ТЕ, кто чеховскую "Чайку" не читал и по сю пору пребывает в счастливом неведении, о чем идет речь в этом сочинении, могут не тревожиться и на спектакль режиссера Андрея Жолдака не ходить. В лабиринте режиссерского замысла и бесконечных символов мгновенно запутывается даже тот, кто знает произведение наизусть.
Собственно, сам режиссер в замысловатом названии "Опыт освоения пьесы "Чайка" системой Станиславского" честно нас предупреждает, что зрелище предстоит непростое. Во-первых, опыт, в котором суть происходящего понятна лишь посвященным, и, куда заведет исследователя азарт эксперимента, неизвестно. Во-вторых, освоение. Жолдак осваивает пьесу, как целину, к которой до него никто и никогда не прикасался. Конечно, такая дерзость - привилегия таланта, а Жолдак, безусловно, режиссер оригинального дарования. Но как-то обидно делается за, в общем-то, тоже небесталанного драматурга Чехова, чью пьесу Жолдак использует лишь как почву, на которой взращивает свои буйные фантазии. Что же касается "системы Станиславского", то рискну предположить, что имя великого реформатора упомянуто так, для красоты слога. Жолдак осваивает "Чайку" по своей собственной системе, где нет места ни слову, ни чувству, ни человеку. Авторский текст безжалостно кастрирован недрогнувшей режиссерской рукой.
Не буду лукавить: поначалу режиссерская вольность привлекает. Даже кажется, что все это не зря, что своеобразие своего мышления Жолдак употребит на то, чтобы как-то по-новому раскрыть чеховских героев. Дрожь пробирает от знаменитого монолога Нины Заречной (Мария Миронова). А когда Аркадина (Наталья Коляканова), как-то залихватски подбоченившись, вопит на канючащего Тригорина (Владимир Симонов), зал Государственного Театра наций откровенно хохочет и с встрепенувшимся интересом ждет, что же будет дальше. А дальше господин Жолдак, устав от такой простоты, как слово, принимается нас потчевать театральными шифровками. "Время собирать камни. Время разбрасывать камни". И торопится Треплев (Александр Усов), носится по сцене, натурально собирает в алюминиевые ведра камни.
И тут вдруг с ясностью необыкновенной осознаешь, что в этом сочинении есть единственный предмет, который интересен Жолдаку, - это сам... Жолдак. Все остальное - и актеры, и драматургия - лишь подручный инструментарий для воплощения его гениальных видений. Ну, а коли так, зачем же зря волновать бессмертные души великих? Ведь можно взять пьеску попроще, где и слов немного, и действие никакого значения не имеет, зато простор для самовыражения огромный. А потом стоять в кулисах и приговаривать: "Ай да Жолдак! Ай да сукин сын!"