Наша газета - прежде всего для людей старших поколений, которые беззаветно создавали и защищали великую страну. Сейчас Россия вновь подвергается нелегким испытаниям, и вновь становятся востребованы нравственные устои и ценности наших стариков, их знания и исторический опыт. Величайшей вершиной подъема народного духа в истории страны была и останется Великая Отечественная война. Конечно, о ней написано немало мемуаров, опубликовано множество документов, но это - официальная история. А ведь у каждого война была своя - свои победы и поражения, горечь и радость, боевые друзья и подруги, встречи и расставания, потери и приобретения... "АиФ. Долгожитель" призывает всех, кто помнит нелегкие военные годы, поделиться личными воспоминаниями и внести свою лепту в создание народной истории войны. Ваши рассказы будут опубликованы на страницах "Долгожителя" и сборников "Народная война".
Умирали прямо в чанах
Война застала нас в Ленинграде. Мне было 24 года, дочери 5. Много говорено о блокаде - и о голоде, и о бомбежках, и о героях, и о мародерах, которые на чужой беде наживались. А все равно вспоминаю. Зима. Мороз такой, что поверх одежды заматывались одеялами, чтоб не замерзнуть насмерть в очереди за хлебом. А хлеба того - смешно сказать - 125 грамм на карточку! Дочка моя умирать стала. Ну не может ребенок на таком пайке выжить! И я месяц целый сама ничего не ела - совсем ничего, а все ей отдавала. Чтоб она еще хоть денечек, хоть два выдюжила. А на баржу, на которой детей из Ленинграда вывезти пытались, я ее не отдала. Бомбили немцы очень сильно, даже где красный крест нарисован, им все равно. Не доходили эти баржи до Большой земли...
Сама я за нашу жизнь боролась, что-то из еды добыть пыталась. Мне сказали, что напротив Пискаревского кладбища находилась овощебаза, а в ней - огромные чаны, куда прежде всякую гниль скидывали. И многие туда ходили в надежде откопать что-то съедобное. Гнилое все, с землей, а все одно люди лезут. Вот в чан-то залезут, а обратно уже сил нету выкарабкаться. Назад из таких походов возвращались единицы, там и умирали, прямо в чанах. Что ж, везти недалеко, приходил грузовик, перегружали трупы и прямо через дорогу сваливали в братские могилы.
Но я туда все равно пошла, палочку с собой прихватила, чтоб копать-то. Внутрь не полезла, снаружи рылась. И нашла такие кружочки черные, вроде картошки ломтиками. Поковыряла один, а это творог! Обрадовалась, принесла домой, думала - съедим. Кто знает, может, и умерли бы как раз от этой гнили, только тут нас муж мой нашел. Он воевал на обороне Ленинграда, пробрался с попутной машиной, нас с дочкой спрятал между ящиками и вывез. И знаете, поначалу меня даже обнять не мог - настолько я тоща была, одни кости, боялся, как бы что не сломать...
Жаль, что жизнь - не кино
Я попал на фронт в семнадцать лет, по призыву. В сорок третьем брали и семнадцатилетних, только в солдатской книжке писали "доброволец", чтоб в случае, если в плен попадем, пропагандистской шумихи немцы не устраивали, будто у нас детей в армию забирают. А так "доброволец" - значит, сам пошел, никто не гнал. Был я в пехоте, автоматчик, на танке на броне ездил, первый бой принял на Курской дуге. До Берлина дошел, ранен, контужен, а все равно судьбе благодарен - ведь говорят, что пехотинцу в бою жизни дано пять минут только. И это верно. Никого, кто со мной в учебку прибыл в сорок третьем, в сорок четвертом уже в живых не было.
Много всякого повидал, а помнится больше почему-то вот что: там, на Курской дуге, командир был, лейтенантик молоденький, а у него в соседней деревне дивчина. Любовь, сами понимаете... Так вот он раз к ней на танке в гости и отправился. А тут объявляют наступление. И весь полк выступает, а его, этого лейтенантика, пять танков стоят, ждут. И тут как снег на голову - генерал! Мол, почему стоим? Ему и объяснили.
Я бы это не запомнил так, если бы через почти двадцать лет после войны я, тогда уже полковник и командир военного училища, не был вызван в Москву на закрытый просмотр нового фильма "Освобождение". В зале весь генералитет присутствовал, даже Жукова вплотную видел. И один из эпизодов фильма был именно этот самый - с лейтенантом, уезжающим на танке на свидание. Только там, в фильме, генерал этому горе-любовнику говорит: "Ладно, после боя разберемся!", и все кончается благополучно. А вот по-настоящему не так было. Потому что расстреляли того лейтенанта на наших глазах перед строем. Иногда очень хочется, чтоб все было как в кино, только в реальности почему-то вечно наоборот получается...
"Выкупил" мою жизнь ценой собственной
Я родилась и провела детство на Волге (отец был кадровым военным, ездил по всему Приволжскому округу), а училась и закончила школу в Сталинграде. Выпускной вечер был 21 июня 1941 года. Мальчики из класса почти сразу попали в армию, а для девочек - краткосрочные курсы медсестер. Потом меня распределили на санитарно-транспортное судно "Иван Тургенев". Пароход был маленький, старинный, хлопал по воде огромными колесами, пыхтел.
Первая бомбежка 23 августа 1942 года. Наверное, так будет выглядеть конец света. Первая волна бомбардировщиков "проутюжила" город. От грохота глохли, все черно, как ночью, дым, пыль. Уцелевшие люди кинулись спасаться к Волге, пытались перебраться на чем попало - рыбачьи лодки, плоты, даже просто кусок забора - все шло в ход. И тут вторая волна бомбардировщиков. Их столько, что неба не видно. И бомбы сплошным ковром по всему этому людскому месиву, как в мясорубке...
В нашу задачу входило вывозить раненых либо на другой берег реки, либо выше по течению. Каждая погрузка - трагедия. Нас, сестричек, двое на корабле. Причаливаем, а на берегу, прямо на земле - раненые, раненые... Лекарств никаких, рвали на повязки простыни, наволочки. Мы по трапу из последних сил тянем носилки с тяжелыми, они совершенно неподъемные для двух семнадцатилетних девчонок, а легкораненые сами пытаются влезть, ползут, цепляются, умоляют их взять. Многие срывались с причала, тонули у нас на глазах. И ничем не поможешь!
На корабле не было хирурга, считали, что незачем, ведь всего несколько часов в дороге. Вместо трехсот положенных загружали более тысячи человек. Пароходик проседал так, что его волной захлестывало. Палубу занимали настолько плотно, что невозможно было пройти - ногу поставить некуда между людьми! И они умирали у нас на глазах. Особенно помню одного - большой, голубоглазый. У него была повреждена бедренная артерия, лежал в луже крови и все твердил: "Спаси, сестренка, у меня трое детей!" Сама плачу, а ничем ему помочь не могу! К утру он уже был в бывшей душевой, которую использовали как морг...
Русло реки было заминировано, пароходы взрывались. Если на мину налетал катерок, то от него вообще ничего не оставалось - только рябь по воде. Особенно страшным было одно место - там почти никто не проходил. Мы шли за пароходом "Иван Хользунов", такой красавец - высокий, новехонький. Он вдруг как-то беззвучно вспучился посередине и разом пошел ко дну. Вопль стоял над рекой! Кого-то вытаскивали, а по берегу бегал, истошно крича, совсем голый человек - машинист с погибшего "Хользунова", его обварило паром от взорвавшегося котла. Луна светит во всю силу, наш "Тургенев" носом разрезает воду, идет по трупам, за многими из которых по течению тянутся бинты.
И прошел! Почему - не знаю, может, все мины погибший корабль на себя взял, может, осадка у нашего "старичка" мелкая была, только уцелели мы. А потом я узнала, что именно в этот день, и даже в этот час на подступах к Сталинграду погиб мой отец. До сих пор не оставляет ощущение, что он каким-то образом выкупил мою жизнь ценой собственной...
"Даруем вам жизнь..."
Война застала нас с мамой в глухой деревне Скриплица Могилевского района Белоруссии. Раньше мы жили в Минске, но после ареста папы как врага народа много странствовали, пока не закрепились здесь. Мама работала в школе завучем, я окончил третий класс, жили в свободной классной комнате. Снять квартиру было невозможно - деревня староверская, и всех нестароверов местные жители считали нечистыми.
Никаких припасов, кроме выращенной на пришкольном огороде картошки, у нас не было. На нее-то мы и надеялись. Увы, необычайно суровая зима 41-42 гг. наши надежды перечеркнула. Картошка замерзла, есть ее стало невозможно. Но мы все равно ели - не умирать же с голоду! Только надо было хоть что-то к этой противной массе добавить. И я шел с бидончиком в какую-нибудь избу и, поздоровавшись, просил немножко сыворотки. Никто не отказывал, иной раз давали пахтанья, а то нальют и молока. И если кто из деревенских ехал в лес за дровами - не скупились дать и нам бревнышко. Получается, что в эту самую голодную и холодную из трех прожитых нами в оккупации зим мы уцелели благодаря помощи добрых жителей Скриплицы.
Но и сами мы были не пассивны - учились жить. Мама и еще одна беженка из Минска, Мария Михайловна, придумали делать на продажу рамочки для фотографий. У нас лежали картонные обложки от книг школьной библиотеки, еще осенью сожженной полицейскими. Мама тогда упросила оставить ей твердые корочки, и вот они пошли в дело. Работа закипела. Вырезали в картонке прямоугольное отверстие, дерматин загибали внутрь и приклеивали сзади, прилаживали бумажный конверт для удержания фотографии и шнурок - рамочка готова. Продавать ходила мама.
Конечно, жалкие это были изделия - непрочные, без стекол, вряд ли они действительно были нужны людям в Скриплице и окрестных деревнях. Но, жалея нас, покупали, расплачивались продуктами. Может, до сих пор у кого и сохранилось в тех местах хоть одно мамино изделие - висит где на стеночке наша рамка с портретом дорогого человека?
Летом 1942 года мы пережили самый критический момент нашего существования в оккупации. Вокруг Скриплицы каждый день на горизонте громоздились тучи черного дыма. Испуганные люди говорили, что немцы жгут деревни вместе с жителями.
И вот пришло утро, когда и наша деревня была окружена, вокруг выставили оцепление. Всех сгоняли на площадь перед школой. Немцы рыскали по домам и сараям - не спрятался ли кто. Прямо на нас нацелили пулеметы. Люди плакали и молились. Наконец, вышел вперед немецкий офицер и произнес речь, а переводчик четко и громко, как команду, прокричал каждую фразу по-русски. Дословно не помню, но смысл такой: даруем вам жизнь, ждем от вас сотрудничества с немецким командованием в установлении нового порядка, боритесь с партизанами, не давайте им приюта и пищи, задерживайте и доставляйте в комендатуру, вступайте в полицию. Оцепление сняли, каратели покинули деревню. Люди все крестились, понимая, что пережили второе рождение.
Часто вспоминаю услышанное тогда в 42-м: "Даруем вам жизнь..." Как будто бы есть у кого-нибудь право отнимать и дарить жизнь, кроме Бога!
Народная война (18.09.2003)