Домик имел и холсты. Впрочем, холсты - лирические пейзажи и портреты - он писал в основном для души. А на жизнь зарабатывал как художник-монументалист: делал витражи, мозаики, рельефы - звонкие и яркие, наряжающие в праздник убогие коробки типовых зданий. Крепкий, признанный мастер, он, в общем-то, был вполне успешным оптимистом. Насколько в России ХХ века мог быть успешным и оптимистичным сирота, беспартийный, еврей.
Пел о том, что видел
А ПОТОМ в стране начался капитальный ремонт, и его радостный талант оказался ненужным. Он сравнивал свое поколение с обитателями зоопарка, которых некие благодетели вышвырнули из клеток, не потрудившись обучить, как жить на воле. И даже как сопротивляться, тоже толком никто не знал. В восемьдесят восьмом году Художник в первый и последний раз решил выйти на демонстрацию - на защиту Культуры.
- Ты опытный человек, сделай мне плакат-бутерброд, - попросил он.
- Может, не стоит? - засомневалась я, опытная. - Еще "демократизатором" по хребту достанут.
Тогда он вспомнил сказку, которую рассказывал своим детям: о двух лягушках, угодивших в крынку с молоком, - одна сдалась и утонула, а другая барахталась изо всех сил, пока не сбила масло. И Художник решил барахтаться - но так, как умел и любил. В конце концов, он и вправду крепко владел своим ремеслом.
Можно было вернуться к лирическим пейзажам или вообще начать лепить нечто модное и конвертируемое - свечечки и березки. Но он, мужчина, глава семьи, переживший пытку ненужностью, выбрал тесные врата. Он, как акын, запел о том, что видел вокруг. О России, сбитой с толку, потерянной, жалкой, но и такой всех краев дороже, - свидетельствуя, обвиняя и возвышая.
Он писал загаженный Арбат, оскверненный символ шестидесятников: наглые купчики и выставленные на продажу женщины, ордена и знамена - "Свободная торговля".
Оборванная Мать со спящим - или мертвым? - Сыном примостилась на заплеванном полу подземного перехода - "Нищая".
Летящий над баррикадой Лебедь в белой балетной пачке, ожесточенные люди и придавленная камешком бумажная иконка у горки мелких подмосковных яблок - "19 августа 1991. Яблочный Спас".
Дом-корабль с обугленным парусом, на асфальте багровая лужа и человеческий силуэт мелом - "Расстрел Белого дома".
Дюжие омоновцы в серебристых шлемах-сферах волокут худенького парнишку с обрывком красного в руках - "Расправа". По дате - 1986 год - понятно: расправляются с демократом.
Вновь марсианские шлемы и демонстранты, под ногами обрывки красного: "С праздником, дорогие товарищи!". Это "Первомай 93-го года" - расправляются с коммунистами.
Язык, понятный каждому
Я ДУМАЮ, что сначала Художник просто защищался от хаоса. И брошенный им вызов был попыткой удержать равновесие. Но тут произошло нечто столь же удивительное, сколь закономерное: мастер не просто стал писать про другое - вновь обретая смысл жизни и уверенность в себе, он стал писать по-другому: с сумасшедшей энергетикой, ярко, мощно, дерзко. Настолько по-другому, что прошлые работы, казалось, принадлежат не ему. Художник, пригвождая к полотну свои глубоко личные ощущения, собственное видение мира, говорил на языке, понятном каждому, - языке искусства. Запечатленные им образы яростно проламывали холст, притягивали и тревожили, даруя зрителю чувство сопричастности.
Мне кажется, я понимаю, чем Художник заслужил этот потрясающий дар. Понимаю, должно быть, оттого, что я - его дочь. И мой портрет в куртке военного корреспондента он назвал - "Девушка моей мечты".
Дело в том, что мне не доводилось - ни на войне, ни в мире - встречать другого человека, который бы с такой дословностью жил по принципу: смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством, и потому не спрашивай никогда, по ком звонит колокол - он звонит по тебе. Я точно знаю, что мой отец, заслуженный художник России Илья Матвеевич Бройдо, горел с пожарными Чернобыля, уходил на дно с "Адмиралом Нахимовым", таял в облаках с астронавтами "Челленджера". Потому что так рассказать об этом мог только переживший.
Его прозрения иногда просто пугали. Вернувшись из разрушенной землетрясением Армении, я рассказала о валяющихся в бетонной пыли погнутых вывесках, о том, как нашли в развалинах ребенка, прижавшегося к уже остывающей матери. Отец молча порылся в груде холстов, отыскал работу трехлетней давности - "Землетрясение в Мехико": в пыли погнутая надпись "Мехико" и плачущий младенец на груди у мертвой женщины. Потом он написал Армению: черные женщины-вороны на развалинах, штабеля гробов и невозможно бирюзовое небо.
Не жертва - боец
А ПОТОМ была Чечня. И получилось так, что мой старенький отец молча и незаметно начал свой личный крестовый поход - или крестный путь? Для него, уважавшего жизнь и достоинство, не было ничего более ненавистного, чем кураж подонков с автоматами, глумление над беззащитными, чем само слово "заложник". И он вставал каждый день на рассвете и брал кисти, чтобы рассказать о пережитой им еще одной чужой беде.
На исходе девяносто шестого года он написал картину: женщина в ситцевом платье с окаменевшим лицом прижимает к груди русоголового мальчонку. В спину подталкивают автоматами боевики с завязанными лицами. Розовый южный песок перечеркивают угольные тени, и, заслоняя небо, вьется, бьет по глазам изумрудная зелень знамени - "Заложники Буденновска".
Вторая картина сначала показалась мне этюдом к "Заложникам": точно та же заплаканная женщина в простом ситцевом платье, тот же парень с автоматом навскидку и замотанным тряпкой лицом. Только земля почерневшая, а позади вместо зеленого знамени - горящий домик. И ребенок - темноволосый малыш - почему-то бесстрашно тянет ручонку к автомату.
На оборотной стороне холста было написано: "Семья".
Потом появились "Взорванный дом", "Жертва теракта на Пушкинской", "Захват"... И "Норд-Ост" отец тоже обязательно написал бы.
Трое суток он почти не отрывался от телевизора - был там. А когда список погибших стал расти с каждым часом, он, умиравший столько раз, вдруг взял и умер взаправду.
Врач сказал: "Косвенная жертва террористического акта". Но он не знал, что отец был не жертвой, а бойцом, и смерть его - боевая потеря, которой оплачивается победа. Это очень важно для меня. Потому что когда-то он прочел мне, подростку, свое любимое: "В наших жилах - кровь, а не водица. Мы идем сквозь револьверный лай, чтобы, умирая, воплотиться в пароходы, в строчки и в другие долгие дела".
Есть такое старинное предание: в каждом поколении Всевышний посылает на землю двадцать шесть праведников, которые принимают на себя всю боль и грехи своего времени. А потом, на небесах, Он в своих ладонях отогревает их закоченевшие души. Но бывает, что на долю поколения выпадает столько бед, что даже Божьего тепла оказывается недостаточно. И тогда Господь Вседержитель, да будет благословенно Его имя, приближает на одну минуту День Страшного Суда.
Отогрей, Господи, душу отца моего!
Наворожи себе удачу