О ЧЕМ может мечтать художник? О свободе. И уж, наверное, никому так сладостно не мечталось о ней, как нашим отечественным творцам. Цензура у нас была и при государях императорах, когда запрещали и Пушкина, и Салтыкова-Щедрина. И при советской власти, когда запреты в искусстве достигли прямо-таки невиданных масштабов.
Нагая правда
ФИЛЬМ Элема Климова "Добро пожаловать, или Посторонним вход запрещен" был заподозрен в крамольности только за то, что актриса, игравшая бабушку главного героя Костика, которую в видениях внука хоронят, показалась идеологическим работникам похожей... на тогдашнего главу государства Никиту Сергеевича Хрущева.
А уж если в фильмах вдруг появлялись сцены, скажем так, более или менее интимной близости героев, они вызывали просто бурю эмоций. Народного артиста, коммуниста и депутата Кирилла Лаврова упрекали в том, что он, при своих титулах и будучи "дежурным" исполнителем роли вождя мирового пролетариата, в одной из картин возлежал в постели с законной (по роли) супругой. Причем, как правило, возлежали в те годы возлюбленные в койке в майках, трусах и наглухо застегнутых ночных рубашках, а верхом сексуальности на экране был пламенный и краткий поцелуй в финале.
И вот пришла долгожданная свобода! Помню бурное заседание в Союзе кинематографистов, посвященное обсуждению двухминутной интимной сцены в фильме 1987 г. "Маленькая Вера" и проходившее под лозунгом "Нужна ли нам такая свобода?", с привлечением актеров, режиссеров, руководства тогдашнего СК, педагогов, идеологических работников и даже сексопатолога.
Прошло всего-то 14 лет. По сравнению с тем, что можно увидеть на кино- и телеэкранах и в театрах сегодня, та сцена - детский лепет. Свобода пришла буквально нагая. В Москве есть один скандальный театр, важно именующийся "концептуальным". Сюда приходят люди с улицы, склонные к эксгибиционизму, и играют голыми. А перед спектаклем, бывает, какая-нибудь из "актрис" возлежит в фойе в одних чулках, предлагая интимные услуги, очевидно, чтобы подготовить театралов к общению с "прекрасным". Поневоле вспомнишь ту крошечную сцену из "Маленькой Веры" и те бурные дебаты!
Без худсовета худо?
СЕРГЕЙ ЕСЕНИН писал: "Хлестнула дерзко за предел нас отравившая свобода". Об опасности отравления свободой предупреждал еще в 1984 г. человек, пострадавший у нас от несвободы, как никто, - Андрей Тарковский: "Мало представляю, что стало бы с нашими художниками, если бы мы были совершенно свободны. Это было бы похоже на то, как глубоководных рыб вдруг вытащили на поверхность. Мы не умеем быть свободными".
После перестройки, когда все отплакались по поводу былых цензурных времен, уже в конце 80-х все требовательнее звучал коварный вопрос: возвращение запрещенного - все это замечательно, но где же новое слово, новые шедевры? Свобода, как оказалось, вовсе не гарантировала творческих открытий и взлетов. К свободе многие оказались не готовы. И часто за нее принималась лишь свобода вволю показывать голые тела, "мочиловку" и свобода пародировать политиков.
Уроки свободы поучительны. Она вовсе не залог художественного качества и уж тем более не оранжерея для выращивания талантов и произрастания шедевров. Испытание искусства несвободой было для него губительно, но испытание свободой оказалось не менее серьезным.
Василий Макарович Шукшин рассказывал, как он в 1967 г. побывал в Югославии - тогда там как раз была эйфория от свободы, и ему все время про эту свободу талдычили. Он слушал-слушал, а потом и спрашивает: "Ну хорошо, свобода, а кино-то хорошее у вас есть?" Нет, отвечают ему, кино хорошего у нас нет, зато свобода полнейшая. А он говорит: "А вот у нас свободы никакой, зато уж если что-нибудь пробьется, то, как гриб из-под асфальта, уж если пролез - такой красавец, любо-дорого глядеть".
Так что же, быть может, искусство наполняется энергией в момент преодоления? А если "сверху" разрешили: "Говори!" (в 80-х был даже "перестроечный" спектакль Валерия Фокина с таким названием), - вдруг оказывается, что сказать-то просто нечего...
Но вот один из талантливых и известнейших не только в Литве и России, но и во всем мире режиссер Эймунтас Някрошюс признается, что "лучше бы государство вообще не вмешивалось в творческий процесс. Большинство театров в Литве живет сейчас очень бедно: высокая аренда, постоянной труппы нет, постановочных бюджетных средств - 30%. Но это стимулирует, дисциплинирует. Предпремьерный период, 7-10 дней репетиций, - и ты должен "выдать" готовый спектакль. Мы не имеем права на ошибку, неудачу. А раньше - приходишь, два часа куришь, пьешь чай, потом немного порепетируешь, потом опять куришь и пьешь чай и при этом знаешь, что тебе положены твои законные 150 рублей".
Хотя тот же Някрошюс всегда делал то, что хотел, и делал высокопрофессионально, и, вероятно, истина в том, что нельзя освободить человека снаружи более, чем он свободен изнутри. И, как сказал Вахтангов, настоящее в искусстве ни от войн, ни от цензуры никогда не зависело.
Галина Борисовна Волчек вспоминать прошлое особо не любит. "Вот разве что когда бывает остановка в беге, какой-нибудь юбилей, и меня начинают спрашивать или сама себя я спрашиваю: а вот трудно раньше было, правда же? Цензура... Но я вспоминаю не историю, которая уже стала общим местом, как мы бегали к Фурцевой, чтобы спасти свой спектакль, и губной помадой ей записку писали... Не это. Я вспоминаю, как насильно заставили Чингиза Айтматова написать "Фудзияму". Мы с ним были незнакомы. Узнали с Табаковым, что он в Барвихе, поехали. Колесили-колесили вокруг озера втроем.
Родилась в итоге пьеса. Я счастливая. Табаков счастливый. Репетируем. Но главное-то было, чтобы в госцензуре подписали! Начинается кутерьма, подковерные дела. Меня вызывают в наш главк: эта фраза не годится, эту сцену надо переделать... И телефонистка, незнакомая поклонница Айтматова, соединяла нас и разыскивала его повсюду!
Потом, позже, та же история с пьесой Малягина "НЛО". Приближается момент "обхаживания" главка, чтобы разрешили пьесу. Категорически - "нет". Ну как всегда, одни уловки, другие - ничего не помогает. Все готово. И в этот момент я на улице встречаю Иосифа Кобзона. Причем тогда я не так близко была с ним знакома. Мы знали друг друга, но не то чтобы он тогда был мой товарищ. Я хорошо к нему относилась. Слышала, что он многим помогает. И каким-то чудом он помог!
Это я о природе своих воспоминаний. Не то что я помню общие места - да, было трудно, да, нас давили. А я вспоминаю вот это, хорошее, связанное с людьми. Мне только это интересно".
Александр Сокуров считает, что раньше у государства были определенные правила игры с людьми искусства: оно финансировало культуру, порой достаточно щедро, особенно кино, и, соответственно, выдвигало требования, "давило" - кто платит, тот и заказывает музыку. Не нравится - не играй или ищи компромиссы, если опять же захочешь. Сокуров не искал. И почти не снимал. Зато сейчас снимает картину за картиной, но ни в широкий прокат, ни на телевидение они практически не попадают. Вот и еще одна сторона свободы.
Театр - это абсолютная монархия