Известный поэт Сергей Львович ТАРАТУТА родился в Москве в 1957 году. Окончил Театральное училище им. Б. В. Щукина, параллельно учась в Литературном институте им. А. М. Горького. 18 лет проработал в труппе Театра Советской армии. В 2002 году за заслуги в области отечественной журналистики и значительный вклад в развитие российской прессы ему было присуждено звание лауреата общественной премии профессионального признания "Лучшие перья России".
Сегодня Сергей Таратута рассказывает о своей маме, величайшей актрисе Людмиле ФЕТИСОВОЙ.
С 1979 ГОДА я начал выступать как поэт и на каждом выступлении обязательно читаю стихотворение, посвященное маме.
Мне было четыре года,
Когда умерла вдруг мама...
На кладбище - непогода.
В газете - черная рама.
Но я не чувствовал боли -
И возраст, и мне сказали:
"Уехала на гастроли".
Нет повода для печали.
Всю правду я понял скоро,
В сиротстве взрослей всегда мы.
Года набирали скорость,
И сын уже старше мамы.
Треть века не вижу нити,
Что ярче, чем свет огня, -
То мама, ангел-хранитель,
По жизни ведет меня...
А потом ко мне подходят те, кому за шестьдесят или около шестидесяти, и спрашивают: "Сережа, неужели вы сын той самой Фетисовой?" Так что, несмотря на то что Люсе Фетисовой судьбой было отпущено всего 37 лет жизни и она не снялась ни в одном фильме, люди старших поколений ее помнят и любят. А при жизни ее знали далеко-далеко за пределами Москвы, она была поистине легендарной актрисой. Папа рассказывал: в какой бы провинциальный город она ни приезжала, за ней шли толпы поклонников и восторженно шептали: "Фетисова, Фетисова..." У нее была небывалая слава, именно слава, а не популярность, потому что популярность отдает дешевизной.
СЕЙЧАС в это трудно поверить, но в течение нескольких лет после поступления в труппу Театра Советской армии Фетисовой не давали не только ролей, но периодически вставал вопрос о ее исключении из труппы за профнепригодность. Актеры ведь самые подневольные люди, крепостные. Все зависит от таланта, человеческих качеств и, если хотите, прихоти режиссера. Любого актера он может сгноить, утверждая, что не видит его или ее в своих спектаклях.
Но мама всегда верила в себя. И однажды она проснулась знаменитой. Случилось это после спектакля "На той стороне".
Забегая вперед, скажу, что лет 15 назад, когда мы с папой разбирали архив, нашли мамину записную книжку. Там были перечислены все ее роли и под номером 41 значилось - Лариса, "Бесприданница". Она так и не сыграла в этом спектакле - не успела. Но те, кто видел, рассказывали, что репетировала она гениально.
Мама сделала имя двум нашим драматургам - Салынскому и Володину. Салынский говорил мне: "Ваша мама была великой актрисой. Если бы не ее изумительная игра, "Барабанщице" никогда не видать того ошеломляющего успеха, который выпал на ее долю". И "Фабричная девчонка", мягко говоря, не самая сильная пьеса Володина. Но и она имела успех благодаря таланту моей мамы.
МНОГО лет Театр Советской армии возглавлял Алексей Дмитриевич Попов. Расскажу одну историю, связанную с этим удивительным режиссером. Театр приехал на гастроли в Париж. Успех - грандиозный. Самые знаменитые французские актеры, включая Жерара Филипа, "стоят на ушах". И кто-то из высшего руководства страны задает Попову вопрос: "Чего не хватает Франции, чтобы у нее был такой же театр?" "Советской армии", - ответил Алексей Дмитриевич.
После смерти Попова в театр пришел некий Дунаев. Может быть, невольно, но этот человек в какой-то степени повинен в том, что Люся Фетисова ушла на тот свет так рано. С его приходом маме перестали давать роли, он всячески мешал получению ею звания народной артистки... Как большинство нормальных талантливых людей, мама была выше всех этих интриг и закулисной возни, но чисто по-человечески не могла не переживать. Очень показательна в отношениях бездарного режиссера и великой актрисы следующая история. Дунаев решил занять Фетисову в каком-то спектакле про войну, слепленном из передовиц "Правды" и "Известий". Конечно, она бы вытянула своей потрясающей игрой и этот спектакль, но... Объясняя актрисе, как он видит ее роль, Дунаев зачем-то прижал ее к себе и сказал следующее: "Люся! Там война, гибнут наши солдаты, льется кровь! Иди, играй". На что мама, услышав эту "по Станиславскому" поставленную задачу, во всеуслышание выдала: "Во-первых, вы меня не обнимайте, а во-вторых, я вам не Люся - мы с вами в одной канаве не валялись".
У МАМЫ была потрясающая фигура, и ей часто предлагали, причем за большие деньги, сняться для журнала мод. А она не соглашалась - не дай бог, увидят зрители. И ведь не в нижнем белье предлагали сняться - в шубе! Как это отличается от нынешних нравов наших звезд.
ЕЙ ЧАСТО присылали сценарии, особенно в последние годы жизни, но так ни разу и не сняли ни в одном фильме. Думаю, многие режиссеры боялись, что она невольно будет тащить одеяло на себя. Она подавляла их масштабом своей личности, к ней нельзя было подстроиться. Идиоты! Мама была абсолютная актриса режиссера. Только одна маленькая оговорка - режиссера большого, настоящего, а не такого, который говорил: "Там льется кровь, гибнут солдаты, иди, играй..."
ОНА была не только потрясающей актрисой, но и потрясающей хозяйкой. При колоссальной занятости в театре, ни в одном спектакле у нее не было второго состава, она умудрялась содержать дом в идеальном порядке. Этому поражались все, кто ее знал. А как она была скромна в быту! У примы номер один в Москве не было никаких драгоценностей. Да что там драгоценности. После смерти актрисы такого масштаба остаются тонны платьев, туфель, шуб... У мамы же была только одна каракулевая шубка.
В ГОД я заболел ангиной. Болезнь протекала очень тяжело. Из Филатовской детской больницы ежедневно приходила медсестра. Причем не одна и та же, а разные, всем хотелось попасть домой к легендарной Фетисовой. И вот одна из этих сестер как-то написала такую рекомендацию: "Дать столовую ложку спирта". Когда она ушла, мама так и сделала - влила мне в рот столовую ложку спирта. Дальше произошло следующее: я побледнел, потом покраснел, посинел и, наконец, умер. В этот момент в комнату вбежала бабушка, поняла, в чем дело, и закричала: "Грудь, грудь скорее ему давай!" В общем, отпоили меня грудным молоком, я вернулся с того света. Потом выяснилось, что медсестра, потрясенная встречей с самой Фетисовой, забыла приписать, что ложку спирта надо было разбавить в стакане молока. Узнав об этом случае, главный врач Филатовской больницы, кстати, тоже большая мамина поклонница, прибежала к нам домой и с ужасом спросила: "Люся, что же теперь будет?" Мама подумала и ответила: "Что будет, что будет? Водку пить хорошо будет..."
Странный сон
МОЯ мама умерла, когда мне было четыре года. Еще бы, кажется, чуть-чуть - и я бы ее запомнил. Не хватило каких-то месяцев. Все сгорело кинопленкой, оставив несколько кадров. Если поднести их к свету, то что-то можно разглядеть.
Мама варит кофе в белом кофейнике. Она в синей или зеленой пижаме: не могу разобрать - цвет проступает плохо. Мама улыбается мне и дает творожок. Я сопротивляюсь и смотрю в окно на улицу Щусева, на 107-й автобус, ходивший по ней.
- Федяшка мой, - возможно, говорит она, целуя меня в хохолок и садясь рядом. Она что-то говорит, но кофе убегает, и его коричневые струи на белом кофейнике перечеркивают то утро...
А вот мама везет меня на санках по Тверскому бульвару. На моих ногах лежит огромный торт. Мама красива и известна, и, наверно, на нее обращают внимание, провожают глазами, догадываются, кем я ей прихожусь. Но я помню только каракулевую шубку и руку на веревке. И свое падение на торт. Санки на заснеженной лестнице переворачиваются, коробка гасит удар, и из коробки вылезает шоколадка, украшавшая торт. Мама расстроена, но смеется и успокаивает меня. И надо же, треснувшую шоколадку помню, а лица ее в тот момент - нет...
Еще один кадр. Почему-то более четкий. Хотя была ночь. Мы в деревне, на ее родине, спим в избе на диване под картиной с видом Неаполя. Сильная гроза будит нас. Мама закрывает окна и печь, опасаясь молнии, и возвращается ко мне. Небо освещает ее, словно фотографирует. То ли паук, то ли жук чернеет на потолке прямо над диваном, увеличиваясь при каждой вспышке. Маме кажется, что я не усну, и она смахивает черноту газетой. И мы засыпаем...
Года за два до смерти мама перестала улыбаться на фотографиях. Видно, предчувствовала скорый уход. От кино отказывалась. Только театр. А жаль. Снялась бы где, сделала исключение ради сына. Да и фильму наверняка жизнь продлила бы. Осталась лишь легенда...
Много чудес и вещей обыденных приснилось мне с той поры. Снились погони и перестрелки, в которых никогда не участвовал, снились экзотические пляжи с березами вместо пальм, снились торты и конфеты, снились мелькнувшие в толпе лица, а мама не возникала. И вот недавно странный сон глубже яви взволновал меня. Я выхожу из метро "Университет". Дикий мороз. Идущих мало, все бегут к остановкам. На повороте на проспект Вернадского стоит моя мама в шубке, прикрыв белой варежкой лицо, и ловит такси. Тридцать лет разлуки состарили ее, но это мне опознать ее почему-то не помешало. Я подхожу к ней осторожно, как будто боюсь спугнуть.
- Вы Людмила Михайловна Фетисова? - тихо спрашиваю я.
- Да, - отвечает она, поглядывая на дорогу.
- Значит, вы моя мама... - глупо констатирую я.
- Да, сынок. А почему "вы", а не "ты"? Как папа?
- Папа хорошо. Мы очень часто тебя вспоминаем, жалеем, что ты нигде не снялась... Поехали к нам, мы недалеко.
- Так вы теперь здесь живете? - спрашивает она.
- Да, с улицы Качалова уехали в семидесятом.
Разговор не клеится. Я растерян. Мама тоже. Но ее спасает поиск зеленых огоньков, которые, кстати, в большом количестве проезжают мимо и не видят ее. Я поднимаю руку, и такси останавливается.
- Тебе куда? - спрашиваю я маму.
- На Новодевичье, - грустно, но громко отвечает она. Шофер смотрит, ничего не слыша.
- На Новодевичье, - повторяю я для водителя.
- Садитесь скорей, светофор все-таки! - торопит он. Мама быстро садится.
- Береги себя и папу! - кричит она и захлопывает дверь.
Зеленый огонек гаснет, но в машине, кроме таксиста, никого нет. Однако дребезжащая "Волга" двинулась в заданном направлении.
Будильник в этот раз не подвел, словно пожалел меня, и я проснулся.
Подвиг творческой честности
ВПЕРВЫЕ я увидел ее на сцене. Был еще студентом, учился в Ленинградском театральном институте. В Ленинград на гастроли приехал Центральный театр Советской Армии. Эти гастроли, в сущности, определили всю мою судьбу.
Фетисова играла Веру Березину в "Степи широкой" и Сондру Финчли в "Законе Ликурга". Я смотрел на нее и думал: "Какая счастливая!" От нее исходило сверкание молодости, уверенности и отваги. Она жила на сцене дерзко, бесстрашно. Я был влюблен в нее издали, завидовал этому счастью полного, веселого, упоенного самораскрытия, завидовал этой молодости, добившейся такого яркого творческого самоутверждения.
Потом я пришел в огромный театр, где она работала, узнал ее ближе, понял, чего стоят ей эти минуты радостного, сценического самозабвения, почувствовал благородное напряжение ее жизни. Узнал, что это победное, ликующее, гордое существование на сцене дается упорным трудом, ужасным, смертельным волнением перед выходом - волнением, от которого холодеют руки, а лицо и шея покрываются под гримом красными пятнами, завоевывается упрямой, подчас очень тяжелой борьбой за создание подлинно творческой атмосферы на спектакле, на репетиции, вообще в театре.
Однажды, во время спектакля "На той стороне", Фетисова заговорила со мной. Она играла в этом спектакле эмигрантку, шпионку, женщину сомнительной репутации Катю Беляеву. На ней был подчеркнуто элегантный костюм, аляповатые бутафорские драгоценности. На лице удивленно застыли нарисованные брови, глаза были осенены огромными наклеенными ресницами, яркий накрашенный рот казался надменным. И вот это страшное вблизи существо остановилось передо мною во всем своем вызывающем театральном великолепии "роковой женщины" и изрекло строго и требовательно: "Я хочу с вами поговорить. Вы кажетесь мне человеком серьезным и скромным, но почему вы ничего не добиваетесь, как вы можете мириться с таким положением в театре? Я хорошо отношусь к вам как к человеку, но я совсем не знаю, на что вы способны творчески. А раз так, я не могу вас уважать. Зачем вы в театре, неужели вам не кажется скучным такое существование? Делайте что-нибудь, пробивайтесь или уходите из театра..." Разговор не мог быть долгим, ей нужно было идти на сцену. Она порывисто повернулась, ее каблучки резко застучали по лестнице, и через минуту радио донесло до меня чуть резковатый, хрипловатый голос, произносящий эксцентричные реплики, на которые огромный зал реагировал дружным смехом.
Мне, конечно, было не до смеха, но странно - этот короткий разговор вызвал у меня не только чувство горечи и смущения. Мне почему-то стало весело, радостно. Радостно от столкновения с человеческой прямотой, дерзостью, требовательностью. Стало весело от этого жестокого и простодушного максимализма - "может быть, ты и хороший человек, но какое мне до этого дело, если ты не талантлив или ленив, если ты не нужен театру!"
Я ручаюсь, что за всю свою жизнь в театре она ни разу никому неискренне не улыбнулась, не сказала ни одного неискреннего комплимента, думаю, что ни разу не промолчала, когда была с чем-то не согласна. Понимаете - ни разу! Ее жизнь была подвигом творческой честности, неподкупности, прямоты. Я не могу думать об этом без волнения. К сожалению, такие вещи чаще ценят потом, а при жизни за них нередко мстят. Именно поэтому у нее были недоброжелатели. Но характерно, что это почти всегда были люди мелкие, незначительно и неинтересно живущие в искусстве. Они говорили о ней насмешливо, а она попросту переставала замечать их. Но большинство людей ее любили, и ее смерть была огромным горем для всего театра.
МОЖЕТ быть, порой Фетисова была слишком категорична и резка в своих суждениях, но она редко ошибалась, редко оказывалась несправедливой. Она была нерасчетлива: могла излишней прямотой "испортить отношения" с "вышестоящим товарищем", отвадить не в меру назойливых поклонников или поклонниц, почти выставить из своей уборной малодушного драматурга, который мягко советовал ей играть не так драматично, чтобы не усиливать впечатления от и без того "слишком" острой пьесы. На собраниях выступала редко, но уж если выступала - значит, не могла не сказать, не могла промолчать.
И в личной жизни Фетисова была человеком редкой, счастливой цельности и чистоты. Никто не смел говорить о ней дурно, никогда ее не коснулась даже тень каких-либо сплетен или пересудов. Мне кажется, что всем, кто был знаком с ее семьей, кто знал ее взаимоотношения с матерью, мужем, братьями, ее любовь к маленькому сынишке, становилось теплее и светлее жить на свете.
Когда она говорила по телефону с мужем и слышала от него ласковые слова, у нее вырывалось удивленно-благодарное "ой", словно она счастливо удивлялась, почти пугалась такой нежности, не верила - неужели это ей, о ней, для нее.
Она была счастливой, но в ней не было ограниченности "благополучного" человека, она всегда чем-то волновалась, что-то отстаивала, в чем-то упорствовала, на что-то негодовала.
КАК-ТО во время гастролей театра состоялось собрание, на котором "руководящие и ответственные товарищи", ведущие актеры говорили об этике, об обязанности беречь доброе имя театра, призывали коллектив к скромности, к безупречной культуре поведения. Фетисова слушала все это, а потом встала и заявила, обращаясь к одному из выступавших: "Вы говорите очень хорошие слова. Но почему вчера после телевизионной передачи вы сели в поданный к помещению студии "ЗИМ", а женщины-актрисы оказались в автобусе? Вы скажете, что это мелочь, но она опровергает все сказанное вами. Вы поступили не по-джентльменски, подали дурной пример недостаточной воспитанности, и я бы на вашем месте остереглась произносить высокие слова об этике!"
Фетисова творчески и человечески была достойна своих лучших ролей. Самые высокие слова, которые она говорила от имени своих героинь, были ею не просто выучены, но прочувствованы, выстраданы, это были ее слова. Самые прекрасные поступки, которые Фетисова совершала на сцене, она могла бы совершить и в жизни.
Фетисова замечательно играла на сцене гордость, верность, чистоту, смелость и сама обладала всем этим, сама была такой же.
Наверное, это самое большое, что можно сказать об актрисе и человеке.
Смотрите также:
Александр Ширвиндт. Честный и неподковерный