Леонид Николаевич АНДРЕЕВ (1871-1919) - русский писатель. Родился в Орле. Начал печататься в 1895 г. Сочувствовал революционному движению, в студенческие годы состоял под надзором полиции, в 1905-м предоставлял квартиру для заседаний ЦК РСДРП, за что был посажен в тюрьму (выпущен под залог, внесённый Саввой Морозовым). С восторгом принял Февральскую революцию. Но приход большевиков счёл трагедией. Умер в 1919 году в Финляндии. В 1956-м прах был перезахоронен на Литературных мостках Волкова кладбища Ленинграда. Наиболее известные произведения: рассказы "Бергамот и Гараська" (1898), "Жизнь Василия Фивейского" (1904), "Красный смех" (1904), "Рассказ о семи повешенных" (1908), роман "Сашка Жигулёв" (1912), философская драма "Анатэма"(1910), пьеса "Дни нашей жизни" (1908).
ВПЕРВЫЕ статья Андрея Андреева о своём брате появилась в омской "белой" газете "Единая Россия" в 1919 году. А несколько лет назад её напечатала газета "Известия". До этого никому в голову не приходило, что поэт Андрей Волховской приходится родным братом известному писателю Леониду Андрееву. Он не завидовал Леониду, просто любил его. И сознательно оставался в тени. 12 сентября 1919 года Леонид Андреев умер. Как написано в советских энциклопедиях - в эмиграции. "Эмиграцией" была дача на территории Финляндии. Андрей Андреев в это время был далеко - ушедший на фронт ещё в 1914-м, он воевал в армии Колчака.
Белый офицер Андреев не знал, не читал статей-воззваний, которые в отчаянии писал его брат. Писал, пытаясь силой своего слова образумить сходящую с ума, разорванную на кровоточащие куски страну. Узнав о смерти брата, Андрей Андреев впервые раскрыл для читателя своё родство с великим писателем. Он написал... нет, не некролог, скорее, раздумья - и о брате, и о судьбах дорогого обоим Отечества. Андрей Андреев был расстрелян красными в 1920 году. Точная дата гибели неизвестна.
ИСПОЛНЯЯ просьбу редакции написать несколько слов о брате моём, ныне умершем писателе Леониде Николаевиче Андрееве, я далёк от мысли касаться его литературного наследия. Это дело критики. В этом отношении я могу только сказать, что все его произведения являются не более как слабым отблеском, невнятным эхом тех внутренних бурь, которые волновали его живую, вечно мятущуюся душу.
В годы, предшествовавшие войне, глубоко изменилось миросозерцание писателя. Это новое отношение к жизни явилось не вдруг, оно было результатом всех его страстных исканий, оно явилось, когда пройден им был и посильно для себя освещён весь трагический мрак смутного, временного, полного страданий и противоречий земного предельного бытия.
"Смерти не существует" - вот то новое, что могло в дальнейшем стать основою его будущих произведений.
Мне памятен момент, когда впервые он сказал себе это новое.
Мы были на море, в шхерах. Было солнечное утро, и обновлённым, светлым, безгранично радостным казался мир. Тихо колыхался на якоре на голубой утренней волне мотор. Механик уехал на берег, на остров, и я один сидел на кокпите, ожидая пробуждения брата. Он вышел из каюты особенно радостным и с особым, свойственным ему вниманием стал смотреть в сияющее море.
- Это удивительно, - сказал он, наконец отрываясь, - я проснулся со словами "и поэтому смерти не существует". Смотрю на море и чувствую то же самое: и поэтому смерти не существует. Сна же припомнить не могу, помню только всю силу, всю неопровержимость того, что привело меня к этой фразе...
В дальнейшем он постоянно в разговорах возвращался к этому новому и смеялся над тем ярлыком "пессимист", который навесила на него критика. Но, смеясь, в то же время переживал своеобразную драму художника, о которой сам он говорил так:
- Я пишу уже пятнадцать лет. Как с классной доски, на которой много писалось, невозможно стереть следы мела, так невозможно и мне в новых работах стереть следы того, что было написано раньше. Меня продолжают именовать пессимистом - определение, которое звучит теперь уже для меня впустую, - и они как будто бы и правы. Но - одновременно и не правы, так как весь вопрос сводится здесь исключительно к закону косности, победить который - задача, стоящая теперь передо мною...
Андреев умер, и тысячи вёрст отдаляют нас от того гроба, в который положен он на чужбине. И разрозненное, разрушенное революционной грозою, не в силах общество отдать усопшему последней дани...
Жестокое одиночество в жизни - вот то, что было уделом Леонида Андреева. Оно было тем "роковым", что лежит, по слову Некрасова, в судьбе русского писателя, оно убивало его, как убивала "роковая" нищета Достоевского, как "роковая" чахотка убивала Надсона. Сидевшие по своим политическим и литературным ячейкам, смотревшие по своим "направлениям", замкнутые в стенах своих "школ" деятели искусства и политики, надев на себя правоверные шоры, не рисковали приближаться в них к писателю - слишком беспокойному, слишком независимому, слишком беспощадному ко всякой нарочитой узости и усыпляющему доктринёрству. И если нужно было в силу партийных соображений молчать о писателе - молчали скопом, всем "направлением", всею "школою", и если нужно было на него напасть - скопом же и нападали.
...Поздний ноябрьский вечер. В глухом осеннем ненастье среди тёмных спящих финских лачуг, горя огнями, возвышается исполином над морем "андреевская" дача. Когда-то, когда строилась она, когда выстроилась и плотник в восторге пробежал, балансируя, по карнизу семисаженной башни - какое было торжество, "как пышно" было, "как богато"! Рассчитанные на приезжающих комнаты, рассчитанные на гостей лодки и лыжи, огромный кабинет, огромная столовая... Но что-то тихо, что-то слишком уж тихо в огромном доме. Уже месяцы не переступала чужая нога порога андреевского дома...
"Приезжай, необходимо", - телеграфирует мне писатель в Москву и, когда приезжаю я, находит ещё силы в себе шутить. Но какая невесёлая и страшная шутка!
- Я было думал, - шутит он, - нанять какого-нибудь финна, пусть вечер сидит, всё-таки не один...
Но, конечно, не брат, не мать и не жена могли дать писателю той атмосферы, которою дышат таланты. Я помню эти долгие вечера вдвоём в огромном кабинете. Я сижу и слушаю, а он говорит, и всё то, что и как он говорит, вызывает во мне дикое изумление: почему я один, почему нет вокруг огромной аудитории, жадно ловящей откровения богатой мысли?
Увлекаясь импровизацией, углублением темы, он забывался. А ночью, когда расходились, я слушал торопливую беготню и хлопанье дверей: то начинался очередной сердечный припадок...
Мы всегда чувствовали себя миллионерами. Мы никогда не щадили наших талантов. Только над гробом, только над свежевырытою могилой привыкли мы задумываться над потерей, над смыслом постигшей нас утраты. Здесь, впервые, критически вглядываемся мы в своё отношение к человеку при жизни...
Вихрем огромных событий размётана русская общественность. Ныне, после жестоких испытаний, она возрождается под новым знаком - под знаком понимания и признания ценности всего и всякого нашего национального достояния. И это в горький час утраты даёт надежду и уверенность в том, что навсегда исчезнет из жизни наших людей, мысли и сердца то роковое, что вечно делало их жизненный путь крестным путём на Голгофу...
Владимир Войнович. Солженицын на фоне мифов