На N-м километре Киевского шоссе 17 августа в пять часов двадцать семь минут московского времени старшего лейтенанта Государственной автомобильной инспекции Алексея Юрьевича Толстокорова, мирно спящего в служебном автомобиле, припаркованном у края обочины, укусил в шею шмель. Двадцатишестилетний Алексей Юрьевич, придерживая левой ладонью укушенное место, мастерски поддел большим пальцем правой ноги замок передней двери и зажмурился от ударившей в нос утренней свежести вперемешку с коктейлем леса и трав. Взяв за крылышко расплющенный труп врага, он небрежно кинул его на черный асфальт, потер распухавшую шею, натянул сапоги, застегнул портупею, поправил на груди жетон номер 434 и уставился на пустынную дорогу, заворачивающую направо в глубь леса.
ПРИХОДУ Алексея Юрьевича в автоинспекцию предшествовал долгий путь унижений и оскорблений, на котором он получал от жизни сплошные пинки и подзатыльники. Это был тяжкий крест. По жизни парень затюканный, Леха ни с кем не мог поругаться и только с немой злобой в глазах смотрел, когда его обсчитывала очередная продавщица, не в силах ничего сказать.
И, только надев форму и заступив на пост, Леха начинал мстить. За все унижения, которые его мозг запоминал, как компьютер, за обсчет, за хамство, за грубость, за вонь в подъезде, плохую погоду, за сломавшийся телевизор... Но самая страшная затаенная злоба была у Лехи к мотоциклам и их лихим наездникам. Его самая первая и неожиданная любовь (так даже и не узнавшая ничего о столь глубоком чувстве) была посажена на разукрашенный в боевые тона "Иж-Планету-спорт" и похищена вечером прямо с деревенской дискотеки, гремевшей раздолбанными динамиками в одноэтажном кирпичном клубе. Через неделю после похищения на том же размалеванном железном коне она пронеслась мимо Лехиного дома в сельский загс, ласково прижимаясь к ватнику водителя щекой.
В тот же день Леха с горя напился какой-то гадости из отцовых запасов и в состоянии, когда каждая часть тела движется и живет сама по себе, направился в глубь сарая, где в темноте мочился маслом на земляной пол старенький мопед.
Частенько не желавший заводиться, ржавый и своенравный, на этот раз железный пони почти сразу заржал и, почувствовав прилив бензина с маслом, рванул с места не хуже "Хонды". Отлетела в сторону деревянная изгородь, и лихой наездник, чудом удержавшийся в седле, вылетел одиноким ковбоем в чистое поле. Разогнав стадо коров, возвращавшихся в коровник с пастбища, Леха все же не справился с управлением и на полном ходу влетел в огромную навозную яму недалеко от телятника. Хрюкнув напоследок, утонул мопед, а грозу полей и заборов спасли доярки, брезгливо протянув деревянный шест к разверзшейся зловонной полынье.
Начальство Толстокорова не любило так же, как последний не любил мотоциклы, при всяком удобном случае отправляя его на самые дальние участки и по возможности одного, выдавая самую занюханную технику. Но Толстокорова это не смущало, и он умудрялся так лихо бомбить все проезжающие транспортные средства, что порой его пост напоминал приграничную зону для проверки документов. Машины стояли в очередь одна за другой, а нервничающие автовладельцы по старому и неправильному водительскому поверью запихивали деньги в техпаспорта.
После насильственного пробуждения прошло минут пятнадцать, а то и все двадцать, старший лейтенант без движения в неизменившейся позе бдил дорогу. Первый раз за всю карьеру дежурство было неурожайным, складывалось впечатление, что все старательно объезжают этот участок дороги.
Но нет - над лесом в воздух поднялась большая птичья стая, встревоженная кем-то, потом послышался звук двигателя, из-за поворота не спеша, степенно выехала ярко-красная "Ява" с крепким, одетым в черную кожу седоком. Толстокоров одернул форму, натянул фуражку, протер на всякий случай рукавом бляху и, взяв жезл в правую руку, вышел из засады.
К великому удивлению, на взмах "зеброй" мотоциклист отреагировал правильно и, сбавив скорость, остановился. За рулем "Явы" сидел молодой парень и ослепительно улыбался, легонько поигрывая ручкой газа.
- Старший лейтенант Толстокоров, - отдав честь, представился Алексей Юрьевич и опешил, заметив, что его слова довели парня до истерического смеха.
- Маа-ла-а-дец! - протянул тот и рванул с места, оставив стража порядка в вонючем облаке гари. Это был шок, который сменился злостью и в конце концов чувством бессилия. Так жестоко на службе с ним еще никто не обходился! Как медведь-шатун, он слонялся по дороге, непрерывно куря, матерясь и сплевывая желтую вязкую слюну. Подъехавший сменщик с удивлением застал коллегу в состоянии крайнего нервного напряжения. В полном молчании сдав пост, Толстокоров хлопнул дверцей и, вжав педаль акселератора в пол, рванул с визгом и пробуксовкой. Все раздражало и не радовало глаз, но особо досаждал пустой карман. Карман давил своим вакуумом, и этот вакуум заполнял душу и сердце. Срочно нужно было что-то делать!
На одном из редких перекрестков, который был оборудован светофором, в ожидании зеленого сигнала топталась от нетерпения черная "девятка" со смуглым водителем за рулем.
Опустив стекло, Толстокоров крикнул что есть мочи: "Ну и дерьмо же твоя тачка!" Смуглый водитель нахмурился, но от дебатов отказался.
- Да я тебя на своей "пятерке" сделаю, как мальчишку обую! До следующего перекрестка - на штуку, а? Или штуки жалко?
Водитель "девятки" набычился, собрался в комок и на зеленый сигнал светофора рванул так, что в мгновение ока скрылся из вида. Толстокоров не спеша доехал до следующего перекрестка, где его ждал довольный собой и своей машиной водитель. Но старший лейтенант знал, что делал. Для начала он попросил права, а потом оштрафовал победителя спора за превышение скорости на полную катушку. Самолюбие было утешено.
Старший лейтенант Толстокоров Алексей Юрьевич находился в прекрасном расположении духа, его душа пела, шея больше не болела, карман не давил своей пустотой.
И в этом упоении как-то само собой включилось радио, и какая-то девчушка миловидным голосом объявила о начале передачи по заявкам радиослушателей.
- Первым номером нашей программы мы передаем заявку Дмитрия из Москвы с просьбой передать для старшего лейтенанта ГАИ Толстокорова Алексея Юрьевича песню группы "Ногу свело" "Московский романс".
В динамиках послышался легкий треск, и зазвучало: "Поможите, люди добрые..."
Свинья в трусах