В начале 90-х на российском книжном рынке появились литературные беседы Александра Минчина (живет в США) "15 интервью". Автор откровенно и подробно беседует с И. Бродским и К. Воннегутом, М. Шостаковичем и Э. Неизвестным, В. Аксеновым и Ю. Любимовым. Не так давно у автора появилась возможность выпустить эту книгу на родине. Теперь она будет называться "17 интервью". Одно из них - с известным художником М. ШЕМЯКИНЫМ (в сокращении) мы предлагаем вашему вниманию.
- О вашем детстве.
- Я родился в Москве в мае в 1943 г. Отец у меня был кавалеристом, командиром кавалерийской дивизии. Мать - актриса. Ушла на фронт (после трагической смерти ее первого мужа актера Блинова), где познакомилась с моим отцом и поступила служить в кавалерию. В 43-м году она была отправлена в Москву, где родила меня. А потом - так как отец был ревнивый человек - мы следовали за его дивизией и попадали в города, которые брали русские. Детство, конечно, было унылым, как и у всех детей тех военных лет. Мы были детьми улицы: воспитания никакого, родители были все время заняты: если дни проводили в штабах, то вечером - сплошные пьянки. Опомниться от победы офицеры и солдаты долго не могли... Крутились знаменитые песни Клавдии Шульженко, Леонида Утесова. А днем мальчишки бродили по развалинам, чего-то искали, как всегда. Игрушек не было, их нам заменяли гильзы, патроны. Своих друзей я стал терять еще в детстве, потому что, уходя, немцы минировали все, и, дернув какой- нибудь красивый проводок, можно было взлететь на воздух. И часто взлетали - взрывались.
- Формально, вы даже восьмилетку не окончили?
- Формально - да.
- Тут вы с Бродским можете друг другу руку пожать.
- Да, у нас много общего. Меня отчислили по доносу классных руководителей, которые следили за нашим поведением и обратили внимание, что мы таскаем в наших папках копии икон со знаменитого распятия Грюневальда. Меня вызвали в КГБ, шумели-кричали, потому что в папках было обнаружено много "болезненного" материала, с точки зрения психиатрии: я очень упорно собирал репродукции, что на сегодняшний день приобрело "маниакальный" характер. Летом я сдал экзамены в Таврическое художественное училище и, естественно, поступил. А когда начались занятия, меня вызвали в кабинет директора, где сидели двое бесцветных людей, которые, оглядев меня, сказали: "Мы же вас предупредили, что художественное образование вы не получите никогда!" Несмотря на то, что я был официально принят, тут же через высшие органы отчислен.
С другом пошли работать такелажниками в Эрмитаж и начали: грузить помои, грести снег, скалывать лед. У нас была знаменитая группа из двенадцати человек - поэты, искусствоведы, художники, включая Костю Кузьминского, Лягачева и других. Работа была адская: отмороженные руки, ноги. Жил я в полной нищете, родители развелись, и отец навсегда уехал в Краснодар.
- Вас пускали в запасники, о которых ходят легенды?
- Мне выпала удивительная возможность: впервые из свертков с полупрогнившими веревками мы распаковывали картины Эль Греко, Сезанна. При нас впервые составлялась опись шедевров, вывезенных из Германии, которые 50 лет не могут выставляться, так как их законные немцы-наследники могут предъявить претензии. А в войну все воровалось, вернее, захватывалось: сначала немцы - у нас, потом мы - у них. После полувека никто не может предъявлять претензий на собственность.
- Чем кончился период Эрмитажа?
- Из Эрмитажа я был также выгнан. Все это совпало с приближением 200-летия Эрмитажа. И сотрудникам предложили выставить свои работы (в основном реставраторам). А так как все знали, что мы - художники, то и нам предложили сделать свою выставку в самом Эрмитаже. Из этого потом раздули большое дело, нас обвинили в саботаже и "левизне". Вмешался КГБ, сняли и директора Эрмитажа, а нам предложили немедленно написать заявление об уходе с работы. С большим трудом мне удалось устроиться писать плакаты для какой-то школы за городом - "Не тлеть, а гореть!" и тому подобное.
Однажды я вернулся домой и утром стал писать картину, как вдруг мне приносят повестку, что я должен немедленно явиться в районный психдиспансер на беседу с профессором Стравинским. Я пришел. Через час заходят два здоровых мужика в белых халатах, спрашивают: "Кто здесь Шемякин?" Отвечаю, что я. Без слов, без музыки связывают по рукам и ногам здоровенным кожаным ремнем и ведут в машину.
- Без диагноза, без обследования?..
- Диагноз у меня, оказывается, уже был, заочно поставили: шизофрения! Привезли меня в Скворцово-Степаново, ну, вы знаете, что такое "психушка". Сняли с меня очки, раздели догола, посадили в холодную ванну, так что первый раз я очутился голым перед здоровыми бабами, и спросили грозно: "Мандавошки есть?" Втолкнули в "надзорку", где я сразу получил по морде - от настоящих сумасшедших.
Мать подняла большой шум, и с величайшим трудом ей удалось меня выкарабкать только "на поруки".
- Почему вас выгнали из России?
- После побега Олега Сохневича в Турцию, который, прыгнув с корабля, уплыл в нейтральные воды и плыл трое суток, у меня был свой план побега.
Но вдруг раздался звонок в большой коммунальной квартире, и меня сразу же вызвали в ОВИР на улице Желябова, где милый, ведающий всеми выездами человек сообщил: или меня ждет сумасшедший дом, или тюрьма на два года, откуда я скорее всего не выйду, или - немедленно убраться из России.
- С какими документами вы уехали?
- Мне дали красный паспорт с правом на постоянное место жительства и выбором любой страны, которая сразу предоставит право на жительство. В то время моя выставка у Дины Верни в Париже пользовалась колоссальным успехом, я пришел во французское посольство в Москве, и мне сразу дали визу - на постоянное жительство. Я полетел во Францию. Прилетел туда рейсом Москва - Париж как рождественский подарок - 25 декабря. Дина Верни со своим мужем встречала меня в аэропорту, в то время она звалась баронесса Дюпольд и была богатейшей женщиной Франции, потому что Майоль оставил ей все свое творческое наследство. Мне были предложены все условия, о которых только может мечтать человек, плюс контракт на десять лет, но с одним пунктом: я работаю только под ее контролем.
На третий день я ушел от нее со своей семьей, так как, выехав из одной тюрьмы, я не хотел попасть в другую, даже позолоченную, даже золотую.
- В 1974 г. вы сделали иллюстрации к "Архипелагу ГУЛАГ" Солженицына...
- Во время сталинского террора часть моей семьи погибла, многих пытали органы госбезопасности. Никогда не забуду одну нашу родственницу, балерину, которую, издеваясь, заставили простоять несколько суток на пальчиках, привязав ее за суставы к потолку. Так что в память о своих родственниках, о погибших, читая эти ужасные документы, я решил проиллюстрировать кое-какие их гестаповские методы.
Как к писателю я к нему абсолютно равнодушен. Я люблю литературу, кто-то его считает писателем... Для меня это не литература в том смысле, как я понимаю, но то, что он создал бессмертную документальную, архивную летопись, - это, конечно, великая заслуга, и я преклоняюсь перед ним как перед человеком. Хотя я знаю прекрасно и, думаю, это правда - он совершенно не воспринимает современного искусства. Такие экстремистские взгляды не всегда меня радуют, и я мыслю, что, если бы Солженицын прорвался к власти, я опять бы был посажен, если б мы оба были в России. Так что в принципе я боюсь как гэбешников, так и многих диссидентов. Поэтому я всегда был вне политики, она меня мало волновала.
- Чувствуете ли вы ностальгию?
- Смотря после которой бутылки! Есть, конечно, ностальгия по городу, по некоторым людям, по друзьям, их осталось немного в России, в основном ностальгия по юности, хотя я знаю, что в юность возврата нет. Ностальгия в основном просыпается, когда, намотавшись по галереям, вернисажам, под напором тяжелой работы, а работа моя очень тяжелая, хотя я ее и люблю, когда выпьешь хорошо, тогда без песен Шульженко, Бернеса, Утесова, Отса, без Трошина мне лично не обойтись. Но где-то дня через два - после опохмелки - утихает, и снова за работу. А что еще в этой жизни? В Россию я бы, конечно, уже не поехал, я уже отгреб свое на улицах и городских помойках. И снова начинать бороться за тюбик краски, за хорошую бумагу...
- Вы подарили свои работы Горбачеву. Почему тогда не Рейгану, он, кажется, ценит искусство больше, чем Горбачев?
- Я бы не сказал этого. Во-первых, Горбачев для меня - это грандиозная личность, историческая, его я не могу даже сравнивать с Рейганом. Во-вторых, я не забуду нашу встречу в Кремле, когда он еще был президентом моей родины. Он сказал: "Я совершаю преступление: (у него находятся две мои работы: одна - масло и вторая - акварель, которую я подарил его супруге). По закону мы должны все подарки сдавать, но в данном случае мы с женой решили стать преступниками и сказали: "Мы отдадим все, что нам дарили во всех странах и всюду, но с картинами Шемякина мы не расстанемся".
Роман в салфетках