Софья ПИЛЯВСКАЯ всю жизнь - с 1928 по 2000 год - прослужила в МХАТе им. Чехова. Она никогда не разделяла театры на "ефремовский" и "доронинский". Для нее Художественный театр всегда был только один - тот, который создали ее великие учителя - Станиславский и Немирович-Данченко.
Софья Аделаида Антуанетта
Я РОДИЛАСЬ в мае 1911 года в Красноярске. Родители мои - поляки. В 1903 году отец вступил в партию большевиков. В 1905-м был первый раз арестован и пробыл в заключении около года. Из университета его исключили.
Когда мне исполнилось 11 месяцев, мама повезла меня крестить в Польшу. По словам мамы, во время крестин я вела себя буйно. Крещена я тремя именами, как и полагается в католических дворянских семьях. У девочек первое имя материнское, у мальчиков - по отцу. Таким образом, я Софья Аделаида Антуанетта.
Мой очень активный, выражаясь мягко, характер доставлял родителям и всем близким много хлопот. Брат Станислав был кротким, воспитанным мальчиком, во всем мне уступавшим.
Обычно после мытья головы нам каждый раз закручивали волосы на папильотки нитками: маме хотелось, чтобы мы были в "локонах". Однажды в знак протеста я, раздобыв ножницы, срезала почти все свои волосы, устроив маме сюрприз.
Хорошо помню воскресные завтраки и за столом, кроме членов семьи, большого, рыжего человека с добрыми, какими-то сияющими глазами - дядю Авеля. Его очень усердно потчевали, и он с аппетитом ел. Один раз, глядя на него, я просила: "А вы не лопнете?" - повергнув маму в панику, а отца в смущение. А дядя Авель только хохотал. Это был Авель Сафронович Енукидзе, член партии большевиков с 1898 года, тоже не по своей воле оказавшийся на берегу Енисея.
Было мне лет пять, когда у нас появилась молодая красивая женщина - Елена Густавовна Смиттен, тоже член партии, высланная в Красноярск. Мы, дети, звали ее Лена.
...Очевидно, это был конец 1916 года. Дядя Авель больше у нас не показывался. А в самом начале 1917 года уехал в Петроград отец, а с ним и Елена Смиттен. Мои родители разошлись.
Позже, когда и мы перебрались в Петроград, узнав, что Лена тяжело больна, беременна, лишена элементарного ухода и лекарств, наша непрактичная, в чем-то наивная, плохо приспособленная к тогдашней очень трудной повседневности мама нашла единственно правильный выход: она просто приказала привезти Лену к нам, и отец подчинился.
Только став взрослой, я поняла всю сложность взаимоотношений моих родителей в то время. Поступок матери для меня - высшее проявление духовности и нравственного начала. Я бесконечно благодарна моим родителям за то, что они сумели уберечь нас, детей, от непонятных нам тогда драматических жизненных поворотов в их судьбе и воспитали в абсолютном уважении, любви и преданности: мама - по отношению к отцу, а он - по отношению к маме.
Тетку невесты мы просто вычеркнули
К ТРИНАДЦАТИ годам я уже целиком была во власти театра. За два года (конечно, в ущерб школьным наукам) пересмотрела множество спектаклей 1-й и 2-й студий МХАТа, а некоторые спектакли - по несколько раз. Совершенно не понятно, как меня переводили из класса в класс! Запомнились только уроки литературы и истории, которые очень интересно вел наш классный руководитель Головня.
...Наверное, мне было лет четырнадцать или меньше, когда я решила поставить в школе спектакль. В свой план я посвятила Тоню Шибаеву - мы сидели с ней за одной партой. Она была первой в классе по точным наукам и снисходительно давала списывать контрольные. Тоня Шибаева не выразила восторга и посоветовала мне заниматься делом, пока меня не выгнали из школы. Я кинулась за помощью и советом к мальчишкам. Среди них я была "свой парень", так как участвовала во всех проделках, драках и розыгрышах.
Решено было идти к Головне. Он выслушал нас и дал согласие. Почему-то остановились на "Женитьбе" Гоголя. Стали распределять роли. Нашлись две тихие, покорные девочки, согласившиеся играть Агафью Тихоновну и сваху. Тетку невесты мы просто вычеркнули - не нашлось охотниц. Мальчишки разобрали все роли, кроме Подколесина: "Он много говорит и старый". Я нахально заявила, что сама его сыграю. Головня посмеивался.
Текст учили, вычеркивая все, что было непонятно или казалось лишним. Не помню, кто был Кочкаревым, но помню, что мы с ним все время спорили и поносили друг друга. Я кричала, что театр мне известен лучше, чем ему и вообще всем, а в ответ слышала, что, "если девчонка будет представлять старика, какой это театр?"
Все "артисты" должны были достать себе длинные брюки - верх нам казался непринципиальным. Юбки и шали выпрашивали у нянь и бабушек. У моего брата были единственные приличные выходные брюки. На них я и нацелилась, поклявшись вернуть в целости. Штаны "Подколесина" оказались в поперечных складках, так как брат был высокий. В мамином халате, с трубкой на палке я являла собой зрелище немыслимое. К тому же в день "премьеры" мальчишки подстригли мне волосы - для достоверности.
Когда дали последний звонок (у нас даже был "помощник режиссера", он же суфлер) и занавес, судорожно дергаясь, раздвинулся, в зале раздались смех и шепот. А когда я начала говорить - смех перешел в хохот. Головня шикнул, и зал затих, но ненадолго.
Беда была со свахой и Агафьей Тихоновной. Сваха, выйдя на сцену, стала унылым ровным голосом произносить слова. Я же, старательно "представляя" Подколесина, попутно руководила ею: "Сядь! Встань! Громче! Не туда пошла!", а она еще больше робела. Снова хохот и какие-то реплики из зала. А в общем, мы имели успех.
Толкая друг друга, мы выходили на поклоны. Девочки жалели меня за изуродованные волосы, а мальчишки одобряли за "жертвенность". Головня, пряча улыбку, хвалил - и мы были горды.
Мама встретила меня испуганным возгласом: "Децко мое!" - глядя на стриженную клоками голову, а увидев брюки брата, впала в тоску: от булавок остались дырки, к тому же, зацепившись за что-то, я выдрала небольшой клок ткани. Брат возмущался очень бурно, так как в то время порвать выходные штаны было почти трагедией. В итоге дома было решено "больше не пускать ее бегать по театрам"...
"Старайся, надейся, увидим"
К НАЧАЛУ 1927 года я окончательно решила, что, кроме театра, у меня другой дороги нет. В любом качестве - но в театр! И я решилась проситься в класс-кружок, который вела старшая сестра Станиславского - Зинаида Сергеевна.
Надо сказать, что в доме у нас обычно говорили по-польски, а раньше родители часто говорили между собой на французском. Брат и я тоже говорили по-польски, знали разговорную французскую речь, а по-русски говорили только вне дома. Моя мама до конца своих дней думала по-польски, переводила мысль на русский и говорила с очень сильным польским акцентом. Я же не выговаривала букву "л" и очень нажимала на шипящие "ч", "ш", "щ", произнося их жестко.
Наивно полагая, что моя речь не может стать препятствием к поступлению, я приготовила монолог Фленушки из романа Мельникова-Печерского "В лесах" и "На горах" и огорошила Зинаиду Сергеевну своим произношением: "Мне про мужа гадачь не приходица, с измауства жиуа я в обичели и спознауась я с жизнью кеейною". Выслушав меня терпеливо, Зинаида Сергеевна сказала мне ласково: "Милая барышня... Должна вас огорчить. Сильный польский акцент почти не исправим, и на русской сцене вам вряд ли удастся быть".
Не помню, как добрела я домой. Там, наревевшись вдоволь, я заявила домашним, чтобы при мне не смели говорить по-польски. С тех пор я исключила для себя язык моих родителей.
По нескольку часов в день я упорно твердила одну и ту же фразу и с величайшим трудом, очень медленно пыталась говорить по-московски - округло, мягко произнося гласные, убирая жесткость согласных. Читала, строго соблюдая знаки препинания, повышая и понижая голос по законам классической речи. Для домашних моих это была пытка, но они кротко терпели.
И осенью 1928 года я опять предприняла попытку поступить в класс З. С. Соколовой. Читать решила тот же репертуар.
Зинаида Сергеевна довольно долго с любопытством смотрела на меня, потом улыбнулась (а была она строгой), сказала: "Не ожидала, молодец, я буду советоваться с Константином Сергеевичем. Наверное, я вас возьму. Приходите завтра..."
О том, что я принята в студию, сказала отцу только после первого занятия. Мое сообщение взволновало его, но поздравил он меня сдержанно: "Старайся, надейся, увидим".
Ничто не слишком, если есть талант
НАЧИНАЯ с осени 1934 года Константин Сергеевич редко бывал в театре, а с начала сезона 1935 года врачи совсем запретили ему приезжать в театр. И вот однажды он вызвал меня к себе домой. И сказал: "Почему вы так самонадеянны? Думаете, что всего достигли? Верите комплиментам? Почему не приходите ко мне? Я могу вам помочь. Почему вы перестали учиться? Ведь так просто позвонить по телефону и узнать, когда я свободен. Меня предали "старики"! Не верят в Систему. Но вы - молодежь, должны использовать мой опыт".
Тоскливо и страшно было его слушать. Ведь Константин Сергеевич не знал, что к нему не пускали даже "стариков", которые хотели только навещать его, не затрудняя делами, не говоря уж обо всех других! Домашний доктор Шелогуров держал в постоянном страхе супругу Станиславского, говоря ей, что малейшее волнение может трагически отозваться на сердце Константина Сергеевича, и она верила, и деликатно отстраняла даже близких старых друзей. Его отгородили от всех глухой высокой стеной. И никто не смел открыть ему глаза, потому что это действительно могло кончиться катастрофой.
И что я могла сказать этому гениальному человеку - Учителю с верой и непосредственностью ребенка?! Ничего. Отпуская меня, Константин Сергеевич сказал: "Дайте мне слово, что придете. Приводите своих молодых товарищей. Может быть, еще не все потеряно!" И я дала слово - и солгала. Константин Сергеевич вправе был думать, что я тоже предала его.
Вспоминается еще один давний случай со спектаклем "Фигаро". Когда дошло до сцены суда, мы, несколько актеров, стоявших на сцене на балконе, вдруг увидели, как в ложе открылась дверь и, пригнув свою прекрасную белую голову, появился Станиславский.
Мы шепотом вниз: "Ка Эс!" (Так почти все в театре за глаза называли Константина Сергеевича.) Что тут началось на сцене! Как засверкал темперамент, как яростны стали схватки "противников"! Судья - Тарханов и его присяжные, не видя ложи и не слыша нашего шепота, секунду недоумевали, а потом включились, подхватив этот бешеный внутренний ритм. Как говорил Константин Сергеевич, ничто не слишком, если есть на то право, то есть - талант. Публика восторженно реагировала и после конца акта благодарила актеров громом аплодисментов.
В начале последнего антракта всех участвующих позвали в нижнее мужское закулисное фойе - вызывал Константин Сергеевич. Когда мы пришли, там уже был весь мужской состав спектакля. Константин Сергеевич стал говорить, что он рад тому, как сохранился и, более того, расцвел спектакль, благодарил за полную отдачу сил всех исполнителей. Как же было стыдно (и наверное, не мне одной) за то, что не всегда этот шедевр Станиславского игрался так, как для него.
Наши неповторимые "старики"
ВСПОМИНАЮТСЯ гастроли Художественного театра в Киеве в 1936 году в помещении Театра имени Франко. Задолго до начала каждого спектакля у театра шумела взволнованная толпа, а по окончании эта же толпа - молчаливая, сосредоточенная - ожидала появления своих кумиров. Сейчас вряд ли кто-нибудь из артистов представляет себе, какая это была горячая любовь, какое поклонение! Каждый из них был национальной гордостью - и не менее. Тогда наши драгоценные "старики" были еще в полной силе, они играли много и с радостью, не берегли себя, и зрители платили им горячей любовью.
В один из вечером мы небольшой группой подошли к входу гостиницы и увидели, как со стороны театра двигается довольно большая толпа и над ней возвышается Василий Иванович Качалов - его несли на руках, как знамя, а он - в одной руке пенсне, в другой трость, лицо растерянное - восклицал: "Друзья, прошу вас, не надо, прошу вас!" Василия Ивановича бережно донесли до входа в отель, поставили на ноги и устроили овацию.
Однажды актер Миша Названов не успел подхватить падающего Качалова, и тот упал в рост. Названов даже заплакал от страха, а Василий Иванович в антракте уверял всех, что специально просил изменить мизансцену. А я, стоя на выходе за спиной Книппер-Чеховой, нечаянно наступила на шлейф ее платья, и, когда Ольга Леонардовна быстро двинулась к выходу на сцену, нитки затрещали. Я обмерла и чуть не ахнула в голос от ужаса. Ольга Леонардовна на ходу обернулась ко мне и приложила палец к губам. И после на мои извинения - никаких замечаний, ни малейшего раздражения.
Вот такими были наши неповторимые "старики". И порядки, установленные ими в театре, были иными, чем теперь. "Старики" да и все мы приходили в театр за полтора-два часа до спектакля. На сцену проходили не позднее второго звонка, а некоторые и по первому. Театр для каждого был священным местом, и спектакль, действие, актерская работа и вообще всякая работа по созданию спектакля были превыше всего.
В конце 1937 года позвонил отец, занимавший ответственный пост в Верховном суде СССР, и весело сообщил, что ему назначена примерка нового костюма - первого после семнадцатого года - и что он просит меня поехать с ним. Договорились, что созвонимся в понедельник. Однако в понедельник звонка от отца не последовало. А во вторник утром от домработницы папиной семьи я узнала, что он арестован.
Когда я сообщила о случившемся директору театра Боярскому, он тихонько, почти шепотом, сказал мне: "Все, что я могу для вас сделать, - пишите заявление об уходе по собственному желанию". И продиктовал мне текст. Я написала и поплелась домой. Одной, в пустой квартире, мне было очень тяжело. Я все ждала, что меня вызовут в администрацию театра для официального сообщения о моем увольнении, но проходили дни, меня вызывали на репетиции, и я участвовала в спектаклях.
Как мне потом рассказали, Константин Сергеевич, когда ему сообщили о моих обстоятельствах, отказался визировать мое заявление и порвал его. Очевидно, меня оставили в театре, не желая спорить со Станиславским.
У войны не женское лицо
ОСЕНЬЮ 1943 года театр отправлял на фронт большую группу артистов для обслуживания частей ВВС Западного фронта. В состав бригады вошла и я с мужем Николаем Дорохиным.
Помню наш приезд в женский летный полк. Невозможно было поверить, что все эти девочки (а иначе их назвать нельзя, самой старшей было 20 лет) летали на грозных бомбардировщиках, которые фашисты называли "черной смертью", а самих летчиц - "ведьмами в ночном небе". Летали каждую ночь бомбить вражеские города, делая по нескольку боевых вылетов.
Мы будто попали в гости к веселым девчонкам, которые говорили сразу все вместе. Перебивая друг друга, они рассказывали нам, что у них случилась одновременно и радость, и беда. Одной из девочек на днях присвоили звание Героя Советского Союза, они на радостях стали ее качать, уронили, и теперь она лежит в землянке с ушибами и со сломанной ногой и плачет. После концерта, который принимался восторженно, нас повели в землянку, где лежала заплаканная героиня. Мы и сами едва сдержали слезы. Это была необычная землянка: у коек - тумбочки, полочки, на них вышитые салфеточки, игрушечные зайцы и цыплята, на подушках - думочки, накидочки. Казалось, что это спальня школьниц.
Героиня - белокурая, стеснительная и счастливая - что-то радостно лепетала, а увидев наших киногероев, только ахнула.
Однажды ехали мы, казалось, голой степью, покрытой кое-где каким-то грязным снегом, и только мелькали столбики с названиями сожженных деревень, да местами виднелись черные печные трубы. И вдруг видим: зашевелилась какая-то кочка или холмик и из-под него появилась фигура. Мы остановились и пошли к этой фигуре - что-то черное, в отрепьях, возраст не определить, а на руках худенький мальчонка лет трех, тоже оборванный, и правой ручки нет по локоток.
Пока мужчины бегали к машине за всем, что можно было отдать из вещей и еды, женщина рассказывала: ей 23 года, муж воюет, всю деревню сожгли немцы, многих угнали, а кого и убили. Она с сынишкой спряталась, а потом, когда опять немцы проходили, один из них ел, а ребенок-то голодный, не понимает, что это не человек, ручку протянул, а тот и отсек...
Эпоха Ефремова
С ОСЕНИ 1970 года в нашем театре произошли большие перемены. "Старики" второго поколения решили просить Олега Николаевича Ефремова взять на себя обязанности главного режиссера.
В то трудное для театра время еще шли по инерции крупные старые спектакли, но как бы уцененные, со многими заменами, а новых значительных пьес просто не было. Оставшаяся режиссура театра и большая часть актеров с пристальным вниманием следили за рождением "Современника", тем более что почти вся его труппа состояла из выпускников Школы-студии.
"Современник" открылся, набирая силу, и скоро стал любимым театром Москвы, властителем дум молодежи 60-х годов. Таким образом, выбор Олега Николаевича Ефремова на должность "главного" стал закономерным.
Большая заслуга Ефремова в том, что он нашел для наших замечательных "стариков" нужную пьесу. Для меня дорогой памятью этого времени стал спектакль "Соло для часов с боем" по пьесе Заградника. В этом спектакле был идеальный ансамбль "стариков" второго поколения Художественного театра: Андровская, Грибов, Яншин, Станицын и Прудкин. Выпускал спектакль Олег Николаевич Ефремов.
Сроки выпуска были короткими, и еще на публичной генеральной мы слышали, как они трогательно шепотом подсказывали друг другу текст. "Старики" были очень взволнованы - они как бы держали свой последний экзамен.
Ольга Николаевна Андровская и Михаил Михайлович Яншин были уже смертельно больны. Вскоре после премьеры их обоих привозили на спектакли из кремлевской больницы, и даже врачи, вначале категорически запрещавшие им играть, поняли: артиста нельзя остановить, нельзя ему помешать быть на сцене, пока держат ноги.
То же самое было потом и со Станицыным. Его увезли со спектакля - он потерял сознание, сойдя со сцены. Смертельно заболел и мой дорогой друг Алексей Грибов.
Мне жаль, что, несмотря на счастье выбранного мною пути и работы в самом прекрасном театре, который я застала еще в зените славы, на счастье встреч со многими замечательными людьми, о которых молодежь может знать только из литературы, в этом моем рассказе много грустного и даже тяжелого: трагическая потеря всех близких, война, уход из жизни многих измученных ею людей. А мне еще надлежало жить и привыкать к новому театру, со всеми его для меня радостями и со всеми бедами.
УМЕРЛА Софья Пилявская на 89-м году жизни в кремлевской больнице. Незадолго до смерти она сказала: "Я так не хотела дожить до столетия МХАТа. А вот дожила. Я так одинока"...
Ее похоронили на Новодевичьем кладбище в могилу мужа. В том же ряду лежат Чехов, Книппер-Чехова, Тарханов, Москвин, Немирович-Данченко. Она вернулась к своим...
Смотрите также:
Наша Наташа. Сильная и слабая