440 лет назад, 30 апреля 1564 года, в Литву бежал князь А. М. Курбский. Начатая им оттуда переписка с Иваном Грозным, в коей обличается деспотизм царя, снискала князю громкую славу первого в российской истории правозащитника. Рыцарь без страха и упрека, преследуемый изгнанник, вынужденно спасавший за рубежами Отечества свою честь и жизнь и бросивший коронованному тирану смелый вызов, - таким предстает Андрей Михайлович не только в исторических романах, но даже в трудах серьезных исследователей.
В какой мере этот героический образ соответствует истине? Обратимся к фактам.
"Победы же пресветлые, когда сотворил еси?"
МНОГИЕ историки, начиная с Н. М. Карамзина, полагали, что у вельможи не было иного выбора, кроме как бежать за границу. Но что можно привести в доказательство реальности намерений царя Ивана погубить Курбского? Если бы что-то такое ему довелось пережить, он бы не преминул монарху напомнить о прискорбном случае в эпистоле из-за рубежа. Наверное, включил бы его и в свою "Историю о великом князе Московском", в основном и посвященную описанию совершенных Грозным преступлений как реальных, так и вымышленных (неслучайно А. С. Пушкин назвал сочинение Курбского "озлобленной летописью").
В том-то и дело, что заявление вельможного сочинителя о понесенных им от государя "гонениях" голословно. На момент своего бегства в Литву он - главный русский воевода в покоренной Ливонии, со штаб-квартирой в Юрьеве. Уж не само ли назначение на ответственный пост Андрей Михайлович расценивал как "гонение"?
И до этого карьера боярина складывалась куда как благополучно. Выходец из рода князей ярославских, ведущего происхождение от Владимира Мономаха, а корнями восходящего к Рюрику, он родился в 1528 году. В 22-летнем возрасте был включен молодым царем Иваном IV в лично отбиравшуюся им тысячу дворян и детей боярских, позднее получившую название "белой опричнины".
В штурме Казани осенью 1552 года князь не участвовал, зато отличился в роли карателя восставших татар, что впоследствии дало царю повод в ответном послании Курбскому поиздеваться над заслугами, которые тот себе приписывал: "Победы же пресветлые и одоление преславное, когда сотворил еси? Егда убо послахоти тебя в Казань (после взятия города. - А. В.) непослушных нам повинити (усмирить восставших жителей. - А. В.), ты же неповинных к нам привел еси, измену на них возложа..."
Вопреки распространенным представлениям князь Андрей никогда не был к царю особенно близок и не удостаивался его личной дружбы. Иван Васильевич постоянно помнил, что Курбские хоть и занимали на государевой службе видные места (начальствовали над ратями или сидели воеводами в крупных городах), но при том питали неприязнь к московским властителям и даже имели наклонность к измене. Недаром Грозный впоследствии обвинял отца князя Андрея в намерении отравить его батюшку, Василия III, а деда Курбского по матери, Михаила Тучкова, в том, что он по смерти его матушки, царицы Елены Глинской, "многие надменные слова изрече". В свою очередь, князь всю династию Калиты в своих сочинениях именует не иначе как "кровопивственным родом".
Тем не менее молодой боярин с первых дней существования Избранной рады (неофициального правительства России в конце сороковых - первой половине пятидесятых годов XVI столетия) был в ее составе. Кстати, само это название дошло до нашего времени все из той же написанной Курбским "Истории о великом князе...". Острый ум и тяга к книжной мудрости позволили Андрею Михайловичу, уже заявившему о себе в качестве идеолога боярской олигархии, стать ближайшим соратником постельничего Алексея Адашева и придворного священника Сильвестра. Эти придворные "кукловоды", как известно, выступили при молодом царе Иване авторами и организаторами проводившихся в интересах верхушки общества реформ. Когда самодержец подверг их опале, он имел повод подозревать Курбского - постоянного соучастника закулисных маневров Адашева и Сильвестра - минимум в нелояльности. Однако он простил ему даже позорное поражение под Невелем осенью 1563 года, когда, имея 40-тысячное отборное войско против 15-тысячного литовского, многоопытный воитель почему-то не устоял...
"Собацким изменным обычаем преступил крестное целование..."
ТАК выразительно и кратко оценил царь бегство Курбского в Литву в ответном послании ему. Разумеется, беглый воевода категорически отрицал в своих действиях, говоря современным языком, состав преступления: он "всего-навсего" отъехал за рубеж, то есть реализовал исконное боярское право на выбор господина. Царь, утверждает князь, "затворил еси царство Русское, сиречь свободное естество человеческое, яко во адовой твердыне", и кто бы отсюда "поехал до чужих земель", того "называет он изменником" и казнит "различными смертями". Не обходится, понятно, и без ссылок на заповеди Божьи. Курбский приводит слова Иисуса своим ученикам: "аще гонют вы во граде, бегайте в другой", словно забыв, что в Евангелии идет речь о религиозных гонениях.
При всей антипатии к самодержцу, залившему страну кровью подданных, есть основания утверждать, что выдвинутое им против князя обвинение в предательстве Отечества обоснованно. Почему?
До Курбского в Московском государстве еще не было случая, чтобы боярин, тем более главный воевода, во время военных действий переходил на службу к противнику. Причем побег этот стал не всплеском отчаяния, импульсивным движением души, но заранее обдуманным и тщательно готовившимся поступком.
"Будучи обнадежен его королевской милостью..."
СПУСТЯ десятилетие после совершенной измены князь Андрей Михайлович сам разоблачил себя. Отстаивая свои права на пожалованные ему в Литве имения, он показывал королевскому суду два "закрытых (то есть секретных) листа": один от литовского гетмана Радзивилла, другой от польского короля Сигизмунда. В этих письмах его приглашали оставить царскую службу и выехать в Литву. У Курбского имелись и другие послания с обещаниями назначить приличное содержание и проявлять к нему благосклонность. Из этого явствует, что, прежде чем броситься на чужбину, предусмотрительный князь торговался и требовал для себя гарантий.
Понятно, что такие переговоры требовали времени. Князь завязал тайные сношения с владыками враждебного польско-литовского государства, очевидно, не позднее осени 1563 года, то есть еще до Невельского сражения. Это подтверждается письмом Сигизмунда от 13 января следующего года, в котором он благодарит гетмана Радзивилла за его старание в том, "что касается начинания воеводы московского князя Курбского". В таком случае есть все основания считать: его поражение под Невелем от более слабого неприятеля - не простая перемена военного счастья. Нет, это сознательно воплощенный предательский умысел, преследовавший цель дать королю веские подтверждения своей полезности.
Тогда вопреки громогласным заявлениям сбежавшего Курбского об угрожавшей ему погибели вырисовывается совсем иная картина. Он не спешил ехать из Юрьева в Москву по приглашению царя не потому, что опасался опалы и казни, а просто тянул время в ожидании более выгодных и точно определенных условий готовившегося (а фактически уже и совершенного тайно в "неудачной" сече под Невелем) перехода в стан неприятеля. Требовал, чтобы из Кракова вновь подтвердили обещание пожаловать ему имения, а польские сенаторы поклялись в нерушимости монаршего слова; добивался охранной грамоты, в которой было бы прописано, что едет он в Литву не как беглец, но по вызову короля. И, только "будучи обнадежен его королевской милостью", как заявил Курбский в завещании, "получив королевскую охранную грамоту и положившись на присягу их милостей, панов сенаторов", осуществил он давнее намерение...
Факт предварительного сговора подтверждают и жалованные грамоты Сигизмунда, где он прямо пишет: "Князь Андрей Михайлович Курбский Ярославский, наслышавшись и достаточно осведомившись о милости нашей господарской... приехал к нам на службу и в наше подданство, будучи вызван от нашего королевского имени". Горький парадокс: поклонник возвышенной философии, самый образованный русский вельможа времен Грозного, посвящавший досуг переводу на церковнославянский язык святоотеческих сочинений христианских мыслителей, так и не понял разницу между вотчиной и Отечеством...
"Всего лишен бых..."
НО ИЗМЕНИЛ Курбский не только Родине, но и своим близким, причем подло. Посреди ночи в спальню жены входит опечаленный князь и спрашивает, чего она желает: видеть его на дыбе, а потом на эшафоте четвертованным, колесованным или умерщвленным еще каким-нибудь зверским и донельзя мучительным способом, или расстаться с ним, живым и невредимым, навеки? Женщина, собрав душевные силы, отвечает, что жизнь мужа для нее дороже всего на свете.
- Это я и ожидал от тебя услышать! - растроганно целует князь на прощание супругу и, перекрестив девятилетнего сына, покидает воеводские палаты...
Верные слуги помогают ему скрытно выбраться из Юрьева и достичь условленного места, где стоят оседланные лошади. Курбский благополучно пересекает литовскую границу и останавливается в городе Вольмаре. Обратная дорога закрыта навеки, все мосты сожжены. Супруга и ребенок с началом розыска о его побеге брошены в застенок, оба вскоре казнены.
Позднее князь напишет, что спешка вынудила его бросить семью, отдав "возлюбленных жену и сына" на заклание кровопивцу-царю, оставить в Юрьеве все имущество, даже доспехи и книги, которыми он так дорожил. "Всего лишен бых", - сокрушается Курбский в очередном публицистическом опусе...
Но "гонимый страдалец" бессовестно лжет. Ибо в бегстве его сопровождали 12 всадников, три вьючные лошади везли дюжину сумок со всяким добром да еще мешок золотых монет. Для злата и слуг лошади нашлись, для жены и ребенка - нет. Прагматичный политик взял с собой на чужбину только то, в чем сам испытывал надобность. Привези он из России семью, и она оказалась бы бесполезной обузой, связывающей по рукам и ногам. Иначе что ему стоило спасти близких, забрав с собой? В Литве, кстати, князь женился снова (на 40-летней вдове княгине Марии Козинской, владевшей обширными имениями). Этот брак принес Курбскому родство и знакомство с могущественными литовскими родами...
ПАМЯТЬ о себе Курбский оставил в Литве скверную. Сигизмунд скоро понял, что заимел подданного в высшей степени корыстного, своевольного и, в общем-то, неблагодарного. Получив от короля несколько имений, в том числе и Ковель (а на него распространялось магдебургское право, то есть жил он по законам городского самоуправления), тот присвоил себе титул князя Ковельского и начал пользоваться территорией всего уезда как родовой вотчиной: раздавал земли своим приспешникам без королевского разрешения; мстя за обиду, часто мелочную, с толпой вооруженных слуг врывался во владения недруга, жег, грабил, убивал...
Можно ли после этого сомневаться в причинах, по которым Курбский не ужился с Грозным? И долго ли самовластный феодал, ущемленный в своих вотчинных похотях, даже в школьных учебниках будет превозноситься как защитник свободы и обличитель тирании?
Психологически опасная картина