Защитницы Москвы
Во время войны я защищал Москву. Из 500-700 вражеских бомбардировщиков, посланных бомбить столицу, прорывались один-два, а бывало, что и ни одного самолета. Свои смертоносные грузы они сбрасывали на подмосковные поля и леса и возвращались на базы. После ряда таких неудачных бомбардировок натиск врага ослаб, мужчин, защищавших Москву, отправили на фронт (я тоже просился, но меня не взяли), а оборону столицы доверили женщинам. И справлялись со своими обязанностями они не хуже, а даже лучше мужчин. Как-то командир прожекторного батальона Бочкарев собрал девушек с боевых позиций в штабе, недалеко от деревни Зюзино. На этом совещании я тоже присутствовал, и когда оно закончилось, предложил девушкам сфотографироваться на память. Уверен, что многие защитницы Москвы еще здравствуют и им, конечно, будет приятно увидеть себя в газете.
Чтоб было, за что воевать
На довоенных картах города Сталинграда этот овраг значился Долгим, хотя в сравнении с безымянными братьями выглядел коротышкой. Чуть ли не в центре города он начинал разбег с крохотной трещинки, куда и детская рука не пролезет, но у самой Волги становился угрожающе глубоким. По дну его бежал ручеек.
Свое название овраг получил еще в стародавние времена, когда царицынские купцы объезжали его по долгой дороге. Однажды толстосумы не поскупились и построили через овраг земляную дамбу. Не забыли дорожники про ручеек, уложив для него бетонную трубу в рост человека.
Промозглой осенью сорок второго, когда беспрестанно лили серые дожди, жители военного Сталинграда искали спасение в наспех отрытых щелях. Словно стрижиные гнезда, усеяли склоны оврага сотни пещер - временные человеческие жилища. Но при обстрелах немцами наших позиций с Мамаева кургана правая сторона оврага была полностью разрушена прямыми попаданиями снарядов. Часто слышались угасающие крики заживо похороненных людей, но прийти им на помощь под непрерывным огнем было невозможно.
Сейчас от оврага не осталось следа: при очистке волжского дна он был засыпан речным песком. Только обелиск, где располагался штаб генерала Родимцева, указывает то место, где овраг врезался в правый берег Волги.
Я часто прихожу сюда. Смотрю на реку, вспоминаю былое. Однажды мои воспоминания прервал чей-то спор. Двое мужчин размахивали руками, один из них, молодой парень с аккуратной темно-каштановой бородой, тыкал пальцем в какую-то схему и что-то настойчиво доказывал второму.
Особенно четко бородач произносил фамилии и названия местностей: Балканы, Родимцев, Долгий... По произношению я понял, что он иностранец.
Позабыв о приличии, я подошел к ним. Оппонент интуриста, высокий, тощий, недоброжелательно посмотрел на меня и спросил:
- Вам что-нибудь надо?
- Ничего. Просто я услышал, что вы говорите об овраге Долгий. Здесь наша семья обитала больше двух месяцев во время войны.
- Не может быть! - закричал бородач, - я читал, что в Долгом погибли все!
Он подбежал ко мне и стал рассматривать, как музейную редкость. Гость говорил медленно, с большими паузами, обдумывал каждое слово:
- Господин Иванов не хочет меня слушать. Может быть, вы мне ответите? Я не понимаю, почему в первый день бомбежки погибло 42 тысячи мирных жителей? Неужели нельзя было заранее переправить всех за Волгу?
- Не было разрешения Верховной ставки, - объяснил я, - Сталинград без жителей защищать стало бы незачем.
- Не понимаю. Зачем такие жертвы? У нас в Америке каждый человек дороже золота. Я изучаю историю и вот вычитал, что за все время битвы сталинградцам выдали сухой паек на две пятидневки, а как же они жили еще сто пятьдесят дней?
- Не знаю, - смутился я и ляпнул обычное "умом Россию не понять".
- Да, да! Вот именно не понять. Но я думаю так: русский солдат - хороший воин, а генералы у вас плохие, очень плохие.
Я попытался возразить, что и у нас были стратеги, иначе мы войну бы не выиграли. На это он рассмеялся, а я обиженно отвернулся и хотел отойти. Бородач ухватил меня за руку, посерьезнел.
- Простите, отец. Я смеялся, потому что вспомнил одного немца. Он показал мне глубокий шрам на горле и рассказал, как его опередил русский солдат. Немец был с автоматом, а тот с лопатой, и все же опередил.
Вот теперь мы смеялись все.
На прощание он долго тряс мою руку, потом обнял и поцеловал трижды, по-русски.
Не могу сдержать слез
Мой город Стародуб Брянской области был оккупирован немцами 20 августа 1941 года. Мне было двенадцать с половиной лет. Но помнится все-все!
Под Новгородом-Северским шли ожесточенные бои. Наши войска отступали. Через город немцы гнали колонны наших пленных. На ночь их запирали в зданиях бывших складов - без окон, с метровыми стенами. Мы с подружкой рано утром шли мимо. Вдруг раскрылись двери и на пороге появились наши пленные. И тут я бросилась на шею первого же солдата. Дрожа от страха, говорю охраннику с автоматом: "Пан, отпустите моего брата на хауз". Немец автоматом показывает: "век, век", т. е. уходите. И мы пошли через большую площадь. У меня от страха свело спину, казалось, что сейчас раздастся автоматная очередь... Когда подошли к кирпичному зданию (сейчас там почта), я прислонилась к стене - ноги дрожали ужасно. Но уже поняла - стрелять не будут! Мы с подружкой дошли с этим солдатом до окраины города, и я сказала, что дальше не пойдем. А он вытащил из кармана деньги, рубля три, и говорит: "Девочки, мне нечем вас отблагодарить, вот купите себе конфет". Я вспыхнула: "Мы вас не за деньги спасали! " Не спросили мы, ни откуда он, ни имени. Не знаю, что с ним дальше стало. А жаль...
У нас в городе была подпольная группа. Кто-то их выдал, и все ребята были расстреляны. Я их всех знала: Ивана Египцева, Юру Хомутова, Виктора Пантелеймонова, Алика Рыжкова - это сын моей учительницы по математике. Я к ним ходила домой математикой заниматься. Васю Куликова - соседа нашего, Клименко Ивана - товарища моей старшей сестры. Когда уже после ухода немцев их перезахоранивали, всех обнаружили, кроме Виктора Пантелеймонова, и похоронили в садике в центре города. А Виктор пришел домой в конце 1945 г., но очень больной, все внутренности отбиты. Он умер через год. Им всем было по 18-20 лет.
Тогда порядок был строгий - комендантский час, и если кого вечером на улице поймают - расстрел на месте. У меня было две старшие сестры. Одна, пятнадцатилетняя, раз торопилась домой и не заметила, что следом идут два огромных немца. Сестра забежала в дом и быстрей на печку к бабушке. Печка высокая - три ступеньки. Немец вскочил на ступеньки и начал тащить сестру, а бабушка отмахивалась, защищала. Немец стал ей руки ломать. Мы все кинулись на подмогу - папа дергал немца за полу шинели, а немец ему - "Пшел вон, руссишь швайне". А я закричала, что он сам - немецкий швайн. Он соскочил со ступенек и ко мне - оказывается, по-русски понимал кое-что. "Кто немецкий свинья?" Я побежала в другую комнату, он за мной и ну душить. Папа меня отнять пытается. Немец ударил его в лицо. Тогда мама очень больно укусила его за руку. Немец бросил папу и погнался за мамой. Она выскочила из дома и побежала по двору на улицу. Немец стрелял по ней, но не попал, темно уже было. Мама укрылась у соседей. А немцы к нам вернулись, стучали по окнам, пытались сорвать двери, но ничего не смогли сделать и ушли.
А на следующий день в дом явилось много немцев, я им под руку попалась, стали бить. Особенно старался один. Бил меня головой об стену, сапогом по ногам, по животу, кулаком по лицу. Подошли другие немцы, оттащили. А он упирался, хотел меня прикончить...
Я решила уйти в партизаны, все продумала: была худенькая, синенькая от голода, на такую мало внимания обращают. А я буду смотреть, все запоминать и сообщать партизанам, буду разведчицей. Мне казалось, что партизаны в наших лесах сидят под каждым кустом, за каждым деревом. Накануне я предупредила сестру: мол, не ищите - ушла воевать! Сестра тут же доложила папе. Он стал меня уговаривать: "Куда тебе! Тебя подстрелят на ближайшей опушке, и нам не поздоровится - убьют братьев (одному 9 лет, другому 4), бабушку, сестер, нас с мамой!" Я уперлась: "Уйду, и все!" Тогда он отнял и спрятал всю мою одежду. А я надела белое чистое платье, повязала красный галстук и хотела пойти в город, в центр, доказать, что я не сдаюсь. Хорошо, мама меня перехватила. Опять меня раздели, оставили только трусики. Но в трусиках и в галстуке было стыдно идти на люди. Так я не стала партизанкой...
Население в городе было смешанное - процентов 45 русских, остальные - евреи. Немцы собрали всех евреев и расстреляли. Среди убитых были мои подруги, наши соседи, близкие знакомые. Ужасно! Полгода после их гибели у мамы тряслись голова и руки. Невозможно было ее успокоить...
А потом была Победа, радость и слезы. Я и сейчас без слез не могу слушать музыку и песни военных лет.
Мы - забегаевские
Моя родная деревня называлась Забегаи. Почему Забегаи? Кто первый забежал на эти вятские увалы и поселился? Не знаю, но дед Иван Яковлевич тут родился, отец Василий Иванович - тоже, его годовалым принесли в новый дом, построенный моим дедом Иваном. В этом же доме я родилась. Из этой деревни Иван Яковлевич уходил на Первую мировую войну, Василий Иванович - на Великую Отечественную. Отец ушел на войну в июле 1941 г., пришел в декабре 1945-го. Все эти годы под диктовку мамы и бабушки я писала письма.
Почтальонку любили и ждали больше всех. И боялись. А как она сама боялась приносить похоронки! Какой крик стоял на всю деревню от страшных вестей.
Отец любил вспоминать о том, как я ему жизнь спасла. Он на автомашине возил снаряды на передовую, обратно - раненых. Отдыхать некогда, и однажды уснул за рулем. Увидел во сне, что я, раскинув руки, стою перед машиной: на тормоза надавил до упора... Проснулся - в полутора метрах крутой берег реки.
Из Берлина отец привез журнал, мы его не сохранили, а в нем был снимок дымящегося Рейхстага. На одной из колонн головешкой ярко написано "Москва - Берлин 1941-1945 гг.". Отец говорил: "И чего это я написал Москва, а не Забегаи?! Я не москвич, забегаевский, вятский мужик до Берлина дошел".
Рейхстаг давно восстановлен, деревня Забегаи стала улицей Ленина поселка Косино, отца нет, одна моя память осталась...
Смотрите также:
Народная война (22.04.2004)