"Я не понимаю, почему меня полюбили зрители. В "Пышке" у меня небольшая роль, в "Горячих денечках" я никто, так вообще в "Последней ночи" и в "Александре Пархоменко" я дрянь - меня бросили на отрицательные роли, потому что в советской положительной героине не должно быть секса, который "они" во мне нашли, и только в жалкой и плохой "Майской ночи" у меня есть Панночка, есть попадание в гоголевскую сказку, а фильм прошел по окраинам, в колхозах..."
Сердце разрывается... Сердце поет...
"БОЖЕНЬКА! Миленький! Сделай, чтобы папы не было дома!"
Как все случилось? Почему меня держит милиционер? Кофточка на мне разорвана, замазана кровью...
Милиционер меня ведет мимо нашего дома. Уж виден наш подъезд. Парадное с треском открывается - навстречу бежит папа. Значит, он уже все знает. Папа выхватывает меня у милиционера. "Беги домой, умойся, приведи себя в порядок и спускайся на нашу скамейку!"
"Наша скамейка" - это скамейка на Никитском бульваре, напротив нашего подъезда. Мы недавно переехали из большой квартиры на Лесной, где я выросла, сюда, в восьмиметровую комнату на девятом этаже. Папа, мама, "баби" - это я так прозвала мамину маму, пес Бишка и я. И если все дома, ни сесть, ни даже говорить невозможно, и "наша скамейка" превращается то в кабинет, то в гостиную...
Привела себя в порядок, лифта в доме нет, молниеносно съезжаю по перилам и подсаживаюсь к папе на скамейку. Молчит. Тоже молчу. Сердце разрывается.
- Ну, что молчишь? Рассказывай.
- Папочка, милый, дорогой, ты должен меня простить, ты бы поступил так же, нагруженная телега, на земле лежит лошадь, в глазах слезы, совсем, совсем беззащитная, ломовик хлещет ее по глазам, по животу, страшный, огромный, красный, бешеный, ругается при маленьких детях, я прыгнула ему на грудь, вцепилась в волосы и начала его кусать за лицо, он замер, а потом не мог меня оторвать, а потом я увидела, что меня ведут, а потом ты из подъезда...
Молчит.
- Я нарочно воспитывал тебя мальчишкой, чтобы ты могла себя защищать, но я не учил тебя безрассудно нападать самой, этот ломовик мог убить и тебя, и твою лошадь! Ты должна понимать это, тебе уже пятнадцать лет.
Папа встал, подал мне руку, мы идем по бульвару. Сердце поет, папа простил меня...
С утра папа сам не свой, замкнутый, нервный. После обеда он обнял меня.
- Пойдем на скамейку. Мне надо с тобой поговорить.
Лихорадочно вспоминаю, что я могла натворить...
- Девочка моя! Ты стала совсем взрослой, и я должен тебе все рассказать. Я не совершал преступлений, но я до революции был офицером. Я не хотел бежать за границу... Я верил в гуманность... Я был лоялен... Но... Из квартиры нас выселили, с работы уволили, продовольственные карточки отобрали... Я кляну себя, казню, что неправильно тебя воспитывал, но я не мог иначе, я верил, что человеческие ценности останутся прежними, вечными! А теперь все будет против тебя! Нельзя быть непосредственной, искренней, открытой - тебя всю изранят, нужно себя переделать, уйти в себя, не выражать никаких мыслей, чувств, эмоций, нужно быть осторожной, чувствовать беду, не лезть с открытым забралом в бой, помнить, кто твои враги. Нужны ум, сила, выносливость, выдержка, чтобы жизнь не раздавила. Это все тебе надо постичь! Понять! Дети революции! Вы ничего не знаете о мире, да что о мире, о своей стране, о своей родине, о своем народе несчастном, многострадальном, трагическом, прекрасном, с великой духовной энергией, смешном, доверчивом, могучем, добром, талантливом, сбитом с толку...
Я понимаю, что должна утешать папу, а мне душно! На меня валится наш огромадный дом! Внутри стонет от несправедливости, от обиды за папу, за баби! Они же такие добрые, честные, умные!..
Первые лучи славы и... бездна
МИТЯ... Моя первая любовь... На свадьбе я сломала каблук, и кто-то сказал, что это плохая примета...
Пока Митя учился в институте, папа и баби, как мышки в норушку, несли нам все, что могли, а после окончания института Митю по партийной линии оставили деканом режиссерского факультета, он уже получает зарплату, но часто эта зарплата остается в ресторане или на пирушке, а я тащусь с ребенком к своим пообедать. Мои, конечно, видят все, но молчат, и только раз, когда я завязала шею платком, папа платок снял и увидел синяки, мне пришлось рассказать, что Митя душил меня из ревности...
Сегодня четверг... Сумрачный... Я вообще не люблю четверги... Все неприятности у меня по четвергам... Устраиваюсь кормить Малюшку грудью. Митя пришел раньше обычного, выпивший, еле поздоровался и сел за стол.
- Я тороплюсь! Где обед?!
Вскочил, схватил с моих колен Малюшку и бросил на кровать. Девочка соскользнула на пол. Все произошло в мгновение. Папа дал Мите пощечину.
- Быстро соберите вещи!
Вот и все. Я снова вернулась с моей маленькой девочкой в нашу маленькую комнату.
Как-то я побежала в булочную и вижу - двое мужчин ищут наш дом. Это меня! Меня! Из кино! Меня приглашают сниматься на студию "Мосфильм" в мопассановскую "Пышку" на роль юной жены старого фабриканта Карре - Ламадона. Режиссер Михаил Ильич Ромм, мой нечаянный спаситель!
Почти год, каждую ночь, фильм снимается по ночам, потому что днем для студии не хватает электроэнергии, я среди первоклассных артистов. Я одна не артистка, ничего не умею... У Ромма тоже первый фильм, он сам учится у этих же артистов...
***
...В ЦЕНТРЕ Пушкинской площади настоящие качели, и на них я во весь рост. Очень хорошо сделанная кукла! И вот это, наверное, и есть слава: на улицу нельзя выйти, здороваются, улыбаются, приветствуют, поздравляют...
И папа меня выгоняет в первый мой в жизни отпуск! На курорт! В Кисловодск!
***
ТЕЛЕГРАММУ из Кисловодска о приезде решила не давать, появиться на пороге комнаты неожиданно, загоревшей, счастливой, с букетом знаменитых черных кисловодских роз. Тихонько открываю входную дверь ключом, бегу по коридору к нашей комнате, распахиваю дверь и падаю в бездну: вещи вывернуты, разбросаны, мама на стуле посреди комнаты в оцепенении.
- Папу арестовали четыре дня назад, двадцать четвертого августа в три часа ночи, баби - двадцать шестого августа в пять часов утра, ребенка при обыске простудили.
А потом закружилось, покатилось. Как дочь врага народа меня уволили из театра, сняли с фильма, в котором я только что начала сниматься...
Ни шагу назад
ВОЙНА. Все куда-то колыхнулось, двинулось, заметалось, понеслось.
Вши. Омерзительные, белые, хуже крыс, они везде, начался сыпной тиф. Ташкент, как насосавшаяся пиявка, вот-вот лопнет - некуда больше селить, нечем кормить. Ни денег, ни квартиры, ни еды, живем в подвале без единого окошка, в узбекском дворе. Я получаю зарплату по фильму "Пархоменко", но что она значит, если молоко для девочки стоит 300 р. за литр - это четверть моей зарплаты.
Вышла на экраны и уехала на фронт "Ночь над Белградом", второе рождение моей "звездности". На улицу выйти невозможно, целуют незнакомые люди...
Все, что я могу сделать здесь, - петь в госпиталях. Без музыки, а капелла. Кроме песни из "Ночи", которую раненые слышали, я пою по палатам все, что знаю, даже Вертинского, и читаю стихи...
Кремлевские милости
...НА НАС посыпались как из рога изобилия блага: прикрепили к "Кремлевке", где лечат правительство; прикрепили к снабжению продуктами, да такими, которых нет и в "Торгсине", и почти за гроши; скоро будет большая квартира, Борис (Борис Горбатов - второй муж Окуневской. - Ред.) каким-то образом то ли достал, то ли выхлопотал себе "Мерседес"; дача в Серебряном Бору. Только за что? Борис ничего стоящего еще не написал, а я всего лишь артистка.
И уже совсем чудо: я приглашена на кремлевский концерт, в который приглашаются только народные Союза, и то избранные...
Заехать за мной должен член правительства Берия. Из машины вышел полковник и усадил меня на заднее сиденье рядом с Берией. Он весел, игрив, достаточно некрасив, дрябло ожиревший, противный серо-белый цвет кожи. Оказалось, мы не сразу едем в Кремль и должны подождать в особняке, когда кончится заседание. Входим. Полковник исчез. Накрытый стол, на котором есть все, что только может прийти в голову. Я сжалась, сказала, что перед концертом не ем, а тем более не пью... Он начал есть некрасиво, жадно, руками, пить, болтать, меня попросил только пригубить доставленное из Грузии "наилучшее из вин". Через некоторое время он встал и вышел в одну из дверей, не извиняясь, ничего не сказав... Явившись, объявляет, что заседание кончилось, но Иосиф так устал, что концерт отложил. Я встала, чтобы ехать домой. Он сказал, что теперь можно выпить и что, если я не выпью этот бокал, он меня никуда не отпустит. Я стоя выпила. Он обнял меня за талию и, противно сопя в ухо, тихо говорит, что поздно, что надо немного отдохнуть, что потом он меня отвезет домой. И все, и провал...
Изнасилована, случилось непоправимое, чувств нет, выхода нет, сутки веки не закрываются даже рукой.
Только Борису могу все рассказать. Борис меня спасет... Он сразу забегал мелкими шажками, затылок налился кровью, что-то залепетал... Он такой жалкий, что я его должна утешать...
"Мой" маршал
...МАШИНА привезла меня ко дворцу короля, покинувшего страну с приходом коммунистов. Обыкновенная калитка, и за ней шагает мне навстречу маршал в штатском с садовыми ножницами и только что срезанными черными розами, у ноги красавица овчарка, впившаяся в меня глазами.
- А вот мы сейчас и проверим, как вы ко мне относитесь, если плохо, Рэкс сейчас же вас разорвет на части у меня на глазах!
Маршал очень интересный, веселый, приветливый, и день ласковый, солнце заливает и сад, и дворец, и нас. Рэкс ласково урчит, мы смеемся.
- А Рэкс не может продемонстрировать, как вы относитесь ко мне?!
- Может! Видите, как он не сводит с вас глаз...
***
КАК снег на голову прилет маршала Тито. Газеты полны его фотографиями, интервью, встречами со Сталиным... Получаю приглашение от югославского посла на их прием и не в официальной резиденции, а в ресторане гостиницы "Метрополь".
Поймала на себе взгляд маршала, он чем-то взволнован, возбужден.
Свет погас, все заискрилось, затрепетало от звуков музыки! "Я люблю тебя, Вена"... Через весь зал прямо ко мне идет Тито. Зал замер, перед ним расступаются, он обнял меня, и мы поплыли в вальсе, я в своем, цвета крови, панбархатном платье, он в мундире с золотом, пожираемые тысячью глаз. Я не могла себе представить, что маршал может так блистательно танцевать, как танцевал папа, как танцевали царские офицеры.
Никто больше танцевать не вышел.
- Ну наконец-то я держу вас в своих объятиях! Я нарочно устроил этот прием и волновался, свободны ли вы, завтра у вас "Сирано", я могу прийти на спектакль?
- Что вы! Что вы! У нас в театре нет правительственной ложи...
- Тогда разрешите, я приглашу театр с этим спектаклем к нам в Югославию... А теперь, прошу вас, продолжайте улыбаться и выслушайте меня, другой возможности поговорить с вами у меня нет... Вы мне непреодолимо нужны, я ни жить, ни существовать без вас не могу, это уже давно, когда я увидел вас в войну в "Ночи над Белградом". Нет, нет, улыбайтесь так, как будто мы болтаем о пустяках... Мы построим для вас в Загребе студию, вы будете сниматься в чем вы хотите, язык преодолеете, а на первых порах вас будут озвучивать. Я все продумал... вы забудете все тяготы...
- Я не могу уехать из своей страны... Но у меня тоже есть идея: переезжайте вы к нам, мы бы вам подыскали в ЦК теплое местечко... Улыбайтесь! Мы же болтаем по пустякам!
...Играли мы вечером действительно хорошо, вдохновенно, и, когда закрылся занавес, из зала донесся рев, а когда вышли к рампе, нас засыпали цветами... И вдруг вносят корзину, даже зал на секунду замер... двести черных роз: "Они срезаны не моими руками, но с тех же кустов несколько часов назад..."
Маршал улетел, больше я его не видела, а розы, только теперь кроваво-красные, появляются на моих спектаклях, когда я играю главные роли, и каждый раз это меня волнует.
Пир во время чумы
МЫ С БОРИСОМ, по-моему, незаметно спиваемся. Борис пьет с детства, а я вначале мучилась, не могла привыкнуть, раньше не пила, даже в Ташкенте, где тоже пили все вокруг, но теперь и я ого-го как научилась и жду желанной минуты... Пир во время чумы.
Как мне спастись от этого питья, оно неотступно, ежевечерне после спектакля, после концерта, после съемки. Валя и Костя (Валентина Серова и Константин Симонов. - Ред.) пьют уже по-настоящему, не для этого проклятого удовольствия, а пьют, чтобы напиться, и Борис тоже.
Я не хочу этого! Не хочу! Но тихо вползаю с ними в этот лабиринт.
В театре тоже волнения: второй раз вызывали в отдел кадров и, разговаривая, как бы между прочим стали настаивать на моем вступлении в партию, де, мол, ведущая артистка... такая популярная... несу свет в массы.
А я как не читаю газет, так и не хожу на собрания: газеты мне всегда кажутся вчерашними, и ничего более скучного, бессмысленного, угнетающего, чем сидеть на собраниях, я не знаю, тем более что после всех страстей все остается по-старому...
Умная, умная, а дура
...ЗВОНОК в дверь... Двое военных, почему-то не снимают шинели...
Один, не здороваясь, обходит кровать Бориса, подходит к моей и дает клочок бумаги, на котором написано: "Вы подлежите аресту" и подпись: "министр Абакумов".
- Вставайте! Одевайтесь!
- У меня высокая температура, я болею гриппом, если можно, придите за мной дня через два, я уже поправлюсь...
- Вставайте и одевайтесь!
Прошу их выйти или хотя бы отвернуться.
- Одевайтесь при нас!
Почему-то не спускают на лифте, а тащат с шестого этажа по лестнице...
Передо мной раздвигаются те самые железные ворота, в которые я билась одиннадцать лет назад... Папа... Баби... Знаменитая Лубянка...
Работают четко, торопливо: вырвали молнию из платья, заколки, резинки для чулок; душ, фотография в растерзанном виде с дощечкой на груди, безобразный обыск...
- На допрос.
- Я ваш следователь подполковник Соколов. Вы обвиняетесь по статье 58, пункт 3, часть вторая.
- Что это такое?
- Измена Родине в мирное время. Вы хотели бежать за границу, когда были там...
- Мне не надо было этого хотеть. В Вене я спокойно могла это сделать, что и делали наши советские граждане в большом количестве: в Вене знаменитый магазин с четырьмя входами и выходами, одни в нашу зону, другие в английскую, французскую, американскую, входишь в нашей зоне, а выходишь в любую, какая тебе больше по душе...
- Мы вам покажем документы.
- Какие? Ведь я же только хотела бежать! Это не документы! Это доносы!
***
НА ДОПРОС. Соколов читает. На столе много бумаг.
- Это надо же так отмочить! И где! На приеме у маршала! Ничего себе тостик, за своих говенных родителей! "За всех, кто в Сибири!" Проститутка рваная...
Мне плохо. Увели.
***
ОТБОЙ. Допрос.
- Вы когда-нибудь с нашим министром встречались?
- Нет, никогда.
- А кто у вас бывал из военных в номере, когда вы жили с Горбатовым в гостинице "Москва" во время войны?
- Очень много.
- Не помните, кому вы дали пощечину?
- Нет, не помню.
- Так ли? А надо знать, кому давать пощечины, и тем более помнить об этом.
Приказал увести.
...Как осмыслить, что сейчас говорил Соколов... Он же не спрашивал меня, он мне говорил, напоминал... был эпизод с каким-то полковником... Этот полковник уходил, был в шинели и папахе, я его провожала и в прихожей. Он хотел меня поцеловать, я дала ему пощечину... Неужели это был Абакумов?
***
ОТБОЙ. Допрос.
- Я эти протоколы не подпишу.
- Подпишешь, сука...
Вошли двое надзирателей и потащили под руки в камеру. Прислонилась к стенке, приказали отойти, сидеть не могу, ходить не могу.
Отбой. Допрос.
- Я подписывать не буду.
- Ладно тебе! Подписывай, проститутка!
Кулак пролетел мимо глаз...
...Спускают по крутой, узкой, осклизлой лестнице в подвал.
- Раздевайтесь до рубашки.
Уносят мои вещи, камера захлопнулась. В могильной тишине слышу какой-то тихий однотонный звук, как будто мотор рефрижератора, стены покрываются изморозью. Я в холодильнике.
Скрежет замка, хочу заглянуть в лицо надзирателю, никогда не видела человекозверя, наверное, комсомолец, закутан в тулуп, лицо прячет в поднятом воротнике...
- На допрос.
...Кости, мои кости, их не ломают, их выкручивают, выворачивают, и всю меня начинает корежить. - Соколов посадил меня к раскаленной голландской печи, я начала оттаивать...
- Что, больно? Подпишите - и все кончится, а то ведь на днях вашей любимой дочери исполнится шестнадцать лет, мы и ее арестуем вам в подмогу!
Отбой. Допрос.
Соколов злой, ходит по комнате.
- Ну-с, так и не будем подписывать?!
Мотаю головой, голоса нет. Подходит ко мне вплотную:
- Умная, умная, а дура! Надо подписывать, нечего из себя корчить Зою Космодемьянскую, не таких козявок, как ты, ломаем, маршалов ломаем... Какая разница, говорила ты что-нибудь или не говорила! Здоровье надо сберечь, дура! Подписывай - и скорее в лагерь, на воздух, там можно выжить...
Шесть лет спустя
ПЕРВЫЙ день свободы! ...Я Маугли: я боюсь телефона, газа, ключей от квартиры, как оказывается, легко от всего этого отвыкнуть.
Я рождаюсь во второй раз, только теперь у меня нет крова над головой, нет ни кола ни двора, существовать не на что, мне сорок лет, подкошенная трава, бьющегося сердца рядом нет...
И сама Москва совсем не похожа на ту, из которой меня вырвали, - пьянство, грязь, грубость, мат беспросветный, гиперболический, при детях и стариках... в языке появился жаргон... Неужели все это приползло из лагерей... все как будто куда-то валится... Неужели это видно только мне, отсутствовавшей шесть лет... Почему народ так изменился... вороватый, жадный, завистливый, наглый... Если бы у меня в руках был волшебный микрофон, я бы закричала на всю Россию: народ мой, русские, опомнитесь, гибнет нация, перестаньте воровать, пресмыкаться, перестаньте заливать душу водкой, перестаньте лгать, кривить душой, верьте во что угодно, даже в вашу коммунистическую партию, в которую вы вступаете за блага, верьте искренно, истинно, без веры человек ничто, былинка, у вас же золотые руки, талантливые головы, диву даешься, как вы до всего можете дойти своей смекалкой, изберите лучших, достойных в правительство, будьте вместе, будьте едины, и вы опять станете могущественной, красивой нацией...
Смотрите также:
Нечаянный гость