспоминаются какие-то мелочи, яркие блесточки в напряженном и довольно суровом нашем быту. Например, на Новый год вместо елки наряжали фикус, вешали на него довоенные картонные игрушки - уточек, пароходики, пионера с горном. Самой не верится, но несколько таких до сих пор сохранила...
До нашей Уфы война не дошла, но госпиталей было полно. Сюда, далеко в тыл, отправляли тяжелораненых, и все женщины в городе несли своеобразную повинность - нужно было сколько-то дней в месяц отработать санитаркой. Моя мама, конечно, тоже ходила и меня брала с собой, оставить-то не с кем... Мне было пять лет. Она наряжала меня в красивое платье, на голове огромный бант, и пока она делала свою работу, я выступала по палатам. Как же меня зазывали! Наперебой! Всем хотелось, чтоб я именно возле их койки почитала какие-то немудрящие стишки, спела, станцевала. Наверное, глядя на меня, солдаты вспоминали свои покинутые семьи, детишек. И, разумеется, все хотели чем-нибудь угостить. Нет, мы в эти годы не голодали по-настоящему, карточки отоваривали и еще, бывало, ходили по окрестным деревням, меняли вещи на продукты, но, когда я видела кусок сахара, отказаться было выше моих сил, хотя мама настрого запрещала брать что-то у раненых. Им ведь поправляться надо!
Особенно помню почему-то одного солдата. Он весь забинтованный был, нога, рука в гипсе, на голове повязка. Как же он меня слушал, как смотрел! А потом с огромным трудом дотянулся до своей тумбочки и достал оттуда большой пирог. Разломил пополам и половину мне протягивает. Рот сразу слюной наполнился... И взять нехорошо, и не взять не могу.
Спасибо Башкирии
В июле 1941 года я с родителями очутилась в эвакуации в далекой Башкирии, в Уфе. Мне в восемь лет все там казалось в диковинку - раньше я об этом крае видела только фильм "Салават Юлаев", и то, кроме лошадей, ничего не запомнила. А тут оказалась такая природа, такие урожаи! Лето прошло нормально, но с осени положение стало ухудшаться - в магазинах огромные очереди, карточки, на рынке все дорожает. После школы мы с подругами стали ходить на колхозное поле, где откапывали картошку, морковку, репу - что осталось после уборки. Зимой родители ездили по соседним деревням, меняли вещи на муку, картошку, весной всей семьей в лесу собирали крапиву, лебеду - на щи. Всем было плохо, но в самое тяжелое время на помощь приходили соседи, местные жители. Там были русские и украинцы, татары и поляки, прибалты - настоящий интернационал. Когда заболел дистрофией мой отец, они все стали нам приносить сушеные ягоды, а когда я умирала от брюшного тифа, мама моей местной подруги давала молоко бесплатно. А ведь у них в семье было трое взрослых и четверо детей! Сколько было искренней помощи и сочувствия!
Я никогда не забуду Башкирию - ее чудную природу, ее прекрасных людей! Хочется от имени всех тех, кого она пригрела и спасла в трудные дни, пожелать Башкирии мира и процветания!
Увезли моего Серого
Мне было десять лет. Жили мы в городе Мена Черниговской области, недалеко от железнодорожной станции. Когда началась война, почти сразу стали сильно бомбить наш город, и мы с мамой уехали в село Лески, к бабушке.
С начала августа пошли потоки беженцев на восток, через наше село угоняли табунами коров, лошадей, овец. Часто налетали немецкие самолеты, бомбили, по лугам разбегались люди, скотина. Потом животных снова собирали и гнали дальше, прочь от приближающегося фронта...
Как-то утром вышел я и вижу: недалеко от нашей хаты по лугу ходит одинокий конь - серый в "яблоках", без поводка - мирно щиплет траву. Вначале подумалось: может, чей-то, заблудился... Но ни у кого из наших соседей не было такой лошади. Наступил вечер, прошла ночь, а наутро смотрю - он никуда не ушел, пасется у нашей ограды. Я подошел к нему, погладил, он принял это благосклонно. Невысокий, гладкий, с большими добрыми глазами, видно, лет трех. Я ходил вокруг него целый день, а к вечеру, надев поводок, привел на ночлег в наш хлев - там было тихо и тепло. Положил ему травы, поставил ведро воды, пожелал спокойной ночи. А рано утром вывел моего нового друга на пастбище. Назвал Серым и все переживал: вдруг найдется хозяин?
Проходили дни, но никто за ним не пришел. Мы с Серым не расставались - я о нем заботился, кормил, гладил, разговаривал, иногда ездил верхом. Он был очень послушным. У моего дедушки (его мобилизовали в армию) тоже была лошадь, но ее, так же как и дедушку, взяли на фронт, а повозка и упряжь остались.
Бабушка теперь сама хозяйничала, а мы с племянником Толей, который был на год младше меня, как могли ей помогали, ведь мы остались мужиками в доме. Серый трудился вместе с нами - возил с поля картошку, пшеницу и коноплю, безропотно давал надеть хомут, тянул упряжку, выполнял все мои команды - добросовестно исполнял долг основной тягловой силы.
Я как мог благодарил его за работу, за покорность. Когда в часы затишья он ложился на траву, я устраивался рядом с ним, прижимался к его теплому боку. Это был мой настоящий друг. Соседские мальчишки завидовали - у них-то не было такого труженика-друга, как мой Серый...
Мы с Толиком ездили на нем на Десну за дровами, там было много поваленных деревьев. Мы как могли вытаскивали небольшие бревна, грузили на повозку и, преодолевая песчаные завалы и болотистые тропы, ехали домой. Частенько застревали, приходилось помогать коню, он тянул изо всех сил и всегда вытягивал повозку, казалось бы, в безвыходных ситуациях. Грязные, усталые, приезжали с дровами на радость маме и бабушке. Я распрягал Серого, мыл его, кормил, благодарил за труд, за помощь. Впереди была зима, надвигалась оккупация... В конце сентября 1941 г. по улице села промчались немецкие мотоциклисты, наши войска ушли на восток, село было сдано без боя...
Стали устанавливать немецкие порядки - назначили бургомистра, а наш сосед стал полицейским. Я старался лишний раз не показывать своего коня, реже выпускал на луг, реже запрягал. В октябре мы с мамой уехали в город, я попросил Толика и бабушку беречь Серого, заготовил ему много сена, утеплил хлев от морозов, прощался с ним, как с человеком, обещал, что скоро вернусь. Казалось, что он все понимает.
Весной 42-го года бабушка пришла к нам и со слезами рассказала, что не уберегла Серого - его взяли немцы и в табуне с другими лошадьми ведут сюда, в город, собираясь отправить в Германию. Я поспешил на окраину, ждал табун. Там среди прочих лошадей и вправду шел мой Серый. Увидел меня, остановился. Я подбежал, обнял, так и пошел с ним рядом через весь город к станции, где собирали в большой загон лошадей. Потом я сидел с ним целыми днями - приносил воду, еду, расчесывал гриву, обещал, что спасу, никому не отдам. Он ржал мне вслед, если я отлучался. Я пытался уговорить полицейских вернуть его, даже хотел угнать, но они были бдительны, грозились пристрелить.
Через три дня к платформе подали состав, стали грузить лошадей. Я держал Серого до последнего момента, надеялся, не хватит вагонов на всех. Но меня оттолкнули, замахнулись прикладом, обругали и забрали моего верного друга. Закрыли двери, состав медленно ушел на Запад. Я плакал, проклинал полицейских и немцев, бежал за эшелоном...
Потом каждый день ходил на вокзал - а вдруг вернется эшелон? Нет, этого не случилось - увезли моего Серого навсегда в Германию...
Слезы "волчьих детей"