Всё "как у людей"
В НАШЕЙ семье никто ни с кем не дружил. Были как бы составные части, которые, сложенные вместе, назывались "семья". Мама и отец - совсем не подходящие друг другу люди. Аккуратный во всём, педантичный в мелочах, незначительный интендантский чиновник-служака берёг каждую копейку более чем скромного жалованья. По воскресеньям отец сам ходил на базар, стараясь купить всё как можно дешевле.
Мама, очень молодая (её выдали замуж шестнадцати лет), так и не привыкла к нему, старшему, в очках, несимпатичному, с усами и бородкой. Её легкомыслие даже в те годы, когда это качество было присуще всем дамам, особенно молодым, было удивительным и поражало даже её близких подруг. Не было в доме такой вещи, которую мама не могла бы отдать кому угодно. Это была вроде доброта, но удивительно бессмысленная.
Вообще же всё было "как у людей". Был даже инструмент - старшая сестра училась играть. Так было принято, чтобы девочки умели бренчать на пианино. Приходила учительница. Но сестра могла сбежать куда угодно, а чтобы урок не пропадал, заставляли учиться меня, поймав за шиворот где-нибудь на дереве. С тех пор я не могу привыкнуть любить музыку.
И так всё. Мама нанимала немку, но, когда та входила в дверь, брат вылезал в окно и исчезал. А денег было мало, и потом, зимой, мы с младшей сестрой оказывались без пальтишек, которые мама уже успела продать старьёвщику.
Но когда во двор приходил продавец пирожных (они лежали в стеклянной витринке, подвешенной на ремне через плечо; продавец ставил её на деревянную подставку, и все маленькие дети во дворе окружали его и смотрели, не отрываясь, на розовые, голубые воздушные кремы этих соблазнительных недоступных изделий), выходила наша мама и говорила:
- Ну, все возьмите по одному пирожному.
Продавец открывал стеклянную крышку, и мы долго выбирали и долго потом ели лёгкие кремы, протыкая их пальцем и облизывая руки, пока не исчезало всё, оставляя лишь воспоминания о чём-то прекрасном. Мама расплачивалась с разносчиком, а потом наступала минута другой расплаты - отчёт перед отцом в конце месяца, когда выяснялось, что у кого-то взяты деньги в долг, надо отдавать, что она уже продала материю, из которой он должен был сшить себе новую форму на будущий год, ну и так далее. Всё это кончалось скандалом.
"Пошлём ему меня"
КАК это произошло? Почему я, характерная актриса, сыгравшая в театре и кино множество "взрослых" сатирических ролей, вдруг навсегда связала свою актёрскую судьбу с образом ребёнка?
Сначала меня просто привлекла забавная манера детской речи, ошибки, перевирание слов: "Там, в зоопарке, один был белый, а другой был бурный медведь"; "Мама, дай мне бутерброд с величиной".
В дальнейшем пристальные наблюдения, постоянное общение с детьми помогли мне узнать их ближе и создать образ ребёнка, раскрывая перед взрослой аудиторией его душу, его радости, обиды, недоумения, сложность ежедневного познавания мира. А затем понадобилась определённая степень мастерства, чутьё актёра, чтобы раскрыть глубину этого образа. Всё равно, семнадцать тебе лет или пятьдесят, это одинаково далеко от четырёхлетнего человека. А рассказывать маленькие новеллы от лица ребёнка нужно было так, чтобы зал тебе поверил. Пустое подражательное кривлянье и сюсюканье недопустимо, оно просто оскорбляет и взрослых, и ребёнка.
Мы так много говорим о детях, об их воспитании, об этике, эстетике, но подчас не помним, что вот - маленький человек, а вот - огромный окружающий его мир. Каждый день - новые понятия, впечатления, слова, ощущения. Как разобраться в этом во всём? Кто поможет ребёнку?
Первоклассник с восторгом рассказывает маме:
- Мама, меня сегодня одного вызвали к доске!
Мама удивлена:
- Зачем же? Учительница тебя спрашивала?
Мальчик, захлёбываясь от гордости, объясняет:
- Она меня попросила: "Воробьёв, встань сюда, к доске, повернись к классу лицом, посмотри на всех ребят и запомни: вот как надо сидеть за партой, а не крутиться как волчок. У меня даже голова от тебя закружилась".
Вот ребёнок уже научился задавать вопросы, и они сыплются на взрослых почти без перерыва. С. Маршак как-то сказал, что каждый человек в раннем детстве проходит один из самых трудных университетов.
Отвечайте ему, товарищи! Ему не нужны ни литературные обобщения, ни научные изыскания. Надо говорить коротко и просто: так, мол, и так. Но никогда не отвечать: "Не знаю". Ведь дети верят, что взрослые знают всё. Не разочаровывайте их. А взрослые для него - и восьмилетний брат, и восьмидесятилетний дедушка.
Когда Мите О. в первый раз сделали причёску с боковым пробором, он страшно возмутился:
- Я не буду так ходить! Так только женщины причёсываются.
- Тогда скажи, какая же причёска мужская, по-твоему?
- Не знаю. Ну хотя бы лысина.
У одной мамы был такой разговор с трёхлетним сыном Андрюшей:
- Почему плачет Игорь? Ты его обидел, Андрюша?
- Нет, мамочка. Он сам обиделся. Я его только водой облил. Грязной.
Английский писатель У. рассказал мне, что как-то получил письмо от маленькой школьницы. Она писала: "Дорогой мистер У. Я хочу стать писателем, как и Вы. Только почему-то у меня ничего не получается. Это потому, что у меня совсем нет никаких мыслей. Я Вас очень прошу, если у Вас будут оставаться лишние мысли, присылать их мне". Мистер У. прочёл письмо жене в присутствии своей маленькой дочери, которая строго спросила:
- Я надеюсь, папа, ты уже послал ей хоть одну мысль?
Вот как удивительно чувствуют и думают дети!
Мы часто многословно рассуждаем об уважении к детям. Говоря серьёзно, уважение - первая заповедь человеческого общества. Значит, прежде всего надо уважать ребёнка и этим воспитывать в нём чувство собственного достоинства. Тогда можно ожидать, что и он будет уважать других.
Я хочу закончить разговор о детях одной небольшой историей. Она рассказывает о простодушии и доброте этих маленьких людей, о доброте, которая покоряет нас, взрослых, потому что в ней мы угадываем, узнаём ту великую доброту, на которой держится мир.
Когда папанинцы вернулись с полюса, творилось нечто невообразимое. Вся Москва была как бы опьянена, ошеломлена их подвигом, их храбростью.
И весь Союз слал им письма, телеграммы, подарки.
Когда я была у Папанина, он показывал подарки, которые получил от разных людей. Больше всего мне понравилось одно письмо. Писали ему из глухой деревни, с Урала. Вся семья сидела за столом и думала, что послать в подарок Папанину. А пятилетняя внучка сказала:
- Бабушка, если нам нечего послать ему в подарок, пошлём ему меня.
Как создавался "Подкидыш"
ТРУДНО сейчас вспомнить, как всё это было. Но я попытаюсь. Оба автора в своей творческой работе были постоянно связаны с детьми: Агния Барто писала стихи для детей, Рина Зелёная рассказывала со сцены о детях и для детей.
Сценариев ни я, ни Барто до этого не писали, как это делается, не знали, может быть, поэтому мы ничего не боялись и нас не пугали никакие трудности.
Когда мы писали сценарий, было твёрдо решено, что роли взрослых должны исполнять самые замечательные актёры. Например, я предложила Ростислава Плятта и Фаину Раневскую, моих любимых актёров, хотя они ещё ни разу до тех пор не снимались в кино.
Оставалось найти четырёхлетнюю героиню. И вот тут-то неожиданно начались мучения. Или родители были тогда несознательные и не отдавали своих детей сниматься в кино, или дети были в то время другие (они ведь ещё не смотрели по телевизору "Спокойной ночи, малыши!" и "Кинопанораму"). Во всяком случае, отыскать нужную девочку не удавалось никак. Найдём как будто подходящую - она разговаривать совсем не умеет. Другая, кажется, всем хороша, но настоящая бука, рукой закрывается. Как быть? Где же взять такую актрису, которая бы подходила по всем статьям? Ассистенты долго ли, коротко ли - ура! - вдруг нашли.
Лучше не придумаешь! Все ликуют. Наконец-то наш очаровательный "подкидыш" - Наташка (Вероника Лебедева) стоит в кабинете директора картины, окружённая взрослыми, и непринуждённо со всеми беседует, как маленькая фея. Съёмочная группа в восторге от её болтовни, от кудрей и улыбки. Всем, всем хороша, ни одного недостатка! И только потом, во время съёмок, выяснилось, кого мы нашли. Внешность этого ангела ничего общего не имела с её характером.
Хорошо помню эти ужасные дни. Весь съёмочный коллектив: оператор, осветители, актёры в гриме, костюмах, дети из детского сада с воспитателями - ждут за часом час. Чистые пруды перекрыты милицией. А Наташка ни за что не желает сниматься. Мама, которая воспитала это сокровище, тоже пытается уговорить свою дочку. Но та просто не обращает на маменьку никакого внимания. Тогда на помощь режиссёру бросаются приехавшие на съёмку авторы. Они-то уж твёрдо уверены, что прекрасно знают детей и сумеют уговорить одного несносного ребёнка. Куда там! Наташка топает ногами и начинает реветь. И вот в минуту полного отчаяния, когда оператор стал уговаривать эту злодейку хоть на минутку подойти к аппарату, вдруг она потребовала, чтоб тогда он подарил ей велосипед. Тот, конечно, пообещал подарить ей велосипед и вообще всё, что она захочет.
Но тут подошла режиссёр фильма Татьяна Николаевна Лукашевич и спокойно ей сказала:
- Сейчас мы будем тебя снимать, только имей в виду, что велосипед тебе подарить никак нельзя. Этот велосипед принадлежит киностудии, и его никому нельзя подарить.
Оператор в ужасе! Всё пропало! Девочка вопит на весь бульвар. Но вдруг происходит неожиданное: она внезапно успокаивается, подходит к оператору и говорит:
- Ну, раз это не твой велосипед, давай я и так буду сниматься.
Это было настоящее укрощение строптивой. Очевидно, серьёзная простота, с которой обратилась к ней Татьяна Николаевна, была для неё столь непривычной, что с тех пор всё пошло прекрасно.
Что касается моего участия в фильме "Подкидыш", то персонажа домработницы в картине не было совсем. Я присутствовала на съёмках как один из авторов, дописывая или меняя по ходу съёмок необходимые реплики. И вдруг однажды Лукашевич и Барто заявили мне, что нужен ещё один комедийный персонаж, который должна играть я. И так мне пришлось придумать роль домработницы и сниматься в "Подкидыше", импровизируя на ходу каждую сцену.
В военной Москве
В НАШЕМ доме убежища не было. Это тем более странно, что дом был построен перед самой войной. Жили там актёры МХАТа, Большого театра, Театра им. В. И. Немировича-Данченко.
Когда началась война и ежедневные налёты немцев на Москву, на крыше нашей пятнадцатиэтажной башни поставили зенитную батарею. Она охраняла небо над нами, а немцы старались попасть в наш дом, чтобы погасить батарею.
Наши дружинники-пожарные дежурили все дни. Там были и Добронравов, и Мессерер, и Хмелёв, и Комиссаров. Все они сразу после сигнала воздушной тревоги бежали к своим постам в полной темноте. Многие из них, как мальчишки, лазали на пятнадцатый этаж смотреть работу наших зенитчиков, приносили оттуда осколки снарядов, которые сыпались дождём. Солдаты были в шлемах, а дружинникам шлемов не полагалось. Я сказала мужу, когда он мчался на дежурство:
- Слушай, ты надень хоть кастрюлю, а то пробьёт тебе голову осколком!
Он ответил:
- Я дворянин. Я не могу умирать с кастрюлей на голове! - и ушёл.
Я боялась каждый день. Я была просто пронизана страхом. Всё время я сидела и ждала, когда это начнётся. Если налёт опаздывал, я одевалась и сидела в пальто, в ботах, готовая немедленно ринуться вниз по сигналу тревоги. Муж в девять или десять часов (в зависимости от времени возвращения с работы), после того как поест, сидел некоторое время, читал. Потом готовился ложиться спать и начинал раздеваться так, как когда-то раздевались люди. Я сидела одетая или ложилась на диван в шапке, в ботинках и смотрела, как он, раздетый, босиком, ложится в постель.
- Что ты делаешь? - спрашивала я с досадой. - Неужели ты не можешь полежать одетым? Ведь через двадцать-тридцать минут тебе всё равно надо будет одеваться и бежать на пост!
- Нет, - отвечал он и снимал последнюю рубашку, - я не могу так рисковать: а вдруг налёта не будет?
Константин Тихонович Топуридзе был архитектором; те, кто его не знал, знают и видят на ВДНХ фонтаны, сооружённые по его проектам, - "Дружба народов", "Колос", "Каменный цветок".
Человек этот был моим другом, подругой, учителем, наставником. Вся жизнь прошла рядом с ним. Всё, что я знаю, я узнавала от него. Не было вопроса, на который он не мог бы ответить.
Характер у него был ужасный. Его доброта и благородство уживались с жестокостью и упрямством. Если ему случалось обижать меня, я могла бы биться головой о стенку, он, даже слыша стук, не посмотрел бы в мою сторону. А через несколько часов мог подойти и сказать:
- Ну хорошо, я тебя прощаю.
Мы никогда не расставались, кроме служебных командировок. Когда я уезжала на гастроли, он мне говорил:
- Чтобы каждый день было письмо. Читать я его, может быть, не буду, но чтобы оно лежало у меня на столе.
Сам он не писал мне почти никогда. За всю жизнь я накопила шесть писем. Я же при всём моём отвращении к писанию писем писала ежедневно, зная, что это ему нужно.
Сентиментальности ни у меня, ни у него не было никогда. Можно было иногда за целый день не сказать друг другу ни слова, если он работал не один или я была занята, - это не имело никакого значения. Среди дня я могла подойти и принести ему стакан воды. Он пил, даже не удивляясь, почему я догадалась, что он хочет пить.
Боже мой! Какое количество бед, огорчений, неудач, оскорблений мы перенесли в нашей жизни! Сколько страшного, непреодолимого! И каждый день, зная, что я увижу его, я радовалась заново.
Мы всегда ходили как дураки, держась за руки.
И вот мы идём в тяжёлый военный день. Так тяжело на сердце, так безвыходно, а К.Т.Т. говорит:
- Вот представляешь, через несколько лет будем мы с тобой идти по Парижу и будем смеяться.
И когда много лет спустя мы шли по Парижу, я держала его за руку и вспоминала это предсказание. И мы смеялись, сидя на беленьких стульчиках перед Лувром...
Гроза
КОГДА я была маленькой, я страшно боялась грозы. Раскаты грома и блеск молний наводили на меня ужас. Я плакала, готова была залезть под стол, под кровать, если рядом не было мамы или взрослых добрых людей, возле кого можно было спрятаться, сжаться в комок и зажмуриться.
Но удивительно, что с годами это не прошло. Даже находясь под крышей, у себя дома, я так же готова была во время сильной грозы спрятаться под диван и не находила себе места.
Много-много лет спустя я в бригаде актёров была на 4-м Украинском фронте, в Карпатах.
Спали мы в палатках. Хотя уже стояла осень, но холодно ещё не было. Утром проснулась от страшного грохота. Как человек бывалый, сразу подумала: наступление продолжается, идёт артподготовка. Выползаю из палатки на поле. Стоит часовой, немолодой солдат.
Я поглядела вокруг, прислушиваясь к далёкому грохоту. А солдат мне и говорит:
- Близко уже! Гроза подходит! Слышите, как гремит?
Гроза! Подумать только, какое счастье: это гроза гремит - не в переносном смысле, а просто идёт настоящая Божья гроза, сделанная природой. Какое счастье, как это прекрасно!
С тех пор я люблю грозу. Где бы она ни застала меня, да будет благословенна природа.
Да будет проклята война и те, кто её делает.
Пустите меня сниматься в кино!
КИНО началось для меня первой советской звуковой картиной "Путёвка в жизнь". Позвал меня режиссёр Николай Экк на маленький эпизод девочки в шалмане и попросил спеть какую-нибудь самую хулиганскую песенку. Меня загримировали и одели, как полагалось. А песенка, на самый залихватский мотив, была такая:
Юха-юха, юха-ха,
Чем я, девочка, плоха?
Юбочка бордовая,
Сама - чернобровая!
Юбку новую порвали
И подбили правый глаз.
Не ругай меня, мамаша,
Это было в первый раз.
На столе стоит бутылка,
А в бутылке лилия.
Скоро будем мы с тобою
Одного фамилия.
На столе стоит чернило,
А в черниле два пера.
Прощай, папа, прощай, мама,
Я поеду на Кавказ!
Так получилось, что "Путёвка в жизнь" не стала для меня путёвкой в кино.
Но вот что удивительно - все говорили: "Рина! Рина!" - а снимали других актрис. Наверное, тогда надо было выйти замуж за какого-нибудь кинорежиссёра. Но мне это прямо не приходило в голову. Да и им, наверное, тоже.
Иногда при встрече со мною режиссёры и сценаристы всплёскивали руками, кричали:
- Ах, батюшки мои! Как же про вас забыли? Был чудный эпизод! Вы бы так прекрасно это сыграли!
Никита Михалков, например, однажды упал на колени посреди улицы перед Домом кино и закричал:
- Рина! Ты моя любимая, лучшая актриса!
Я сказала:
- Так дай мне роль какую-нибудь, самую плохую.
Он встал с коленей, смеясь, обнял меня, поцеловал и поклялся в вечной любви.
И так всю жизнь. По всему по этому в моей работе в кино бывали огромные перерывы, если не считать какой-то полной белиберды, которую иногда предлагали.
Письмо
ЕСТЬ у меня одно письмо - драгоценное...
Это письмо от друга всей моей жизни, которого я видела за всю свою жизнь пять-шесть раз.
Первый раз я увидела его в 20-х годах в Ленинграде. Л. Гинзбург (его ученица) сказала мне, что я должна обязательно послушать лекции В.Б.Ш., её мэтра. Я, конечно, сразу согласилась, ведь я читала уже две его книжки, но сроду его не видела. И на другой день мы побежали, и я была поражена.
Прошли долгие года. Я слушала его на I съезде писателей в Колонном зале.
Потом была случайная встреча в ЦДРИ. Мы оказались за общим столиком. У меня была тогда синяя сумочка, чуть больше ладони, где помещались только зеркальце и носовой платок.
Я открыла "молнию" и, разумеется, достала зеркальце. А он сказал: "Вот о таком кисете я давно мечтал". Я немедленно протянула ему сумочку, а он её спокойно взял, ещё раз с удовольствием открыл и закрыл "молнию" и положил в карман.
Следующая встреча произошла через много лет. Раздался звонок из Переделкина. В.Б.Ш. сказал, что ему исполнилось девяносто лет и он хотел бы меня видеть.
Ну, разумеется, я примчалась. И всё было так, будто мы встречались каждый день.
А однажды я получила от него письмо.
"Дорогая Рина Васильевна!
Прежде всего должен сказать, что после вчерашнего дня Вы для меня несёте великое имя РИНА ЗЕЛЁНАЯ.
Очень немногие могут носить своё имя, как корону. Без отчества. Это больше, чем с отчеством. С отчеством ходят все. А с чётким именем остаются очень немногие.
Моя дочь, Варвара Викторовна, и я - Виктор Борисович, - я не дослужился до короткого названия - Виктор Шкловский (мы сидели в тёмной комнате, проглотили сперва какую-то смесь кусков, вырезанных из разных людей, потом диктор сказал про Рину Зелёную (речь идёт о телефильме "Снять фильм о Рине Зелёной").
Я получил надежду. Потом я получил наслаждение. Я увидал, а ведь этого почти не бывает, человека, который сам понял себя, который может показать зрителю, что зритель тоже может стать человеком столетия. Вы позволили мне вернуться если не к молодости, то к какой-то ясности, потому что Вы - человек искусства - нашли самоё себя.
Добраться до понимания самого себя - это то, что делает для человека праздник. Оказывается, что он тоже существует. Надо быть самим собой, и ты становишься прекрасным - будто человека только что обучили новому языку или, по крайней мере, научили читать на своём. Человек в искусстве старается прежде всего найти самого себя. Может быть, найденный искусством истинный человек поможет нам ощутить строение мира.
Я решаюсь Вам сказать то, что не я должен говорить, а время: Вы - РИНА ЗЕЛЁНАЯ, Вы - великая актриса.
И в случайном для меня доме, в случайном посёлке, сидя перед экраном, мы с дочерью ожили и вдруг оказались здоровее, веселее...
Я хочу выразить свою радость (и потому пишу сразу и, наверное, не очень понятно) - радость от появления художественного образа, появления того, что может (и только это может) вытащить человека из непонятнейшей каши жизни на весёлую тропу самопонимания. За таким пониманием птицы летят на те места, где родители их вили гнёзда. Я не имею Вашей чёткости в искусстве, точного знания, куда надо лететь, но я Вам благодарен за высочайший гений, случайный (для меня) гений самопонимания.
Я старый мужчина. И вот я увидел за стеклом, отделяющим меня от весны, мир, в котором я пережил минуты чёткости. Простите меня за то, что я сейчас написал, в старости остаётся бормотание.
Виктор Борисович Шкловский, тот самый, который когда-нибудь, если ему отпустит время (и если я как мальчик начну учиться и научусь прямому самоощущению), напишет ещё о Вас книжку, хотя бы тоненькую, и решится подписать её Виктор Шкловский".
При подготовке материала использованы фрагменты из книги Рины Зелёной "Разрозненные страницы", издательство "Центрполиграф"
Другие роли Валерия Золотухина