С ИВАНОМ Анатольевичем я познакомился случайно в Балаклаве, славном маленьком городке неподалеку от Севастополя.
Стоял жаркий август. Туристы плотными стайками кружили по набережной, высматривая свободные ялики, которые, тарахтя моторами, сновали из бухты в море и обратно. Я в компании нескольких отдыхающих, изрядно раскиснув на жаре, наконец, устроился после недолгих поисков в одной из таких лодок.
Наш кормчий и был Иван Анатольевич - высоченный седой мужчина с голубыми глазами и крепкими, как у борца, руками. Он говорил густым басом, заглушая шум моря и рокот лодочного двигателя. Несмотря на то что ему было уже за семьдесят, он не походил на старика. Не дряхлел, не обмякал телом, кожа на лице не обвисала тряпкой. Морщины пролегали по его лицу глубокими расщелинами, бугрились, как столетние обветренные и вылизанные морем валуны.
Солнце в тот день палило немилосердно. Но Иван Анатольевич, выпрямившись, невозмутимо сидел на корме, сжимая деревянную натертую до блеска рукоять руля. Перед ним высился небольшой ящик, из которого доносился голос мотора. Время от времени наш рулевой открывал крышку, слушал то ровное бормотание, то внезапные всхлипы своего старого друга, что-то, вздыхая, высматривал в его раскаленном измасленном чреве и, успокоившись, снова распрямлялся на корме, строго глядя в даль.
Мы, несколько разморенных и опаленных зноем туристов, сидели на жестких скамейках и смиренно оглядывали окрестности, наслаждаясь покоем и безоблачным днем. "Зовут меня Иван Анатольевич, - объявил наш провожатый, как только мы отдалились от причала. - Скоро мы выйдем из бухты в море. А пока я расскажу вам, что здесь было раньше..." Он, избегая деталей, поведал древнюю историю здешних мест, а когда добрался до Отечественной войны, вдруг, помолчав, неожиданно сказал: "А знаете, немцы ведь и хорошими были, не такими, какими их показывают в кино". Мы озадаченно уставились на него. "Никого здесь не убивали, никого не расстреливали. Наоборот, если б не они, мы бы долго не протянули..."
Лодочник замолчал на минуту, словно ждал, что ему будут возражать. Но, увидев, что туристам совсем не хочется спорить, замкнулся и больше на эту тему не проронил ни слова. Однако ж всю нашу дорогу по морю я недоумевал: хорошие немцы? А не путает ли что-нибудь лодочник?
Когда мы через час причалили к берегу, я напросился встретиться. Очень мне хотелось услышать, что имел в виду наш кормчий. "Приходи вечером, когда работа закончится", - согласился он.
И вот мы сидим на причале. Перед нами, уткнувшись носами в берег, качаются на волнах, как чайки, белые ялики. Иван Анатольевич сидит, сцепив пальцы, и смотрит на сонное вечернее море.
"Мне тогда было 12 лет, - начал он свой рассказ. - Нас с мамой сюда привезли из-под Анапы в 1942 году оккупанты. Здесь было много таких семей. Все жили в общежитии. Взрослых каждое утро гоняли работать на виноградники румынские солдаты. Не дай Бог было украсть хоть ягоду. Наказывали жестко. Сами румыны были вороватыми. Тащили последние крохи даже у нас. Мама не раз жаловалась немцам. Те даже били румын. Но толку никакого. Пока родители трудились, мы, мальчишки, выживали, как могли. Летом было еще ничего. Кто чем мог, таскали рыбу из здешней речки. А в остальное время голод был страшный. Одно время я в нашей церкви попу рясу носил, подкармливали. Поп был маленький, седенький. Глаза слезились, и ноги слабые были: долго стоять не мог. Светлый был человек. Помню, присядет после службы на ступени церкви, смотрит на меня - и не поймешь, то ли плачет, то ли глаза опять прохудились. Сидя, все нашептывал какую-то молитву. Помню только одно предложение: "Не преступи мя..." Что это значит, по сию пору не знаю.
И вот однажды, хорошо помню, было это в конце августа 1943 года, зашла в бухту подводная лодка. Наверное, на ремонт. Видно, повредили ее здорово. Сзади была как будто подтоплена. Повылезали из нее бородатые мужики, огляделись и давай на берег сгружаться. Поселились они рядом с нашим общежитием.
Раз у меня так брюхо свело, что я решил пойти в море, пропитание добывать в одиночку. Только подошел к причалу, как на него спрыгнул один из подводников. Было ему, по-моему, под сорок. Лицо круглое, нос картошкой, глаза голубые и роста небольшого. Одет был в замасленный комбинезон, на голове грязная белая фуражка. Посмотрел он на мой обтрепанный вид, вытащил из кармана плитку шоколада, и, улыбаясь, протягивает - бери, мол. Я взял, а он не уходит, смотрит на меня. Я тоже стою, снасти свои рыболовные почему-то от него прячу. Неловко что ль стало...
С того дня стал я туда чаще наведываться. Видел, что немец меня терпит, не гонит. Наоборот, потихоньку от своих что-нибудь съестное приносил. А я глядел на него, и казалось мне, что на кого-то он похож. Отца своего почти не помнил, он умер еще до войны. На стене висела его фотография: улыбаясь, отец приник щекой к гармони... Нос у него такой же был - картошкой.
В то время я уже кое-что понимал по-немецки. Подводник сказал, что зовут его Дитрих, спрашивал, есть ли у меня братья и сестры. Добрый был немец. Однажды даже мою маму защитил. В то время многие наши женщины, чтобы прокормить детей, шли на панель: к солдатам, офицерам... Мою мать Бог уберег. Может быть, благодаря Дитриху. Так вот, как-то пьяный румынский офицер пристал к матери у дверей общежития: пойдем, дескать, со мной! Я в это время где-то с приятелями крутился. А Дитрих увидел и так этому румыну навесил! Тот больше не появлялся. Мне потом мать об этом рассказала...
В общем, подружились мы с немцем. Учил я его рыбу ловить. Он пришел на речку в своем блестящем от машинного масла комбинезоне - искупаться хотел. Но потом увидел, чем я занимаюсь, снял фуражку, устроился рядом и стал смотреть, как управляюсь с самодельным крючком. Долго мы сидели вдвоем на берегу. Он много говорил на своем языке. Я его почти не понимал. Но чувствовал, что его что-то разбирает: размахивал руками, вскакивал на ноги, показывал куда-то за горизонт. Перед тем, как уйти, Дитрих достал из кармана небольшую потрепанную фотографию. На ней были он, женщина и мальчишка примерно моих лет. Они стояли обнявшись, очень счастливые. "Твоя семья?" - спросил я. А Дитрих сидел обмякший, грустный и, кивая, показывал рукой взрыв. Погибли, мол...
Прошло недели две с тех пор, как появилась в бухте подлодка. Война была уже рядом. Каждый день мы слышали канонаду. И немцы стали торопиться. Дитрих уже редко появлялся на пристани. Хорошо помню 30 августа. Решил я сходить за дикими яблоками, знал такое место в горах. Отправился в путь ближе к полудню. Вовсю светило солнце. Птицы пели. Здорово пахло полынью. Я люблю этот запах! Бывало, ляжешь на горячую землю и вдыхаешь горьковатый аромат. И на время пропадает голод...
Тропинка тянулась по верхушкам гор. Ступни покалывали мелкие острые камешки, но идти было легко. И вот ушел я уже далеко и вдруг слышу - гул впереди. Самолеты летят. Остановился, решил подождать. Прошло немного времени - и точно: на горизонте черные точки. С каждой минутой делаются все больше, больше. Самолеты! Наверняка бомбардировщики. Гул тяжелый, мощный. Но кто это - наши иль немцы? Решил обождать. Когда они приблизились, увидел на крыльях звезды. Обрадовался... Честно скажу, прямо заплакал - значит скоро конец войне, голодухе!
А потом вдруг как обожгло. Они же в бухту летят! Мать и другие на виноградниках... А Дитрих? А поп? Я как будто на мгновение прирос к земле. А потом сорвался и побежал обратно. Никогда так не бегал. Камни впивались в ноги, я обдирал руки и плечи о кусты. Но ноги сами несли. А за спиной нарастал гул самолетов. И это меня еще больше подгоняло. Бегу, а в голове стучат и стучат непонятные слова: "Не преступи мя, не преступи мя..."
Перед бухтой решил срезать часть дороги по низу. Но тут, как назло, из случайной тучки брызнуло дождем, и камни сделались скользкими, как лед. На один из них я и ступил в горячке. Поскользнулся, и потянуло меня вниз. В отчаянии хватался руками за все, что попадалось. Опоры для ног не было. Камни гладкие, будто отполированные. Так я и повис над бездной, ухватившись за какой-то острый выступ. Ну, думаю, пропал! А самолеты уже летели надо мной. И тут какая-то отчаянная злость меня охватила. Бросил руку вперед, попался пучок полыни, ухватился за него, потом за другой. Так потихоньку себя вытащил. Спасла меня травушка. Ободрался, конечно, до крови. Дыхание едва перевел и бросился на вершину скалы - оттуда бухта как на ладони. А там уже грохот, взрывы... Не успел я предупредить никого. Помню, так до вечера и простоял на скале, плакал. Жалко было и себя, и мать, и немца, и попа... Когда дым рассеялся, домов почти не осталось, от церковки - только стены, а вместо подлодки огромное масляное пятно на воде..."
Иван Анатольевич заерзал на скамейке, потянул руку в карман. "А! Забыл! Бросил курить, - сказал он. - Интересная все-таки штука жизнь! Столько лет прошло, а это помню до сих пор! Я ведь себя тоже потом спрашивал: он был враг, топил наши суда. Но не было у меня к нему никакой злобы, и сейчас нет. Все мы были в одной мясорубке. А кто крутил ручку? И кто сейчас крутит? Ты тоже не знаешь. А того Дитриха я еще не раз вспоминал добрым словом. Пока были силы, я много раз на скалу забирался, посмотрю вдаль, и на душе спокойнее делается, кажется, что он все-таки уплыл...
Что было потом? Да ничего особенного. Через неделю-другую пришли наши. В это время все, кто остался жив, попрятались в горах. После войны я так здесь и остался, рыбачил, теперь вот отдыхающих катаю".
Иван Анатольевич помолчал и добавил: "Вот ты спросил, не скучно ли мне столько лет плавать туда сюда. Нет, не скучно. Всякий раз вижу что-нибудь новое. Это мы стареем, а природа не стареет, она меняется. Только надо это видеть. Вот, положим, эти скалы... Если смотреть на них с моря, то можно разобрать человеческие лица. Кто кого помнит, тот того и увидит. Вон на той скале, где я тогда стоял, справа вверху лицо моей мамы. Она умерла в 60-е от рака. А рядом, только ниже, тот самый немец-подводник... Вот, думаю, когда умру, кто-нибудь и меня там отыщет. Я всю жизнь рыбак. А рыбаку надо быть с морем, а не на кладбище..."
Он замолчал. Так мы и сидели молча под безжизненными фонарями в кромешной тьме. Изредка ее пронизывали яркие фары автомобилей, да слабые блики света из дальних окон сиротливо блуждали по мостовой...
Я ПРИЕХАЛ сюда два года спустя. Стояла обычная для этих мест теплая зима. Мало что изменилось в бухте. "Вы Ивана Анатольевича знаете?" - спросил я незнакомого лодочника, который возился в своем ялике. "Умер Иван Анатольевич, - ответил он. - В прошлом году". "Что с ним случилось?" - "Сердце... Я рядом живу. Помогал хоронить. Он ведь один был: ни жены, ни детей... Знаете, где кладбище?"
Я не знал. Да и не нужно мне было на кладбище. За двадцать гривен нанял лодочника, и мы поплыли. Мотор знакомо тарахтел в утробе лодки, тяжело плескалась у борта зимняя волна. Когда мы покидали бухту, вольный морской ветер встретил нас и, покружив над яликом хищной птицей, умчался тревожить рыбачьи шхуны. "Вот она!" - лодочник указал на увязшую в густых облаках и широко развернувшую к морю каменные плечи скалу. Мотор смолк, а я, поднявшись, смотрел на нее, живущую своей отчужденной жизнью. Я вглядывался в нее до рези в глазах, изучал каждую трещину, любую не потревоженную морем расщелину...
"Поехали обратно", - сказал я лодочнику спустя минут десять. Мотор затарахтел, и мы потащились к бухте. Стало прохладно. Близился вечер. Недалеко от пристани ждал последних пассажиров автобус. Я расположился на мягком сиденье и, когда автобус, хлопнув дверьми, покатился по вечерней дороге, подумал, что не зря приехал сюда. Балаклава таяла в сумерках за моей спиной. Я не смотрел назад, но чувствовал, как исчезает безлюдный причал, как вздрагивают, словно сонные птицы, прибившиеся к нему лодки, как отдаляется, исчезая, несокрушимая ни природой, ни временем скала.
"Я тебя нашел, Иван Анатольевич, как ты и хотел, - улыбнулся я сам себе. - Тебе будет нескучно. Ты остаешься с морем".
Любительница групповухи