После смерти великого русского писателя фронтовика Виктора Астафьева о нем было написано множество статей, эссе, воспоминаний. Сегодня, когда мы отмечаем его юбилей, хотелось бы, чтобы в память о нем прозвучали самые искренние, самые добрые, самые правдивые слова. Мы приложили немало усилий в надежде разыскать автора приведенных ниже воспоминаний и получить разрешение на публикацию, но, к сожалению, это не удалось. Надеемся, что он простит наше самоуправство.
Виктор Петрович Астафьев родился 1 мая 1924 года в селе Овсянка Красноярского края в семье крестьянина Петра Павловича Астафьева. Его мать, Лидия Ильинична, утонула в Енисее, когда сыну исполнилось семь лет.
Через много лет в автобиографическом очерке "Сопричастный" он напишет: "Если бы мне было дано повторить жизнь, я бы выбрал ту же самую, очень насыщенную событиями, радостями, победами, поражениями, восторгами и горестями утрат... И лишь одно я бы попросил у своей судьбы - оставить со мной маму. Ее мне не хватало всю жизнь..."
В школу В. Астафьев пошел с восьми лет. В первом классе учился в родном селе Овсянка. В Игарке, куда переехал на заработки его отец, о котором Виктор Петрович говорил так: "Папа мой - деревенский красавчик, маленько гармонист, маленько охотник, маленько парикмахер и маленько хвастун...", окончил начальную школу, а осенью 1936 года случилась новая беда: мальчик потерял отца. Учебу он практически забросил, беспризорничал, пока не попал в Игарский детский интернат. В 1941 году 16-летний парнишка окончил шестой класс и поступил в ФЗУ, после окончания которого добровольцем ушел на фронт.
До самого конца войны он оставался рядовым солдатом. Воевал на Брянском, Воронежском и Степном фронтах, в составе войск Первого Украинского фронта.
Демобилизовавшись в 1945 году, он вместе со своей будущей женой Марией Корякиной перебрался на ее родину в город Чусовой на Урале.
Тяжелые ранения лишили его фэзэушной профессии - остался один глаз, плохо слушалась рука. Приходилось довольствоваться случайными подработками в качестве слесаря, чернорабочего, грузчика, плотника. Жизнь круто изменилась после того, как он случайно попал на заседание литературного кружка при газете "Чусовой рабочий". Находясь под впечатлением от услышанного и увиденного, Астафьев за одну ночь написал свой первый рассказ "Гражданский человек". А вскоре его приняли на работу в газету литературным сотрудником.
ТО, ЧТО надвигалось с неизбежностью, произошло. Земные дни Виктора Петровича свершились.
Тяжесть утраты не раскладывается по числу скорбящих, у каждого она своя, как боль...
Кем он был для меня? Учителем? Отцом? Старшим братом? Другом?
Как мало слов. Их все время не хватает для определения всего многообразия жизни и человеческих отношений.
Однажды я пожаловался ему на нехватку слов, на то, что приходится пользоваться как бы и не словами, а какими-то универсальными отмычками. Сказал "любовь", и все вроде понимают, о чем речь, а ведь это только вывеска, этикетка для миллиона ситуаций, совершенно не похожих друг на друга.
- А что ж ты, Миша, хочешь, - спокойно сказал Виктор Петрович, выслушав мой монолог. - Человечество сколько лет уже живет? Сотни тысяч. А сколько лет слову? Тем самым, которыми мы изъясняемся, вообще какие-то сотни лет. Как же им поспеть, чтобы обозначить все многообразие этой огромной, да еще и такой переменчивой жизни? Слово - дело молодое, по сути, ведь человечество еще только учится говорить.
Действительно, "человечество еще только учится говорить", учится понимать и быть понятным, учится сознавать самое себя, свой смысл и роль, и он, Виктор Астафьев, служа слову всем своим талантом, всем сердцем, участвовал в этом великом всемирном деле.
Его мудрость не требовала эффектной упаковки. И дело вовсе не в том, что он не знал ученого жаргона, всех этих "дискурсов", "экстраполяций", знал, но предпочитал слова, способные приблизить к нему как можно больше людей с тем, чтобы соединить их общим чувством и радости, и боли. И удавалось это ему поразительно!
Только подлинный мудрец может говорить о вещах исключительно сложных, странных, необъяснимых коротко, просто и при этом исчерпывающе в рамках ситуации.
Интеллектуал - жрец в храме мысли.
Мудрец же служит истине не в храме, а в миру.
Осенью девяносто третьего мы оказались на площади перед входом в храм Рождества Христова в Вифлееме.
Нашему личному знакомству исполнилась неделя.
Увидев, что я остался на площади и не устремился вслед за писательской компанией в храм, Виктор Петрович, тоже за всеми спешивший, подошел ко мне.
- Чего не идешь?
- Да вот мучаюсь... Почему здесь я, именно я, а не моя, к примеру, мама? Я - человек неверующий, она - верующая. Для нее быть здесь непомерное событие всей жизни. А для меня? Экскурсия? Почему я здесь, а не она?
- А ты, Миша, здесь не думай об этом, - без секунды промедления сказал Виктор Петрович. И слова эти сказали о подлинной вере больше, чем многое прочитанное.
Сколько раз я мысленно возвращался на эту площадь и всякий раз с душевным трепетом вспоминал эти слова, достойные пророка. Вот так, коротко, просто, внятно, без гордыни веры, без упрека в неверии только и можно пролить мир на душу, возопившую о несправедливости.
О чем думал Виктор Петрович у Стены Плача? Не знаю, не спрашивал. Может быть, думал о том, что человечество разделяют не только стены, но и кровь, а слезы объединяют, они у всех народов одного состава и одного, как правило, происхождения...
Жаль, что не перемолвились об этом.
Теперь то и дело будет возникать "жаль, что не перемолвились". А перемолвиться было непросто, всегда на людях, всегда среди людей. И каюта, и купе - что двор в Овсянке, все время люди. Впрочем, когда в Овсянку приехал Солженицын, то велел ворота закрыть, никого не пускать и три часа спокойно разговаривал с хозяином. "Крутой мужик! - восхищался Виктор Петрович. - Я так не умею, я мямля".
С его уходом завершилась, надо думать, великая русская литература. Дописана последняя глава в литературе, порожденной великим состраданием, сочувствием, глубинным пониманием страждущих и претерпевших до конца. Нынешняя жизнь, эпоха "новых" ценностей, предписывает сначала любить себя, потом дальних-близких. На такой любви далеко можно уехать только в коммерции, может быть, и в политике, похоже, ставшей тоже коммерцией, а в литературе это короткие дорожки.
Он выбрал дорогу самую трудную и одолел ее.
И те, у кого достает таланта и силы духа и в наступившем веке идти дорогой великой русской литературы, оглянувшись назад, с благодарностью скажут: "За нами был Астафьев..."
Только этой надеждой и глушишь боль...
МОЛОДЕЖНАЯ веромания